— Проклятье, — коротко выругался супруг. После посмотрел на меня. — Дорогая, я вынужден покинуть вас. Вы возвращаетесь в поместье, я прибуду, как только освобожусь. Все наши разговоры придется отложить на потом.
— Вы отправитесь в Брим? — с тревогой спросила я.
— Скорей всего, — кивнул его сиятельство. — Думаю, не ночью, так к утру я смогу появиться дома. Ни о чем не тревожьтесь и спокойно ложитесь спать, даже если я еще не вернусь.
— Ох, Богиня, — выдохнула я.
Диар уже выбрался из кареты, но вновь заглянул и поманил меня к себе. И как только я приблизилась, поймал мое лицо в ладони и поцеловал. После шепнул:
— Люблю, — и дверца захлопнулась.
Карета тут же тронулась с места, повинуясь жесту его сиятельства. Я выглянула в окошко и успела увидеть, прежде чем экипаж свернул за угол, как диар забирается в седло лошади служащего и пришпоривает ее. В самое последнее мгновение он обернулся и махнул мне рукой. Я откинулась на сиденье и снова схватилась за грудь от неожиданного предчувствия беды. Тут же вспомнилась корона диары, и я сердито тряхнула головой. Глупость какая!
Никто диара в пламя не пустит, да и потушили уже возможно пожар, и Аристан будет разбираться с его последствиями, а не участвовать в тушении. Нужно просто умерить мнительность и не накликать беду своими предчувствиями и фантазиями. Зато у меня появилась возможность спокойно придумать, как объявить мужу о своей беременности…
Мысль о том, что во мне зародилась жизнь, притупила тревогу, и я улыбнулась. Накрыла ладонью живот и прошептала:
— Милости Богини тебе, малыш.
И так тепло стало от осознания, что я сейчас в карете не одна, что улыбка стала гораздо шире. Умиленно вздохнув, я попробовала на язык одно короткое слово, отозвавшееся в каждой частичке моего существа священным трепетом:
— Мама… Я буду мамой, — чуть громче повторила я и счастливо засмеялась. — Маменька Флоретта, папенька Аристан. Папенька… Скачет сейчас наш папенька в Брим и даже не знает, что ты у него есть. Ох, Богиня…
Я зажмурилась, что есть силы, и протяжно выдохнула, успокаивая волнение. До невозможности захотелось узнать, как будет выглядеть наш с Арисом малыш. Будут у него глаза зеленые или серые, родится ли он светловолосым, как отец, или его волосы будут более темными, как у меня? И кто это будет: мальчик или девочка? В любом случае, хочу, чтобы ребенок был похож на его сиятельство, тогда он непременно будет красив.
— Как же еще далеко до лета! — воскликнула я, в нетерпении потирая руки.
А после вернулись мысли о том, как я сообщу диару о его скором отцовстве. Как вообще жены сообщают мужьям о прибавлении в семействе? Ваше сиятельство, ликуйте, вы станете отцом… Нет, слишком пафосно. Арис, я беременна… Слишком просто. Любовь моя, я должна сообщить вам о великой милости, оказанной нам Матерью Покровительницей… Слишком официально и снова не без пафоса. Затем вспомнилась любвеобильность моего супруга.
— Аристан, умерьте ваш пыл, будущий диар этого не одобряет… Точно!
Я весело рассмеялась. Я ведь мать будущего диара Данбьерга, и, стало быть, он тоже сможет издавать законы. А пока младенец не имеет возможности донести свои мысли, его рупором могу стать я, его родительница. Да, я, как мать будущего диара, буду говорить от его имени. Осталось изобрести свой закон и озвучить его, сославшись на право диары-матери. О, да-а.
И вновь я развеселилась, представив лицо супруга, когда я, преисполнившись высокомерия и наглости, оглашу ему какой-нибудь закон от имени нашего дитя… Только какой? Как же его сиятельство может с ходу изобретать все эти чиновничьи премудрости? Почему мне в голову так легко ничего не приходит? Завистливо вздохнув, я набралась терпения, решив непременно найти что-нибудь этакое, что я смогу использовать. Непременно вспомню и использую! Ради потрясенной физиономии сиятельного диара я готова выдумывать до самого его возвращения. Лишь бы он скорей вернулся…
За всеми этими мыслями я не заметила, как дорога привела карету к воротам поместья. Увлеченная разнообразием идей, я поднялась во дворец, разделась и уселась к окошку. Но стоило только бросить взгляд на побелевшую от снега улицу, как тоска начала запускать в душу холодные щупальца, изгоняя радость и лишая всяческого желания фантазировать дальше. Вернулась тревога и неприятные мысли о том, что может ожидать моего супруга на пожаре в Бриме. Воображение живо отозвалось на мой призыв и нарисовало множество картин, одна страшней другой.
Вскоре я уже вышагивала по комнатам, резко ощущая их пустоту и свое одиночество. Зябко куталась в шаль, но все никак не могла согреться. Устав от метаний между окнами в ожидании, когда появится долгожданный всадник, я перешла на половину мужа. Дошла до его малой библиотеки и попыталась отвлечься на книги. Долго ходила между полками, любовно поглаживала корешки, представляя, как их касались пальцы мужа. Даже попыталась определить его любимые книги, но так и не сумела.
Днем, если его сиятельство не сидел зарывшись в своих бумагах, он читал газеты, которые ему доставляли каждый день, а вечером, расслабленный и спокойный, диар некоторое время читал в постели книгу при свете свечи, но так как чтению книг он уделял время перед сном, то читал не особо скоро, и последняя его книга все еще лежала в спальне.
Вспомнив о ней, я покинула комнаты мужа и прошла в нашу спальню. Книга нашлась на маленьком прикроватном столике со стороны, где обычно спал Аристан. Я присела на кровать, стараясь не вспоминать, что еще несколько часов назад он дарил здесь мне упоительные ласки, щедро делясь своей любовью и страстью. И его горячий шепот, таивший в себе бессвязные признания, и шутки после, когда я, все еще открытая и мало способная быстро ответить, могла только фыркать и строить недовольные рожицы, приводившие к тому, что супруг весело смеялся, передразнивая меня. Ничего этого я пыталась не вспоминать, но мысли сами собой лезли мне в голову, заставляя сердце сжиматься от всё более возрастающей тоски и волнений за моего мужа.
— Ох, Арис, — тихо всхлипнула я и все-таки открыла книгу.
Однако вникнуть в содержание мне не удалось, и я оставила всякие попытки углубиться в чтение. Посидев еще несколько минут в обнимку с книгой, я не выдержала. Мне вдруг показалось, если еще хоть немного останусь одна, то непременно сойду с ума. Бережно вернув книгу на место, я вышла из спальни, мгновение раздумывала и уверенно покинула покои.
— Скажите седлать Золотце, — велела я лакею, призванному мной. — Я хочу проехаться до поместья Берлуэн.
— Скоро стемнеет, ваше сиятельство, — предостерег меня мужчина.
— Я недолго, только поговорю немножечко и сразу назад, — улыбнулась я.
— Может, лучше карету…
— Золотце, — отчеканила я.
— Слушаюсь, — поклонился лакей и отправился выполнять мое приказание.
Наверное, мне сейчас следовало бы передвигаться в карете, но представить, что я вновь окажусь в закрытом пространстве наедине со своими мыслями, было невозможно.
— Я никуда не буду спешить, — шепотом пообещала я тому, кто сейчас жил внутри меня, погладила живот и позвала горничных.
Вскоре я уже выезжала из ворот поместья, вдыхая прохладный воздух полной грудью. Мороз еще легкий, но уже отчетливо ощущаемый, приятно холодил лицо, успокаивая нервы. Прикрыв глаза, я позволила себе помечтать, что скажет папенька, узнав, что вскоре станет дедушкой. Улыбка сама собой вернулась на уста, и я позволила своей кобылке немного прибавить в шаге. Времени у меня было совсем мало, и не следовало терять его на пустые мечты.
Я повернула и поехала по малоприметной тропе к родительскому поместью, изученной уже до малейшего кустика. Этот путь показал мне супруг, чтобы не тратить время на проезжую дорогу, где стояли указатели. Разбойников у нас поблизости не было, и особо бояться казалось нечего. Но в начале и в середине осени я скакала быстро, наслаждаясь бегом Золотца, сейчас же ехала почти шагом.
— Пожалуй, я не поеду сегодня к папеньке, — вслух решила я.
Но и вернуться я тоже не спешила. Направления я не сменила, но надумала отправиться не в поместье Берлуэн, а на могилу к маменьке. Она была лишена возможности быть рядом на моей свадьбы, так почему бы ей не стать первой, кто узнает о моем счастье? Погост, где стоял склеп семейства Берлуэн, находился гораздо ближе, чем родительский дом. К тому же там есть сторож, которого я хорошо знала, стало быть, и опасаться мне нечего.
Немного отклонившись в сторону, Золотце теперь двинулась в сторону погоста. Прикинув в голове, сколько я потрачу времени на дорогу и посещение склепа, выходило, что около часа, не больше. До сумерек должна была успеть вернуться. Вдохновившись этими размышлениями, я уже ни в чем не сомневалась. А к папеньке я смогу съездить завтра, возможно, вместе с его зятем, который уже будет знать о своем отцовстве. Я даже зажмурилась, представив, как должен быть счастлив Аристан, узнав, что, наконец, сможет взять на руки свое дитя.
Настроение несколько улучшилось, и к погосту я подъезжала без всякого опасения.
— Дядюшка Элиб, — позвала я, останавливая лошадь рядом с домиком кладбищенского сторожа. — Дядюшка Элиб, вы здесь?
— Кто это? — дверь сторожки приотворилась, и оттуда высунулась вечно всклокоченная седая голова.
— Это я, дядюшка Элиб, кроха Фло, — с улыбкой ответила я, вспоминая прозвище, которое дал мне пожилой мужчина, когда мы приходили навещать маменьку.
— Агнара Берлуэн! — воскликнул старик и вдруг осекся. — Ох, да какая же вы теперь кроха Фло, ваше сиятельство? Вы же теперь диара. Ох, Богиня. Какие же гости заехали ко мне!
Он заторопился мне навстречу, чтобы помочь спуститься с лошади. Руки сторожа оказались все еще сильными, несмотря на почтенный возраст. Дядюшка Элиб привязал Золотце к дереву молодой ольхи и низко склонился передо мной.
— Оставьте, дядюшка, — отмахнулась я со смешком. — Вам ли мне кланяться?
Сторож по доброте душевной ухаживал за склепом нашей семьи. Там покоилась не только маменька, но и несколько поколений рода Берлуэн, включая деда, обрекшего нас на нищету, и бабушки, разбиравшейся с его долгами. Впрочем, на мертвых не стоит злиться, и мы простили разорителя, оказывая ему те же почести, что и остальным.
— Зайдете погреться, ваше сиятельство? — спросил меня дядюшка Элиб.
— Непременно, но сначала схожу к маменьке, — ответила я.
— Я провожу вас, — сказал старик.
Я не стала возражать, и мы побрели вдоль могил людей простого сословия, прошли в ту часть кладбища, где стояли дворянские склепы, и сторож зазвенел ключами, отыскивая нужный. Вскоре тяжелая дверь распахнулась, и я вошла внутрь, тут же оказавшись в темноте.
— Минутку, ваше сиятельство, — Элиб зачиркал спичками, зажигая припрятанную масляную лампу. И когда разгорелся огонек, передал ее мне. — Я у дверей постою.
— Благодарю, — кивнула я и направилась к маменькиному саркофагу.
Простой каменный ящик был накрыт крышкой без всяких украшений, на них у нас не было денег. Папенька принес табличку, на которой была изображена скорбящая женщина, и Элиб прикрутил ее к крышке. «Хоть так», — сказал тогда родитель и сразу ушел. Только позже я поняла, отчего у него оказались красные глаза, когда мы нашли его с Арти за воротами кладбища. Папенькину боль мы чувствовали все, но он никогда не показывал нам своей слабости, повторяя, что маменька следит за нами, и мы должны показать ей, как умеем справляться с трудностями. И мы старались изо всех сил…
— Маменька, — полушепотом позвала я, конечно, не получив ответа. — Доброго упокоения вам, родная… — Я снова замолчала думая, что сказать покойной родительнице, наконец, улыбнулась и произнесла. — Я счастлива, маменька. Никогда не думала, что можно быть столь счастливой, что каждый новый вздох кажется благословением, потому что есть для кого его сделать… Я так виновата перед вами, родная моя. Раньше я чаще навещала вас… Наверное, счастье делает людей эгоистичней. Хочется бесконечно купаться в лучах, которые дарят глаза любимого человека, и совсем не хочется думать о грустном… О, нет, маменька, вы вовсе не заставляете меня грустить, мне только жаль, что вы не можете разделить со мной моего счастья. Но так хочется верить, что вы видите всех нас и радуетесь вместе с нами. Ох, родная, порой мне кажется, что за спиной моей распускаются большие белоснежные крылья. Помните, вы читали нам с Арти сказку о людях с крыльями? Вы говорили, что они страдали, и Богиня одарила их крыльями. Быть может, и мы уже испили нашу чашу горя, и Мать Покровительница решила благословить нас крыльями? А как же иначе, если я чувствую, что достаточно закрыть глаза, и я смогу устремиться в небо, дотронуться до облаков ладонями и почувствовать их невесомую нежность. Это такое волшебное чувство, родная, и подарил мне его мой возлюбленный супруг. Вы ведь тоже любили папеньку? Тогда вы понимаете меня. Порой мне кажется, что если он исчезнет, то исчезну и я, превращусь в серую пелену тоски, и ветер развеет меня, чтобы облегчить страдания… Ох, маменька, думала ли я когда-нибудь, что смогу любить так истово, всей душой, всем своим сердцем? Что мысли мои будут полниться лишь одним человеком, и его имя станет для меня слаще всякой музыки. Арис… Вы слышите, родная? Слышите то же, что и я? Аристан — такое сильное имя, и такое нежное в сокращении — Арис… Разве же можно уложить все мои чувства в простое невыразительное слово — любовь? О нет, и еще раз нет! Как жаль, что люди не придумали еще одного слова, которое смогло бы вместить в себя все, что таится в моем сердце.
Я изливала душу усопшей родительнице, признаваясь в том, в чем еще никому и никогда не признавалась. И так легко было все это рассказывать женщине, родившей меня, но покинувшей столь рано, не успевшей насладиться ни собственной жизнью, ни нашими радостями. Слезы текли по моим щекам, но то не были слезы боли и горя. Умиление, радость, восторг — вот что чувствовала я, пока открывалась своей маменьке. Пока рассказывала о своей жизни и еще одном глоточке счастья, уже наполнявшем меня, добавляя света в мою ныне яркую и насыщенную жизнь. Эта капелька света казалась мне самым важным, самым главным даром, который я могу преподнести супругу в благодарность за его любовь ко мне. И пусть родительница ничего не могла мне ответить, но я была уверена в том, что она сейчас также плачет от радости, как и я.
Не знаю, сколько бы я еще могла изливать душу маменьке, но кашель дядюшки Элиба вернул меня с небес на землю. Я тут же почувствовала, что замерзла.
— Простите, родная, — негромко сказала я, — но мне пора. Теперь я не могу быть слишком беспечной, но я обещаю, что еще вернусь к вам и расскажу обо всем, что будет происходить в нашей жизни.
Вознеся короткую молитву Богине за усопших, я поспешила к выходу. Сторож закрыл склеп, неодобрительно посмотрел на меня и повел в свою сторожку. Уже в тепле, налив мне горячего чаю, Элиб уселся напротив и пристально вгляделся в лицо.
— Что такое, дядюшка? — спросила я.
— Не ходите больше сюда, ваше сиятельство, — велел он твердым голосом. — Пока не разрешитесь от бремени, не ходите. Не дело это с дитем-то под сердцем к мертвецам ходить. Они к свету тянутся, а младенец ваш для них яркий огонек. Душа чистейшая, никаким грехом не тронута. Дурная это примета. Разок пришли, поклонились матушке и хватит. После придете, а пока забудьте дорогу.
— Вы отправитесь в Брим? — с тревогой спросила я.
— Скорей всего, — кивнул его сиятельство. — Думаю, не ночью, так к утру я смогу появиться дома. Ни о чем не тревожьтесь и спокойно ложитесь спать, даже если я еще не вернусь.
— Ох, Богиня, — выдохнула я.
Диар уже выбрался из кареты, но вновь заглянул и поманил меня к себе. И как только я приблизилась, поймал мое лицо в ладони и поцеловал. После шепнул:
— Люблю, — и дверца захлопнулась.
Карета тут же тронулась с места, повинуясь жесту его сиятельства. Я выглянула в окошко и успела увидеть, прежде чем экипаж свернул за угол, как диар забирается в седло лошади служащего и пришпоривает ее. В самое последнее мгновение он обернулся и махнул мне рукой. Я откинулась на сиденье и снова схватилась за грудь от неожиданного предчувствия беды. Тут же вспомнилась корона диары, и я сердито тряхнула головой. Глупость какая!
Никто диара в пламя не пустит, да и потушили уже возможно пожар, и Аристан будет разбираться с его последствиями, а не участвовать в тушении. Нужно просто умерить мнительность и не накликать беду своими предчувствиями и фантазиями. Зато у меня появилась возможность спокойно придумать, как объявить мужу о своей беременности…
Мысль о том, что во мне зародилась жизнь, притупила тревогу, и я улыбнулась. Накрыла ладонью живот и прошептала:
— Милости Богини тебе, малыш.
И так тепло стало от осознания, что я сейчас в карете не одна, что улыбка стала гораздо шире. Умиленно вздохнув, я попробовала на язык одно короткое слово, отозвавшееся в каждой частичке моего существа священным трепетом:
— Мама… Я буду мамой, — чуть громче повторила я и счастливо засмеялась. — Маменька Флоретта, папенька Аристан. Папенька… Скачет сейчас наш папенька в Брим и даже не знает, что ты у него есть. Ох, Богиня…
Я зажмурилась, что есть силы, и протяжно выдохнула, успокаивая волнение. До невозможности захотелось узнать, как будет выглядеть наш с Арисом малыш. Будут у него глаза зеленые или серые, родится ли он светловолосым, как отец, или его волосы будут более темными, как у меня? И кто это будет: мальчик или девочка? В любом случае, хочу, чтобы ребенок был похож на его сиятельство, тогда он непременно будет красив.
— Как же еще далеко до лета! — воскликнула я, в нетерпении потирая руки.
А после вернулись мысли о том, как я сообщу диару о его скором отцовстве. Как вообще жены сообщают мужьям о прибавлении в семействе? Ваше сиятельство, ликуйте, вы станете отцом… Нет, слишком пафосно. Арис, я беременна… Слишком просто. Любовь моя, я должна сообщить вам о великой милости, оказанной нам Матерью Покровительницей… Слишком официально и снова не без пафоса. Затем вспомнилась любвеобильность моего супруга.
— Аристан, умерьте ваш пыл, будущий диар этого не одобряет… Точно!
Я весело рассмеялась. Я ведь мать будущего диара Данбьерга, и, стало быть, он тоже сможет издавать законы. А пока младенец не имеет возможности донести свои мысли, его рупором могу стать я, его родительница. Да, я, как мать будущего диара, буду говорить от его имени. Осталось изобрести свой закон и озвучить его, сославшись на право диары-матери. О, да-а.
И вновь я развеселилась, представив лицо супруга, когда я, преисполнившись высокомерия и наглости, оглашу ему какой-нибудь закон от имени нашего дитя… Только какой? Как же его сиятельство может с ходу изобретать все эти чиновничьи премудрости? Почему мне в голову так легко ничего не приходит? Завистливо вздохнув, я набралась терпения, решив непременно найти что-нибудь этакое, что я смогу использовать. Непременно вспомню и использую! Ради потрясенной физиономии сиятельного диара я готова выдумывать до самого его возвращения. Лишь бы он скорей вернулся…
За всеми этими мыслями я не заметила, как дорога привела карету к воротам поместья. Увлеченная разнообразием идей, я поднялась во дворец, разделась и уселась к окошку. Но стоило только бросить взгляд на побелевшую от снега улицу, как тоска начала запускать в душу холодные щупальца, изгоняя радость и лишая всяческого желания фантазировать дальше. Вернулась тревога и неприятные мысли о том, что может ожидать моего супруга на пожаре в Бриме. Воображение живо отозвалось на мой призыв и нарисовало множество картин, одна страшней другой.
Вскоре я уже вышагивала по комнатам, резко ощущая их пустоту и свое одиночество. Зябко куталась в шаль, но все никак не могла согреться. Устав от метаний между окнами в ожидании, когда появится долгожданный всадник, я перешла на половину мужа. Дошла до его малой библиотеки и попыталась отвлечься на книги. Долго ходила между полками, любовно поглаживала корешки, представляя, как их касались пальцы мужа. Даже попыталась определить его любимые книги, но так и не сумела.
Днем, если его сиятельство не сидел зарывшись в своих бумагах, он читал газеты, которые ему доставляли каждый день, а вечером, расслабленный и спокойный, диар некоторое время читал в постели книгу при свете свечи, но так как чтению книг он уделял время перед сном, то читал не особо скоро, и последняя его книга все еще лежала в спальне.
Вспомнив о ней, я покинула комнаты мужа и прошла в нашу спальню. Книга нашлась на маленьком прикроватном столике со стороны, где обычно спал Аристан. Я присела на кровать, стараясь не вспоминать, что еще несколько часов назад он дарил здесь мне упоительные ласки, щедро делясь своей любовью и страстью. И его горячий шепот, таивший в себе бессвязные признания, и шутки после, когда я, все еще открытая и мало способная быстро ответить, могла только фыркать и строить недовольные рожицы, приводившие к тому, что супруг весело смеялся, передразнивая меня. Ничего этого я пыталась не вспоминать, но мысли сами собой лезли мне в голову, заставляя сердце сжиматься от всё более возрастающей тоски и волнений за моего мужа.
— Ох, Арис, — тихо всхлипнула я и все-таки открыла книгу.
Однако вникнуть в содержание мне не удалось, и я оставила всякие попытки углубиться в чтение. Посидев еще несколько минут в обнимку с книгой, я не выдержала. Мне вдруг показалось, если еще хоть немного останусь одна, то непременно сойду с ума. Бережно вернув книгу на место, я вышла из спальни, мгновение раздумывала и уверенно покинула покои.
— Скажите седлать Золотце, — велела я лакею, призванному мной. — Я хочу проехаться до поместья Берлуэн.
— Скоро стемнеет, ваше сиятельство, — предостерег меня мужчина.
— Я недолго, только поговорю немножечко и сразу назад, — улыбнулась я.
— Может, лучше карету…
— Золотце, — отчеканила я.
— Слушаюсь, — поклонился лакей и отправился выполнять мое приказание.
Наверное, мне сейчас следовало бы передвигаться в карете, но представить, что я вновь окажусь в закрытом пространстве наедине со своими мыслями, было невозможно.
— Я никуда не буду спешить, — шепотом пообещала я тому, кто сейчас жил внутри меня, погладила живот и позвала горничных.
Вскоре я уже выезжала из ворот поместья, вдыхая прохладный воздух полной грудью. Мороз еще легкий, но уже отчетливо ощущаемый, приятно холодил лицо, успокаивая нервы. Прикрыв глаза, я позволила себе помечтать, что скажет папенька, узнав, что вскоре станет дедушкой. Улыбка сама собой вернулась на уста, и я позволила своей кобылке немного прибавить в шаге. Времени у меня было совсем мало, и не следовало терять его на пустые мечты.
Я повернула и поехала по малоприметной тропе к родительскому поместью, изученной уже до малейшего кустика. Этот путь показал мне супруг, чтобы не тратить время на проезжую дорогу, где стояли указатели. Разбойников у нас поблизости не было, и особо бояться казалось нечего. Но в начале и в середине осени я скакала быстро, наслаждаясь бегом Золотца, сейчас же ехала почти шагом.
— Пожалуй, я не поеду сегодня к папеньке, — вслух решила я.
Но и вернуться я тоже не спешила. Направления я не сменила, но надумала отправиться не в поместье Берлуэн, а на могилу к маменьке. Она была лишена возможности быть рядом на моей свадьбы, так почему бы ей не стать первой, кто узнает о моем счастье? Погост, где стоял склеп семейства Берлуэн, находился гораздо ближе, чем родительский дом. К тому же там есть сторож, которого я хорошо знала, стало быть, и опасаться мне нечего.
Немного отклонившись в сторону, Золотце теперь двинулась в сторону погоста. Прикинув в голове, сколько я потрачу времени на дорогу и посещение склепа, выходило, что около часа, не больше. До сумерек должна была успеть вернуться. Вдохновившись этими размышлениями, я уже ни в чем не сомневалась. А к папеньке я смогу съездить завтра, возможно, вместе с его зятем, который уже будет знать о своем отцовстве. Я даже зажмурилась, представив, как должен быть счастлив Аристан, узнав, что, наконец, сможет взять на руки свое дитя.
Настроение несколько улучшилось, и к погосту я подъезжала без всякого опасения.
— Дядюшка Элиб, — позвала я, останавливая лошадь рядом с домиком кладбищенского сторожа. — Дядюшка Элиб, вы здесь?
— Кто это? — дверь сторожки приотворилась, и оттуда высунулась вечно всклокоченная седая голова.
— Это я, дядюшка Элиб, кроха Фло, — с улыбкой ответила я, вспоминая прозвище, которое дал мне пожилой мужчина, когда мы приходили навещать маменьку.
— Агнара Берлуэн! — воскликнул старик и вдруг осекся. — Ох, да какая же вы теперь кроха Фло, ваше сиятельство? Вы же теперь диара. Ох, Богиня. Какие же гости заехали ко мне!
Он заторопился мне навстречу, чтобы помочь спуститься с лошади. Руки сторожа оказались все еще сильными, несмотря на почтенный возраст. Дядюшка Элиб привязал Золотце к дереву молодой ольхи и низко склонился передо мной.
— Оставьте, дядюшка, — отмахнулась я со смешком. — Вам ли мне кланяться?
Сторож по доброте душевной ухаживал за склепом нашей семьи. Там покоилась не только маменька, но и несколько поколений рода Берлуэн, включая деда, обрекшего нас на нищету, и бабушки, разбиравшейся с его долгами. Впрочем, на мертвых не стоит злиться, и мы простили разорителя, оказывая ему те же почести, что и остальным.
— Зайдете погреться, ваше сиятельство? — спросил меня дядюшка Элиб.
— Непременно, но сначала схожу к маменьке, — ответила я.
— Я провожу вас, — сказал старик.
Я не стала возражать, и мы побрели вдоль могил людей простого сословия, прошли в ту часть кладбища, где стояли дворянские склепы, и сторож зазвенел ключами, отыскивая нужный. Вскоре тяжелая дверь распахнулась, и я вошла внутрь, тут же оказавшись в темноте.
— Минутку, ваше сиятельство, — Элиб зачиркал спичками, зажигая припрятанную масляную лампу. И когда разгорелся огонек, передал ее мне. — Я у дверей постою.
— Благодарю, — кивнула я и направилась к маменькиному саркофагу.
Простой каменный ящик был накрыт крышкой без всяких украшений, на них у нас не было денег. Папенька принес табличку, на которой была изображена скорбящая женщина, и Элиб прикрутил ее к крышке. «Хоть так», — сказал тогда родитель и сразу ушел. Только позже я поняла, отчего у него оказались красные глаза, когда мы нашли его с Арти за воротами кладбища. Папенькину боль мы чувствовали все, но он никогда не показывал нам своей слабости, повторяя, что маменька следит за нами, и мы должны показать ей, как умеем справляться с трудностями. И мы старались изо всех сил…
— Маменька, — полушепотом позвала я, конечно, не получив ответа. — Доброго упокоения вам, родная… — Я снова замолчала думая, что сказать покойной родительнице, наконец, улыбнулась и произнесла. — Я счастлива, маменька. Никогда не думала, что можно быть столь счастливой, что каждый новый вздох кажется благословением, потому что есть для кого его сделать… Я так виновата перед вами, родная моя. Раньше я чаще навещала вас… Наверное, счастье делает людей эгоистичней. Хочется бесконечно купаться в лучах, которые дарят глаза любимого человека, и совсем не хочется думать о грустном… О, нет, маменька, вы вовсе не заставляете меня грустить, мне только жаль, что вы не можете разделить со мной моего счастья. Но так хочется верить, что вы видите всех нас и радуетесь вместе с нами. Ох, родная, порой мне кажется, что за спиной моей распускаются большие белоснежные крылья. Помните, вы читали нам с Арти сказку о людях с крыльями? Вы говорили, что они страдали, и Богиня одарила их крыльями. Быть может, и мы уже испили нашу чашу горя, и Мать Покровительница решила благословить нас крыльями? А как же иначе, если я чувствую, что достаточно закрыть глаза, и я смогу устремиться в небо, дотронуться до облаков ладонями и почувствовать их невесомую нежность. Это такое волшебное чувство, родная, и подарил мне его мой возлюбленный супруг. Вы ведь тоже любили папеньку? Тогда вы понимаете меня. Порой мне кажется, что если он исчезнет, то исчезну и я, превращусь в серую пелену тоски, и ветер развеет меня, чтобы облегчить страдания… Ох, маменька, думала ли я когда-нибудь, что смогу любить так истово, всей душой, всем своим сердцем? Что мысли мои будут полниться лишь одним человеком, и его имя станет для меня слаще всякой музыки. Арис… Вы слышите, родная? Слышите то же, что и я? Аристан — такое сильное имя, и такое нежное в сокращении — Арис… Разве же можно уложить все мои чувства в простое невыразительное слово — любовь? О нет, и еще раз нет! Как жаль, что люди не придумали еще одного слова, которое смогло бы вместить в себя все, что таится в моем сердце.
Я изливала душу усопшей родительнице, признаваясь в том, в чем еще никому и никогда не признавалась. И так легко было все это рассказывать женщине, родившей меня, но покинувшей столь рано, не успевшей насладиться ни собственной жизнью, ни нашими радостями. Слезы текли по моим щекам, но то не были слезы боли и горя. Умиление, радость, восторг — вот что чувствовала я, пока открывалась своей маменьке. Пока рассказывала о своей жизни и еще одном глоточке счастья, уже наполнявшем меня, добавляя света в мою ныне яркую и насыщенную жизнь. Эта капелька света казалась мне самым важным, самым главным даром, который я могу преподнести супругу в благодарность за его любовь ко мне. И пусть родительница ничего не могла мне ответить, но я была уверена в том, что она сейчас также плачет от радости, как и я.
Не знаю, сколько бы я еще могла изливать душу маменьке, но кашель дядюшки Элиба вернул меня с небес на землю. Я тут же почувствовала, что замерзла.
— Простите, родная, — негромко сказала я, — но мне пора. Теперь я не могу быть слишком беспечной, но я обещаю, что еще вернусь к вам и расскажу обо всем, что будет происходить в нашей жизни.
Вознеся короткую молитву Богине за усопших, я поспешила к выходу. Сторож закрыл склеп, неодобрительно посмотрел на меня и повел в свою сторожку. Уже в тепле, налив мне горячего чаю, Элиб уселся напротив и пристально вгляделся в лицо.
— Что такое, дядюшка? — спросила я.
— Не ходите больше сюда, ваше сиятельство, — велел он твердым голосом. — Пока не разрешитесь от бремени, не ходите. Не дело это с дитем-то под сердцем к мертвецам ходить. Они к свету тянутся, а младенец ваш для них яркий огонек. Душа чистейшая, никаким грехом не тронута. Дурная это примета. Разок пришли, поклонились матушке и хватит. После придете, а пока забудьте дорогу.
