– Неслышно кошки ходят, а приведения летают, – заулыбался Кошкаров и протянул сложенную в несколько раз газету. – Почитай, токмо своим не показывай.
Очень быстро Виктория с Кошкаровым перешли на «ты» после того, как подпоручик, пройдясь с Викой по деревне и приняв общительность за заигрывание, зажал её в тёмных сенях, схлопотал по морде и был послан такими словами, что не в каждой солдатской казарме услышишь, с того момента фрейлину зауважал и стал ей оказывать всяческие знаки внимания.
Виктория равнодушно развернула газету: от подпоручика ничего интересного ждать не приходилось, но ошиблась. В очередном манифесте доброй и наивной Анне Леопольдовне была предписана роль властолюбивой злодейки, а свергнувшая её Елизавета, истинная наследница великого государя, олицетворяла саму доброту и благочестие: она не только не стала мстить бывшей государыне и её семье, которые «сами нимало к российскому престолу права не имеют», а, наоборот, «предав все их предосудительные поступки забвению, всех их в их отечество всемилостивейшее отправить повелели, куда они уже и прибыли».
– Но это же фейковая статья! – Вика вернула газету Кошкарову. – Получается, что мы уже из России давно уехали и в Брауншвейге живём!
– Об том и речь.
– Ты подумай: какие моральные уроды! Пишут, что Анна Леопольдовна с сыном прямо мрази рода человечества, – Вика не могла успокоиться. – Все же знают, что это не так.
– Это пускай пишут. Ты то подумай, что вас в России якобы уже нет.
– И что это значит?
– Бог весть что. Но хорошего точно не дождаться. Для острастки под Нарвой обыск устроили, ещё что придумают. Уезжать тебе отсюда надобно. На днях, слыхал, часть прислуги обратно отправят, и ты с ними поезжай. Тебя отпустят, ты неважная персона.
– И буду я, как маятник Фуко, туда-сюда мотаться, – фыркнула Вика.
– Это об ком? – не понял Кошкаров.
– Об том, что уезжать мне некуда, да и незачем. Вместе с Брауншвейгами приехала, вместе и уезжать буду.
– Ты чего не поняла? Куда они поедут? С печки на лавку отправятся.
В коридоре казармы появились сёстры Юлиана и Якобина фон Менгден, Кошкаров разговор прекратил и, бросив на ходу: «Меня в Петербург скоро отпустят, могу поспособствовать, со мной поедешь», удалился. Вика ещё не осознала до конца смысл полученной информации, но на душе стало пакостно, а тут ещё Юлиана непременно какую-нибудь гадость скажет. Ближайшая подруга Анны Леопольдовны с момента отъезда из Петербурга пребывала в постоянном раздражении, а её сестра и вовсе не переставала плакать.
– Мальцев остался в прошлом, теперь подпоручика очаровываете? – ехидно поинтересовалась Юлиана. – А уж как из Риги выйдем, с солдатами амурничать станете?
– Секс – это не то мероприятие, где знаки различия хочется рассматривать, – пожала плечами Вика.
– Секс? Виктория, пожалуйста, выражайтесь по-русски, ежели не говорите на иных наречиях.
Вика хотела возразить, но не стала. Пусть Юлиана цепляется, она все последние дни постоянно на грани истерики, может, говоря колкости, сбросит негатив, и ей легче будет. Вообще, в казарме на окраине города происходили странные вещи: Юлиана, энергичная, жизнеутверждающая, теперь ходит сутулясь, поджав губы, а вот Анна Леопольдовна, наоборот, забыла свою извечную меланхолию. «Я всегда жила чужою жизнью. При рождении меня нарекли Елизаветой Катариной, а потом по православному обряду перекрестили в Анну. Я стала матерью, а жила будто и не рожала: к ребенку меня допускали лишь на несколько минут. Я создана для уединения и покоя – на меня надели корону… Может, именно теперь начнется моя подлинная жизнь», – призналась принцесса как-то в разговоре. Покинув с Анной Леопольдовной Петербург, Виктория была уверена, что начнутся беспрестанные расспросы про Линара: помнит ли он, скучает ли он, с кем он, но, к удивлению, про него только раз мимоходом обмолвилась принцесса: «Хорошо, что к известным событиям граф не успел вернуться из Дрездена». Вика ожидала услышать печальные слова о разлуке с любимым, но их не последовало.
И ещё с изумлением замечала Вика, как в изгнании удивительно изменились отношения супругов Брауншвейг – как они о чём-то подолгу разговаривают, держась за руки, улыбаются друг другу. Однажды во дворе, торопясь скрыться в казарме от злого январского ветра, она поравнялась с Антоном Ульрихом. Он редко обращался к Виктории, но в тот холодный зимний день пожаловался на непогоду.
– Потерпите, скоро потеплеет, должно же потеплеть, – попыталась подбодрить принца Вика и тут же печально посетовала: – Хотя тут и кроме погоды есть что терпеть.
– Я привык терпеть: много лет терпел презрение Анны Леопольдовны, теперь терплю тяготы пребывания в Риге, и признаюсь Вам, что душевные тяготы во сто крат тяжелее сносить, нежели физические.
– Вам во дворце жилось тяжелее, чем в здесь? – Виктория округлила глаза.
– Там я был несчастен ежеминутно, а здесь я почти счастлив. И ежели бы не страдания Анны Леопольдовны, был бы абсолютно счастлив, – прошептал принц. – Я мечтал, чтобы мы всегда были вместе, никогда не разлучаясь, вот Господь меня и услышал.
– Но зачем же так?! Неужели нельзя было без изгнания, без унижений?!
– Видимо, нельзя было, – горестно вздохнул принц Антон. – Иначе Анна Леопольдовна всё равно нашла кого-либо, кто умнее, смелее, краше. Лишь здесь свойства моей души смогли вызвать её симпатию.
Вечерами собирались в пустой комнате казармы, заменившей изгнанникам гостиную. В этой темной комнатушке при дрожащем свете сальной свечи сидели узники, слушая удивительную историю Эдмона Дантеса. Слушали не менее чем в сотый раз: «Граф Монте-Кристо» и «Побег из Шоушенка» стали главными хитами в театре одного актера – Виктории Чучухиной. С каждым исполнением история французского графа обрастала всё новыми подробностями: у замка Иф появлялись детали рижской крепости, а конец романа становился всё счастливее – итогом всех приключений Монте-Кристо становился старинный замок, точь-в-точь такой, как в рассказах принца Антона, что стоит на берегу озера в манящем своей недосягаемостью Брауншвейге. Пожалуй, и Александр Дюма не узнал бы своего творения, сначала превращенного в киноверсию, кое-как запомненную Викторией Чучухиной, и затем с дополнениями и поправками Викой же пересказанную.
– Полковник, а окажись Вы на месте Эдмона, как поступили, когда бы у Вас коварно отняли невесту? – это Юлия Менгден в заточенье стала кокетничать со скучным адъютантом Антона-Ульриха. Больше строить глазки было некому.
Не успел полковник ответить, как Анна Леопольдовна произнесла:
– А ведь происходит всё именно так, как Вы, Виктория, мне предсказывали.
– Что предсказывала? – зазвучал хор голосов.
– И кормлю Иванушку сама, и купаю…
– Когда я Вам этот ужас обещала? – Виктория помнила, что плохих предсказаний никому не делала, не в её правилах.
– Да когда Иванушка родился, а тетушка, царствие её небесное и вечный покой, его к себе в комнаты забрала. Я так хотела, чтобы рядом с моей детская кроватка стояла, вот и попросила Вас ответить, когда же я буду с моим ангелочком проводит всё время.
– Ну и память у Вас, Анна Леопольдовна! – восхитилась Вика. – Не память, а стальной капкан.
– Вы тогда обещали, что саморучно буду кормить и купать младенца. И я обрадовалась, не поняв, что сбудутся сие слова в заточении.
Все замолчали. Слово «заточение» было впервые произнесено, но смысл его был присутствующим ясен. Это не остановка на пути в Брауншвейг, это именно заточение. Но было им ещё не ведомо, что по всей стране изымаются и переплавляются монеты с профилем Иоанна Антоновича. Медали с его изображением отнимаются у награждённых и уничтожаются. Тысячи приказов, распоряжений, все официальные бумаги пересматривают педантичные представители Тайной канцелярии. Каждая бумажка, каждая записка, в которой упоминалось имя Иоанна Антоновича, отправлялись на костёр. Пусть имя Иоанна Антоновича превратится в пепел – никакой памяти, всё, что связано с годом правления мальчика-императора, должно быть предано забвению!
Брауншвейгскому семейству так и не суждено было увидеть сказочный замок на берегу озера. Год их продержали в каменных казармах на окраине Риги, год в крепости Дюнамюнде, а затем перевезли подальше от границы в крепость Раненбург, затерявшуюся в Рязанской губернии. Императрица Елизавета Петровна посчитала, что свергнутый с престола Иоанн Антонович опасен для дальнейшего благоденствия империи: ему уже исполнилось три года три месяца и двенадцать дней. В раненбургской крепости были приняты чрезвычайные меры: караул поставлен по всему периметру крепости, окна заколочены наглухо, охрана, насчитывавшая двести шестьдесят четыре человека, дежурила и внутри зданий, и снаружи.
Вике было знакомо странное название – Раненбург. Это железнодорожная станция города Чаплыгина. Она это хорошо знала: в Чаплыгине жили родственники отца, в детстве не раз там гостила. Может, если пойти от станции (хотя не похоже, чтобы железная дорога уже была построена: поездов не слышно), она бы нашла место, где будет через триста лет жить её родня. Но за ворота пойти нельзя, только во внутренний двор разрешается арестантам выходить гулять.
«Фонтан устал струячить вхолостую», – громко объявила сама себе Виктория, прочитав записку Анны Леопольдовны с просьбой прийти к ней и в очередной раз утешить впавшую в отчаяние Юлиану. Виктория не могла больше вселять надежду, уговаривать… она устала в течение трех бесконечных лет успокаивать окружающих и себя. Иногда Виктория тоже начинала верить, что в один прекрасный, да что там прекрасный – распрекраснейший – день прискачет курьер с предписанием отправить их в далекую Браушвенгию. И уже не надо будет никого утешать, ждать того страшного, что угрожающе выглядывало из тёмных углов, душило в тяжелых снах, пугало жуткими предчувствиями. Но быстро лопался мыльный пузырь радужных надежд, и отчетливо проступало – не выпустят: либо заживо гнить в заточении, либо… Виктория ежилась, от этих мыслей становилось страшно. И ведь попала в этот переплет только по своей глупости – кто её гнал? Перед Слеповраном страх? Да что тот страх по сравнению с этим, ежедневным, ежеминутным ужасом ожидания конца. Главное, сама, всё время сама – сама проглотила тот злосчастный порошок, сама полезла в лапы к Слеповрану, сама вызвалась сопровождать Брауншвейское семейство, сама всегда оказывалась в ненужное время в ненужном месте. В Петербурге как-то выскакивала из передряг – Мальцев помогал, а вот теперь даже Мальцев не поможет. Да и откуда здесь взяться Мальцеву… Печальные раздумья прервал скрип ворот. Виктория посмотрела вправо и обомлела: по выкошенной траве двора в мундире зеленого сукна с красным подбоем, блестя начищенными медными пуговицами, к ней шел Сергей Афанасиевич Мальцев, высокий, конопатый, круглолицый, счастливо ей улыбающийся. Господи, этого не могло быть! Так не бывает.
– Виктория Робертовна! Всю думал, какой Вас найду, а Вы ещё краше стали! – Мальцев радостно смотрел на Викторию. – Ну, чего Вы молчите? Не узнали?
– Кроме воскрешения мертвых, на этом свете возможно всё, – выдохнула Виктория.
– Я с бароном Андреем Николаевичем Корфом прибыл. Они высочайшее повеление привезли, ну, и я в Раненбург напросился, – Мальцев покраснел всеми веснушками, – надеялся с Вами повидаться.
– Какое повеление? Выпустят нас отсюда наконец? – у Виктории голос задрожал от волнения.
Мальцев замялся:
– Вы, Виктория Робертовна, раньше времени Анне Леопольдовне не сообщайте. Я не знаю, но похоже, что отсюда дальше отправят.
– Куда же дальше? В Брауншвейг?
– То мне неведомо. А как Вы, Виктория Робертовна, не хворали? Уж больно похудели.
– Спасибо, это не худоба, это стройность. А Вы, Сергей Афанасьевич, как? Не женились? Уж больно хорошо выглядите.
– Да что Вы, Виктория Робертовна, когда жениться? Служба. Да и не на ком. А чего это у Вас глазки такие грустные?
– Действительно, с чего бы это? Ведь мы уже который год на собственной яхте дрейфуем около Монако, и всё вокруг переполнено позитивом.
– Виктория Робертовна, Вы вся такая же! А я переживал, что Вы поменялись…
Виктория и Мальцев несли вздор, казавшийся им почему-то важным, даже не замечая, как двор крепости стал заполняться людьми. Офицеры, солдаты, пешие, конные… Мальцева окликнули.
– До свидания, Виктория Робертовна, – Мальцев вновь покраснел и неожиданно крепко сжал Викину руку. – До скорого свидания! – и побежал, смешно перепрыгивая лужи.
В тот же день барон Андрей Николаевич Корф встретился с узниками. Зять императрицы Елизаветы, посланник по наиважнейшим делам, вначале держался надменно, но, встретив полное смирение заключенных, растерялся, а вид златокудрых детей его и вовсе растрогал, и к концу встречи в глазах Андрея Николаевича стояли слезы. О предстоящем маршруте камергер не говорил, но велел собирать вещи и готовиться к длительному походу. Появление Корфа вызвало шквал эмоций. Кенегсберг! Брауншвейг! Юлиана перестала кокетничать с адъютантом Антона Ульриха – впереди миражом заискрились балы и галантные кавалеры, падающие к её ногам.
Уже стемнело, когда в дверь чуланчика Виктории постучали. «Мальцев», – радостно пронеслось в голове, но за дверью стоял барон Андрей Николаевич Корф.
– Позвольте Вам несколько слов сказать наедине. Прилюдно этот разговор выглядел бы непристойно.
Виктория молчала. А что тут скажешь, если Корф собрался вести какой-то непристойный разговор ночью в темных сенях. Виктория похудела, осунулась, цвет лица стал землистым. Только Мальцев не видел, как она подурнела. А, может, Корф извращенец, дурнушкофил…
– Императрицей Елизаветой Петровной велено было передать завещанное известным Вам лицом, – нарушил тишину Корф.
Виктория молчала. Никто ничего ей не мог завещать, да и императрица Елизавета про неё помнить не может. Три года назад стерла Викторию Чучухину из памяти как ненужную информацию.
– Вот примите, – Корф протянул холщовый кисет. – Императрица обещали известному лицу передать Вам этот солитёр, – повысил голос барон Корф.
Виктория молчала. Осторожно достала из мешочка и взвесила на ладони бриллиант в белой оправе. Тяжелый. Только зачем Корф ей его отдал? Хотят, чтобы подкинула Анне Леопольдовне, или ещё какую гадкую каверзу замышляют.
– Что Вы молчите?!– Корф почти кричал.
¬– Про какое известное лицо Вы постоянно упоминаете?
– Вам известно, что князь Соболевский-Слеповран почил в одночасье? – Корф перекрестился. – Упокой, Господи, душу раба твоего.
– Как почил? Такой здоровый был, весёлый, всем интересовался, опять же аппетит хороший был, – Виктория, очнувшись из задумчивости, заговорила, и её язык, как обычно, начал обгонять разум.
– Говорят, что в него стреляли, – Корф понизил голос. – Это очень темная и негалантная история. Душеприказчицей его стали Её высочество императрица Елизавета Петровна.
– А как давно это случилось?
– Года два уже минуло, ¬– Корф вновь перекрестился.
Виктория опять принялась рассматривать кольцо. Корф подождал, но видя, что разговаривать с ним не хотят, молча откланялся и ушел – незаметно растворился в темноте сеней.
Не рассказал Виктории барон Корф, как яростно цеплялся за жизнь князь Роман Матвеевич Соболевский-Слеповран, как, не таясь, по-бабьи рыдала у постели раненого Елизавета Петровна.
Очень быстро Виктория с Кошкаровым перешли на «ты» после того, как подпоручик, пройдясь с Викой по деревне и приняв общительность за заигрывание, зажал её в тёмных сенях, схлопотал по морде и был послан такими словами, что не в каждой солдатской казарме услышишь, с того момента фрейлину зауважал и стал ей оказывать всяческие знаки внимания.
Виктория равнодушно развернула газету: от подпоручика ничего интересного ждать не приходилось, но ошиблась. В очередном манифесте доброй и наивной Анне Леопольдовне была предписана роль властолюбивой злодейки, а свергнувшая её Елизавета, истинная наследница великого государя, олицетворяла саму доброту и благочестие: она не только не стала мстить бывшей государыне и её семье, которые «сами нимало к российскому престолу права не имеют», а, наоборот, «предав все их предосудительные поступки забвению, всех их в их отечество всемилостивейшее отправить повелели, куда они уже и прибыли».
– Но это же фейковая статья! – Вика вернула газету Кошкарову. – Получается, что мы уже из России давно уехали и в Брауншвейге живём!
– Об том и речь.
– Ты подумай: какие моральные уроды! Пишут, что Анна Леопольдовна с сыном прямо мрази рода человечества, – Вика не могла успокоиться. – Все же знают, что это не так.
– Это пускай пишут. Ты то подумай, что вас в России якобы уже нет.
– И что это значит?
– Бог весть что. Но хорошего точно не дождаться. Для острастки под Нарвой обыск устроили, ещё что придумают. Уезжать тебе отсюда надобно. На днях, слыхал, часть прислуги обратно отправят, и ты с ними поезжай. Тебя отпустят, ты неважная персона.
– И буду я, как маятник Фуко, туда-сюда мотаться, – фыркнула Вика.
– Это об ком? – не понял Кошкаров.
– Об том, что уезжать мне некуда, да и незачем. Вместе с Брауншвейгами приехала, вместе и уезжать буду.
– Ты чего не поняла? Куда они поедут? С печки на лавку отправятся.
В коридоре казармы появились сёстры Юлиана и Якобина фон Менгден, Кошкаров разговор прекратил и, бросив на ходу: «Меня в Петербург скоро отпустят, могу поспособствовать, со мной поедешь», удалился. Вика ещё не осознала до конца смысл полученной информации, но на душе стало пакостно, а тут ещё Юлиана непременно какую-нибудь гадость скажет. Ближайшая подруга Анны Леопольдовны с момента отъезда из Петербурга пребывала в постоянном раздражении, а её сестра и вовсе не переставала плакать.
– Мальцев остался в прошлом, теперь подпоручика очаровываете? – ехидно поинтересовалась Юлиана. – А уж как из Риги выйдем, с солдатами амурничать станете?
– Секс – это не то мероприятие, где знаки различия хочется рассматривать, – пожала плечами Вика.
– Секс? Виктория, пожалуйста, выражайтесь по-русски, ежели не говорите на иных наречиях.
Вика хотела возразить, но не стала. Пусть Юлиана цепляется, она все последние дни постоянно на грани истерики, может, говоря колкости, сбросит негатив, и ей легче будет. Вообще, в казарме на окраине города происходили странные вещи: Юлиана, энергичная, жизнеутверждающая, теперь ходит сутулясь, поджав губы, а вот Анна Леопольдовна, наоборот, забыла свою извечную меланхолию. «Я всегда жила чужою жизнью. При рождении меня нарекли Елизаветой Катариной, а потом по православному обряду перекрестили в Анну. Я стала матерью, а жила будто и не рожала: к ребенку меня допускали лишь на несколько минут. Я создана для уединения и покоя – на меня надели корону… Может, именно теперь начнется моя подлинная жизнь», – призналась принцесса как-то в разговоре. Покинув с Анной Леопольдовной Петербург, Виктория была уверена, что начнутся беспрестанные расспросы про Линара: помнит ли он, скучает ли он, с кем он, но, к удивлению, про него только раз мимоходом обмолвилась принцесса: «Хорошо, что к известным событиям граф не успел вернуться из Дрездена». Вика ожидала услышать печальные слова о разлуке с любимым, но их не последовало.
И ещё с изумлением замечала Вика, как в изгнании удивительно изменились отношения супругов Брауншвейг – как они о чём-то подолгу разговаривают, держась за руки, улыбаются друг другу. Однажды во дворе, торопясь скрыться в казарме от злого январского ветра, она поравнялась с Антоном Ульрихом. Он редко обращался к Виктории, но в тот холодный зимний день пожаловался на непогоду.
– Потерпите, скоро потеплеет, должно же потеплеть, – попыталась подбодрить принца Вика и тут же печально посетовала: – Хотя тут и кроме погоды есть что терпеть.
– Я привык терпеть: много лет терпел презрение Анны Леопольдовны, теперь терплю тяготы пребывания в Риге, и признаюсь Вам, что душевные тяготы во сто крат тяжелее сносить, нежели физические.
– Вам во дворце жилось тяжелее, чем в здесь? – Виктория округлила глаза.
– Там я был несчастен ежеминутно, а здесь я почти счастлив. И ежели бы не страдания Анны Леопольдовны, был бы абсолютно счастлив, – прошептал принц. – Я мечтал, чтобы мы всегда были вместе, никогда не разлучаясь, вот Господь меня и услышал.
– Но зачем же так?! Неужели нельзя было без изгнания, без унижений?!
– Видимо, нельзя было, – горестно вздохнул принц Антон. – Иначе Анна Леопольдовна всё равно нашла кого-либо, кто умнее, смелее, краше. Лишь здесь свойства моей души смогли вызвать её симпатию.
Вечерами собирались в пустой комнате казармы, заменившей изгнанникам гостиную. В этой темной комнатушке при дрожащем свете сальной свечи сидели узники, слушая удивительную историю Эдмона Дантеса. Слушали не менее чем в сотый раз: «Граф Монте-Кристо» и «Побег из Шоушенка» стали главными хитами в театре одного актера – Виктории Чучухиной. С каждым исполнением история французского графа обрастала всё новыми подробностями: у замка Иф появлялись детали рижской крепости, а конец романа становился всё счастливее – итогом всех приключений Монте-Кристо становился старинный замок, точь-в-точь такой, как в рассказах принца Антона, что стоит на берегу озера в манящем своей недосягаемостью Брауншвейге. Пожалуй, и Александр Дюма не узнал бы своего творения, сначала превращенного в киноверсию, кое-как запомненную Викторией Чучухиной, и затем с дополнениями и поправками Викой же пересказанную.
– Полковник, а окажись Вы на месте Эдмона, как поступили, когда бы у Вас коварно отняли невесту? – это Юлия Менгден в заточенье стала кокетничать со скучным адъютантом Антона-Ульриха. Больше строить глазки было некому.
Не успел полковник ответить, как Анна Леопольдовна произнесла:
– А ведь происходит всё именно так, как Вы, Виктория, мне предсказывали.
– Что предсказывала? – зазвучал хор голосов.
– И кормлю Иванушку сама, и купаю…
– Когда я Вам этот ужас обещала? – Виктория помнила, что плохих предсказаний никому не делала, не в её правилах.
– Да когда Иванушка родился, а тетушка, царствие её небесное и вечный покой, его к себе в комнаты забрала. Я так хотела, чтобы рядом с моей детская кроватка стояла, вот и попросила Вас ответить, когда же я буду с моим ангелочком проводит всё время.
– Ну и память у Вас, Анна Леопольдовна! – восхитилась Вика. – Не память, а стальной капкан.
– Вы тогда обещали, что саморучно буду кормить и купать младенца. И я обрадовалась, не поняв, что сбудутся сие слова в заточении.
Все замолчали. Слово «заточение» было впервые произнесено, но смысл его был присутствующим ясен. Это не остановка на пути в Брауншвейг, это именно заточение. Но было им ещё не ведомо, что по всей стране изымаются и переплавляются монеты с профилем Иоанна Антоновича. Медали с его изображением отнимаются у награждённых и уничтожаются. Тысячи приказов, распоряжений, все официальные бумаги пересматривают педантичные представители Тайной канцелярии. Каждая бумажка, каждая записка, в которой упоминалось имя Иоанна Антоновича, отправлялись на костёр. Пусть имя Иоанна Антоновича превратится в пепел – никакой памяти, всё, что связано с годом правления мальчика-императора, должно быть предано забвению!
Глава XXV. Рязанская губерния, Раненбург, 28 августа 1744 года
Брауншвейгскому семейству так и не суждено было увидеть сказочный замок на берегу озера. Год их продержали в каменных казармах на окраине Риги, год в крепости Дюнамюнде, а затем перевезли подальше от границы в крепость Раненбург, затерявшуюся в Рязанской губернии. Императрица Елизавета Петровна посчитала, что свергнутый с престола Иоанн Антонович опасен для дальнейшего благоденствия империи: ему уже исполнилось три года три месяца и двенадцать дней. В раненбургской крепости были приняты чрезвычайные меры: караул поставлен по всему периметру крепости, окна заколочены наглухо, охрана, насчитывавшая двести шестьдесят четыре человека, дежурила и внутри зданий, и снаружи.
Вике было знакомо странное название – Раненбург. Это железнодорожная станция города Чаплыгина. Она это хорошо знала: в Чаплыгине жили родственники отца, в детстве не раз там гостила. Может, если пойти от станции (хотя не похоже, чтобы железная дорога уже была построена: поездов не слышно), она бы нашла место, где будет через триста лет жить её родня. Но за ворота пойти нельзя, только во внутренний двор разрешается арестантам выходить гулять.
«Фонтан устал струячить вхолостую», – громко объявила сама себе Виктория, прочитав записку Анны Леопольдовны с просьбой прийти к ней и в очередной раз утешить впавшую в отчаяние Юлиану. Виктория не могла больше вселять надежду, уговаривать… она устала в течение трех бесконечных лет успокаивать окружающих и себя. Иногда Виктория тоже начинала верить, что в один прекрасный, да что там прекрасный – распрекраснейший – день прискачет курьер с предписанием отправить их в далекую Браушвенгию. И уже не надо будет никого утешать, ждать того страшного, что угрожающе выглядывало из тёмных углов, душило в тяжелых снах, пугало жуткими предчувствиями. Но быстро лопался мыльный пузырь радужных надежд, и отчетливо проступало – не выпустят: либо заживо гнить в заточении, либо… Виктория ежилась, от этих мыслей становилось страшно. И ведь попала в этот переплет только по своей глупости – кто её гнал? Перед Слеповраном страх? Да что тот страх по сравнению с этим, ежедневным, ежеминутным ужасом ожидания конца. Главное, сама, всё время сама – сама проглотила тот злосчастный порошок, сама полезла в лапы к Слеповрану, сама вызвалась сопровождать Брауншвейское семейство, сама всегда оказывалась в ненужное время в ненужном месте. В Петербурге как-то выскакивала из передряг – Мальцев помогал, а вот теперь даже Мальцев не поможет. Да и откуда здесь взяться Мальцеву… Печальные раздумья прервал скрип ворот. Виктория посмотрела вправо и обомлела: по выкошенной траве двора в мундире зеленого сукна с красным подбоем, блестя начищенными медными пуговицами, к ней шел Сергей Афанасиевич Мальцев, высокий, конопатый, круглолицый, счастливо ей улыбающийся. Господи, этого не могло быть! Так не бывает.
– Виктория Робертовна! Всю думал, какой Вас найду, а Вы ещё краше стали! – Мальцев радостно смотрел на Викторию. – Ну, чего Вы молчите? Не узнали?
– Кроме воскрешения мертвых, на этом свете возможно всё, – выдохнула Виктория.
– Я с бароном Андреем Николаевичем Корфом прибыл. Они высочайшее повеление привезли, ну, и я в Раненбург напросился, – Мальцев покраснел всеми веснушками, – надеялся с Вами повидаться.
– Какое повеление? Выпустят нас отсюда наконец? – у Виктории голос задрожал от волнения.
Мальцев замялся:
– Вы, Виктория Робертовна, раньше времени Анне Леопольдовне не сообщайте. Я не знаю, но похоже, что отсюда дальше отправят.
– Куда же дальше? В Брауншвейг?
– То мне неведомо. А как Вы, Виктория Робертовна, не хворали? Уж больно похудели.
– Спасибо, это не худоба, это стройность. А Вы, Сергей Афанасьевич, как? Не женились? Уж больно хорошо выглядите.
– Да что Вы, Виктория Робертовна, когда жениться? Служба. Да и не на ком. А чего это у Вас глазки такие грустные?
– Действительно, с чего бы это? Ведь мы уже который год на собственной яхте дрейфуем около Монако, и всё вокруг переполнено позитивом.
– Виктория Робертовна, Вы вся такая же! А я переживал, что Вы поменялись…
Виктория и Мальцев несли вздор, казавшийся им почему-то важным, даже не замечая, как двор крепости стал заполняться людьми. Офицеры, солдаты, пешие, конные… Мальцева окликнули.
– До свидания, Виктория Робертовна, – Мальцев вновь покраснел и неожиданно крепко сжал Викину руку. – До скорого свидания! – и побежал, смешно перепрыгивая лужи.
В тот же день барон Андрей Николаевич Корф встретился с узниками. Зять императрицы Елизаветы, посланник по наиважнейшим делам, вначале держался надменно, но, встретив полное смирение заключенных, растерялся, а вид златокудрых детей его и вовсе растрогал, и к концу встречи в глазах Андрея Николаевича стояли слезы. О предстоящем маршруте камергер не говорил, но велел собирать вещи и готовиться к длительному походу. Появление Корфа вызвало шквал эмоций. Кенегсберг! Брауншвейг! Юлиана перестала кокетничать с адъютантом Антона Ульриха – впереди миражом заискрились балы и галантные кавалеры, падающие к её ногам.
Уже стемнело, когда в дверь чуланчика Виктории постучали. «Мальцев», – радостно пронеслось в голове, но за дверью стоял барон Андрей Николаевич Корф.
– Позвольте Вам несколько слов сказать наедине. Прилюдно этот разговор выглядел бы непристойно.
Виктория молчала. А что тут скажешь, если Корф собрался вести какой-то непристойный разговор ночью в темных сенях. Виктория похудела, осунулась, цвет лица стал землистым. Только Мальцев не видел, как она подурнела. А, может, Корф извращенец, дурнушкофил…
– Императрицей Елизаветой Петровной велено было передать завещанное известным Вам лицом, – нарушил тишину Корф.
Виктория молчала. Никто ничего ей не мог завещать, да и императрица Елизавета про неё помнить не может. Три года назад стерла Викторию Чучухину из памяти как ненужную информацию.
– Вот примите, – Корф протянул холщовый кисет. – Императрица обещали известному лицу передать Вам этот солитёр, – повысил голос барон Корф.
Виктория молчала. Осторожно достала из мешочка и взвесила на ладони бриллиант в белой оправе. Тяжелый. Только зачем Корф ей его отдал? Хотят, чтобы подкинула Анне Леопольдовне, или ещё какую гадкую каверзу замышляют.
– Что Вы молчите?!– Корф почти кричал.
¬– Про какое известное лицо Вы постоянно упоминаете?
– Вам известно, что князь Соболевский-Слеповран почил в одночасье? – Корф перекрестился. – Упокой, Господи, душу раба твоего.
– Как почил? Такой здоровый был, весёлый, всем интересовался, опять же аппетит хороший был, – Виктория, очнувшись из задумчивости, заговорила, и её язык, как обычно, начал обгонять разум.
– Говорят, что в него стреляли, – Корф понизил голос. – Это очень темная и негалантная история. Душеприказчицей его стали Её высочество императрица Елизавета Петровна.
– А как давно это случилось?
– Года два уже минуло, ¬– Корф вновь перекрестился.
Виктория опять принялась рассматривать кольцо. Корф подождал, но видя, что разговаривать с ним не хотят, молча откланялся и ушел – незаметно растворился в темноте сеней.
Не рассказал Виктории барон Корф, как яростно цеплялся за жизнь князь Роман Матвеевич Соболевский-Слеповран, как, не таясь, по-бабьи рыдала у постели раненого Елизавета Петровна.
