ПРОЛОГ
6 сентября 1870, Седан.
Вечер 6 сентября 1870 года выдался на удивление теплым, несмотря на недавний ливень, прошедший по улочкам Седана. Французские офицеры сидели в прокуренных комнатах Постоялого двора «Английский лев», разливая вино по гранёным стаканам, – но пили в безмолвном молчании. В воздухе витал едкий запах поражения.
Император Наполеон III, в течение всей жизни находившийся в тени своего августейшего дяди, прославленного десятками громких побед от сражения при Монтенотте до битвы при Линьи, имел горькое несчастье попасть в пленение к железному канцлеру Бисмарку. Армия, с которой были связаны все надежды французского народа, армия, чье имя еще вчера гремело над Европой, внушая чувство трепета и всепоглощающего ужаса врагам, теперь была зажата в тиски неприятеля и отступала под натиском превосходящих сил подобно раненному старому льву, пойманному в капкан. Тем временем, пока пруссаки гордо маршируют к границам Парижа, военные министры в душных кабинетах готовят акт о низложении императора и провозглашении Республики. Другая, совсем иная Франция – Республика, уже стояла на пороге...
Тишина, подобная погребальному савану, окутывала комнату этого заведения, где когда-то царили веселье и непринужденность, словно сладкий аромат духов в будуаре светской дамы; в этой удушающей неподвижности, столь чуждой недавнему бурлению жизни в этих стенах, сквозило предвестие скорых перемен, зловещее молчание, сменившее чоканье хрустальных бокалов и хохот очаровательных дам, словно само Провидение, взвесив на весах судьбы участь этого некогда гостеприимного пристанища для бродяг и усталых путников, наложило на него свою тяжелую, неотвратимую руку. Полковник Луи де Ла Рош, с той сосредоточенностью, терпением и полнотой внимания, кои были бы по достоинству оценены самим Сократом, склонился над картой с печатью французского генштаба. Это был уже немолодой человек, чье лицо, отмеченное печатью пятидесяти одного года жизни, возрастом, когда опыт и мудрость начинают брать верх над юношеским пылом молодости, казалось испещренным невидимыми письменами – свидетельствами пережитых радостей и горестей, утраченных надежд и сильного, волевого характера. Под густыми поседевшими бровями, словно под тенью вековых дубов, скрывались глубоко посаженные серые глаза, в которых, несмотря на усталость и тревогу, все еще мерцал огонек твердости и непоколебимой решимости. Он был одет в поношенный старый строгого покроя темно-синий мундир, на котором, подобно одинокой звезде во мраке ночи, сияла звезда ордена Почетного легиона – красноречивое напоминание о долгих годах преданной службы и заслугах перед Францией. Он, склонившись над столом, заляпанным жирными пятнами от куриного бульона, что-то лихорадочно вычислял, чертя линию тупым карандашом, а потом резко выпрямился и повернулся к собравшимся:
– Завтра утром я уезжаю в Париж, – сказал полковник Ла Рош, и в его голосе прозвучала такая непреклонная решимость, что возражать ему было бы также бесполезно, как пытаться остановить течение реки.
– В Париж? – воскликнул капитан Морель, оторвав взгляд от своих бумаг и испытующе посмотрев на полковника. Морель, мужчина средних лет, с живыми карими глазами, в которых еще не угасли отголоски юношеского задора, но уже сквозила легкая тень безнадежности, казалось, воплощал в себе все сомнения и опасения, терзавшие в эти нелегкие дни французов. – Но позвольте напомнить вам, господин полковник, что там в правят республиканцы. Вас могут арестовать.
Ла Рош снисходительно улыбнулся на это небезосновательное замечание.
– Не стоит беспокоиться обо мне. Я вырос в Париже и знаю его, как свои пять пальцев. И более того, мое дитя, я знаю человека, который, возможно, еще способен спасти нашу несчастную Францию, стоящую на пороге от неминуемой гибели...
Глава I. Утро перед агонией
Пятью днями ранее. 1 сентября 1870 года.
Полковник Луи де Ла Рош проснулся в то утро не от ласкового прикосновения солнечных лучей, а от гнетущего ощущения безысходности, сдавившего его сердце ледяными тисками. Мрак, царивший за пределами палатки, словно едкий яд, проник в его душу, отравив её печалью и дурными предчувствиями. Как узник, он неподвижно лежал на своей скромной постели, прислушиваясь к завываниям ветра, которые звучали в его ушах погребальным гимном по утраченной славе Франции. Его мысли, подобно стае хищных птиц, кружили над полем битвы, оживляя картины вчерашнего поражения и предвещая крах Империи и неизбежный позор. Перед ним, как видения, возникали лица павших товарищей, их призраки, жгучие угрызения совести причиняли ему невыносимую боль. Загрубевшие пальцы полковника Луи де Ла Роша, измученные годами службы, словно ветви старого, искривлённого бурей дерева, невольно коснулись холодного металла медальона, потемневшего от времени, словно запятнанного слезами. В этом скромном украшении, единственном напоминании о былом счастье, хранилось изображение его Элоизы — любимой жены, унесённой безжалостной холерой в далёком 1854 году. Это был призрак утраченной любви, холодное напоминание о жизни, поглощённой бездной смерти, — о жизни, прекрасной и нежной, как весенний расцвет, оборвавшейся внезапно, как стебель цветка, сломанный бурей. Элоиза с её нежным личиком, нежными глазами, нежным сердцем существовала теперь лишь в холодном металле, подобно окаменелости в земле, — единственное утешение в этом мире, охваченном войной и смертью. Он помнил каждый момент их бездетного, но наполненного глубокой любовью брака, каждое нежное прикосновение, каждый взгляд, каждое слово. Теперь же, обременённый горем, окружённый тенью смерти, он гладил холодный металл медальона, словно пытаясь вновь почувствовать тепло её рук, вернуть утраченную нежность, выудить из бездны памяти образ её светлого лика, но чувствовал лишь пустоту и отчаяние. Это был лишь тщетный поиск в безжизненной материи, бледный отблеск памяти, холодное утешение в этом мире, охваченном войной и лишениями. Подчиняясь долгу, полковник поднялся и надел свой поношенный мундир, украшенный лишь скромной звездой ордена Почётного легиона — тусклым отблеском былой гордости. Он вышел из палатки и окинул взглядом жалкое зрелище лагеря, на котором словно лежала печать проклятия. Туман, густая пелена забвения, окутала Седан утром 1 сентября 1870 года, как будто история решила навсегда скрыть этот день в своей беспамятной глубине. Серый, безжизненный свет рассвета, слабый, как последний вздох умирающего, пробивался сквозь туман, открывая печальное зрелище: французская армия, некогда гордость Империи, теперь представляла собой жалкую толпу измученных, грязных солдат, зажатых между неприступными холмами и коварной рекой Маас, словно жертва, попавшая в ловушку судьбы.
Равнина, эта обширная сцена трагедии, была усеяна тысячами людей, похожих на скошенный хлеб после страшной жатвы. Их выцветшие мундиры, некогда символы доблести, превратились в жалкие лохмотья, словно клеймо позора было выжжено на их одежде. Вчерашний ливень превратил землю в липкую грязь, в которой тонули сапоги и увязали орудия, подобно последним надеждам, поглощённым зыбучими песками отчаяния. В глазах солдат отражались усталость, разочарование и леденящий страх — немое предсказание неминуемой катастрофы. Измученные, они ожидали своей участи, чувствуя, как ледяной ужас сковывает их сердца, подобно осужденным на плаху, чьи последние мгновения проходят в ожидании последнего взмаха топора, рассекающего плоть, который прервет нить их земных страданий, но ввергнет в беспросветную тьму.
Полковник Луи де Ла Рош, у которого разрывалось сердце, когда он проходил между рядами солдат, видел перед собой лишь живые картины отчаяния: поникшие плечи, словно под тяжестью невыносимой ноши; впалые, измученные глаза, отражающие мрак грядущей катастрофы; грязь, въевшаяся в грубую ткань поношенных мундиров, будто символ неизбывной нищеты и лишений. Он остановился у жалкого костра, вокруг которого собрались воины, чтобы съесть свой скудный, почти несъедобный завтрак. На грубых, заплатанных кусках ткани, расстеленных прямо на влажной, холодной земле, лежали жалкие остатки былого довольствия: черствый черный хлеб, изъеденный плесенью, как грызущая память о лучших днях; редкие, почти прозрачные ломтики вяленого мяса, больше напоминавшие грубую кожу, чем источник жизненной силы. Из почерневших от копоти кружек, в которых отражались отблески угасающего огня, солдаты пили тёмную вязкую жидкость, которую с большой натяжкой можно было назвать кофе — горький символ горькой реальности.
– Ну что, друзья мои, – произнес полковник, стараясь придать своему голосу бодрость, которой, увы, не ощущал в душе, – как вы? Как переносим… эти трудности, ниспосланные нам свыше?
Молодой солдат с лицом, покрытым грязью, горько вздохнул, с трудом откусив кусок жесткого безвкусного хлеба.
– Дела, говорите, господин полковник? Какие уж тут дела? – пробормотал он с горечью, в его голосе сквозила безнадежность. – Хлеб черствый, как наши надежды. Мясо твердое, как проклятие. А кофе… скорее слезы земли, чем напиток. Да и какой тут может быть аппетит, когда впереди лишь мрак и неминуемая гибель?
Другой солдат, пожилой, с глубокими морщинами, избороздившими его лицо, словно следами долгой и тяжёлой жизни, медленно, с трудом пережёвывал свой кусок мяса, словно обдумывая каждое слово, прежде чем произнести его.
– Ты прав, Пьер, – промолвил он с тяжёлым вздохом. – Аппетита нет, да и быть не может. Мы здесь, как псы на привязи, только и ждём, когда нам бросят объедки. Но даже эти объедки уже не облегчают нашу ношу… Они лишь продлевают наши страдания.
– Знаете что, господин полковник? – вмешался третий, и его тихий голос, казалось, пробивался сквозь гущу отчаяния. – Мы, простые солдаты, видим истинное положение дел. Мы понимаем, что война проиграна. Что нам не одолеть пруссаков. Нас ждёт плен, унижение… или смерть вдали от родного дома.
– Молчать! Не смейте произносить эти слова! – воскликнул полковник, и его голос дрогнул, несмотря на все попытки сохранить видимость стойкости. – Мы – солдаты Великой Франции! Мы будем сражаться до последней капли крови! Пока в наших сердцах пылает огонь свободы! Мы дадим этим завоевателям такой отпор, который они запомнят на века!
Его патетические слова, словно пыль, осели на влажной, пропитанной горем земле. Солдаты лишь переглянулись, обменявшись тяжёлыми, полными отчаяния взглядами. В их глазах не было ни искры надежды, лишь неизбывная тоска и глубокая усталость. Даже костёр, ещё недавно пылавший жаром, казалось, угасал, отражая опустошение, охватившее души этих несчастных людей. Полковник, ощущая всю горькую правду, скрывавшуюся в их молчании, понял, что его слова — лишь тщетная попытка залечить глубокую рану и поддержать угасающую жизнь обречённой на гибель армии. Призрак поражения продолжал нависать над лагерем, предвещая неминуемый крах.
Полковник Луи де Ла Рош с тяжёлым сердцем, наполненным горечью и тревогой, покинул строй солдат. Его напутственные слова, словно брошенные в бездонную пропасть, не нашли отклика в их уставших, потухших глазах. Он шёл, склонив голову, чувствуя, как над ним нависает зловещая тень поражения, подобно неумолимому року, предопределённому судьбой.
Подняв полог шатра, словно вступая в другое измерение, он оказался в сгущающихся сумерках военного совета. Воздух здесь был наполнен тревогой и отчаянием, смешанными с запахом масляных ламп, влажной земли и горького турецкого табака. Здесь, среди наспех составленных походных столов и смятых карт, решалась судьба Франции.
В центре, словно поверженный идол, восседал император Наполеон III. Его лицо, некогда исполненное властности и уверенности, теперь выражало лишь смятение и растерянность. Казалось, он постарел на десять лет за одну ночь. Круги под глазами свидетельствовали о бессонных часах, проведенных в бесплодных раздумьях. Его мундир, обычно безукоризненно выглаженный, был небрежно застегнут, а белые брюки императора, обычно безупречно выглаженные, теперь были помяты и запылены, отражая лишь тусклый свет в полумраке, напоминая о былой славе, ныне ускользающей, словно мираж.
Маршал Мак-Магон, с перевязанной головой и рукой, бледный от боли, стоял у стола, нахмурившись, словно размышляя над неразрешимой задачей. Его суровое, изрезанное морщинами лицо казалось высеченным из камня. Он был олицетворением военной твердости, но даже в его глазах читалась тень сомнения. По обе стороны от Мак-Магона стояли генералы, на лицах которых отражалась вся тяжесть ситуации. Генерал Дюкро, полный, с багровым от жара лицом, постоянно вытирал пот со лба, пытаясь стереть ужас предстоящего. Рядом, нервно теребя пальцы, стоял худощавый генерал Вимпфен, беспрестанно грызя ногти, пытаясь этим судорожным жестом утешиться от нахлынувшего на него отчаяния.
– Полковник де Ла Рош, – слабым голосом произнес император, – вы вовремя. Положение ухудшается с каждой минутой.
– Ваше Величество, – ответил де Ла Рош, склонив голову, – я понимаю всю серьёзность ситуации.
– Ваше Величество, – вмешался маршал Мак-Магон, – солдаты больше не питают иллюзий. Они чувствуют, как прусское кольцо сжимается вокруг нас, предвещая неминуемую гибель, пруссаки сжимают нас в кольцо, их чёткие ряды внушают ужас. Дисциплина и безупречная организация войск Бисмарка превратили их армию в машину, сметающую всё на своём пути. На севере и западе возвышаются холмы Ла-Монсель и Флоринвиль, занятые германской пехотой; с юга, через брод у Донкери, уже спешат новые колонны пруссаков, а восток перекрывают река и артиллерийские батареи врага.
Император тяжко вздохнул.
– Мы в ловушке, – прошептал он. – Как мы дошли до такого? Где же наша слава? Где же мощь французской армии?
– Ваше Величество, – вмешался полковник Ла Рош, стараясь придать своему голосу уверенность, – отчаяние – плохой советчик. Мы определенно найдем выход из этой западни.
– И какой же выход вы можете предложить, полковник? – скептически спросил Мак-Магон.
Ла Рош подошел к столу и указал на карту.
Полковник де Ла Рош, словно охваченный пророческим жаром, смотрел на карту, очерчивая пальцем узкую полосу земли к северо-востоку от Седана, между сонными деревнями Базей и Живонн. Там, между этими тихими поселениями, он видел не только географическую деталь, но и призрачный шанс, узкую лазейку в стальном кольце пруссаков.
— Господа, — его голос, словно набат, звучал с настойчивостью отчаянного призыва, — пруссаки, уверовав в нашу неминуемую гибель, стянули основные силы к западу и югу, ожидая падения Седана. Они считают нас загнанным зверем, но мы докажем им, что в сердце Франции ещё пылает огонь! Этот огонь вспыхнет уже этим утром!
Он резко указал на высоты Илье, словно высекая слова в камне.
— Именно там, на высотах Илье, будет нанесён наш главный удар. Маршал Мак-Магон лично возглавит наступление. Захват этих господствующих позиций — залог нашего спасения. Гвардия под его командованием и при поддержке артиллерии с высот Френуа должна сокрушить прусскую оборону! Генерал Дюкро обеспечит отвлекающий манёвр в направлении Флоренвиля, уводя за собой как можно больше прусских штыков. Каждая минута промедления — смерть!
