Вокруг цветастыми, ароматными, звучащими на все лады вихрями клубятся эмоции. Еще щелчок. На этот раз — по бедру. Я как будто вижу кнут, летящий к телу, и алый укус на коже. Но нет. Это просто движение. Ритм становится медленнее. Удобнее перехватив ремни, Тари облизывает губы, чуть шире ставит носки, разворачивает плечи. Обводит темный зал шальными, пьяными не от вина глазами, скользя по лицам. Вдыхает полной грудью запах желания, которым уже наполнена комната. И улыбается. Так мог бы улыбнуться зверь внутри меня. Тем, кто в зале, повезло. Когда так улыбаюсь я, об этом уже никто не рассказывает.
А потом взвизгивает флейта, и барабан срывается в тяжелый густой рокот. Свистит и щелкает кнут. Плечи. Бедра. Грудь. Ягодицы. Удары, которых нет, летят слева, справа, сзади и спереди. Гибкое тело уклоняется, то резко дергаясь, то плавно уходя. Но какой-то щелчок достигает цели, и тело на мгновение повисает на вытянутых руках, бесстыдно разведя колени… То ли стон, то ли вздох прокатывается по залу. Кто-то почти бежит к выходу. Его даже не замечают, заставляя протискиваться сквозь толпу. А я нахожу взглядом наместника, Ленара. Золотые волосы, намокнув, прилипли ко лбу. Лицо искажено. Больно? Втягиваю воздух. О да, еще как. Сильный. Такого можно пить несколько ночей, возвращаясь, играя, как кошка с мышкой, выматывая, вылизывая жизнь по капельке… Даже сейчас, когда льющиеся потоки чувств давно меня насытили, не отказался бы. Но это не моя добыча. У меня другие планы на эту ночь…
Ритм барабана снова стихает, давая передышку. Кельтари легко встает, отбрасывая волосы на спину. Черные пряди впереди приклеились к лицу так же, как у большинства в зале, хоть здесь и не жарко. Она убирает их, потеревшись щекой о предплечье, откидывает голову назад. И снова отдается нарастающему ритму, как нетерпеливому любовнику, подчиняясь, открываясь полностью, выворачиваясь наружу до боли в стянутых запястьях. Облегающие штаны из черного атласа обтягивают ее бедра, как перчатка, ничего не скрывая, не стесняя движений, лишь лицемерно прикрывая, а черное кружево узкого лифа не делает и этого, сквозь него белизна кожи бьет по глазам.
А флейта стонет и подвывает, тянет невыносимо болезненную ноту, заставляя задыхаться. Удар! И еще! И еще! И плевать, что кнута на самом деле нет. Он рвет воздух, обжигает тело, выбивая из него дыхание. Уворачиваться от быстрых резких ударов все труднее, и все чаще Тари пропускает их, нарываясь на встречный тугой свист, выгибаясь под ним, дрожа крупной тягучей дрожью. Я вижу, как закушена потемневшая на белом лице нижняя губа. Как течет мелкими каплями пот по плечам, груди, бокам. Как натянута кожа на горле… В зале кто-то вскрикивает в унисон очередному щелчку кнута. Потом еще. И еще. С энергией творится что-то невообразимое. Она застилает реальность слоями, как на храмовом празднике или долгой публичной казни. Я закрываю все каналы, чтобы не опьянеть, не потерять контроль, и зверь внутри громко и довольно урчит от сытости…
Удар! Если свести руки вместе, длина ремней чуть увеличивается, и тогда она бросает тело в стороны так, что лишь привязь удерживает от падения. А в следующий момент почти повисает на запястьях, подаваясь бедрами вперед, вкручиваясь в пространство знакомыми движениями…Разводит колени, крупно вздрагивая, задыхается и всхлипывает. Флейта воет громко и пронзительно. Барабан сходит с ума, и сердце, давно подчинившееся его ритму, стучит отчаянно, громко, вырываясь из груди. Ладно, я. Но как люди это терпят? С трудом отрываю взгляд, осматриваясь по сторонам. Искаженные, застывшие лица, замершие взгляды скрестились в одной точке. Тари — в фокусе. Принимает, усиливает и возвращает им снова. Удар! И еще! Свист безумного кнута распарывает реальность, и то, что его нет, уже давно ничего не значит. У каждого в зале рукоять этого кнута в потной ладони.
А потом игра меняется. Вместо того чтобы уворачиваться, она вдруг подается навстречу, подчиняясь, принимая боль и взлетая над ней. И тогда боль оборачивается наслаждением. Раз за разом Тари швыряет себя не от тягучего свиста, а к нему. Ловит его блестящей от пота кожей, сияющим изнутри лицом, душой. Принимая эту игру, кнут свистит то реже, то чаще, то ли уязвляя, то ли лаская кожу, на которой — все так же! — ни следа. Барабан ведет все быстрее, флейта срывается в сумасшедшие судорожные всхлипывания. И на высшей точке, на излете, в слиянии с безумным крещендо, Тари выгибается, отрываясь от пола так, что еще миг — и то ли ремень порвется, то ли не выдержат запястья! И повисает всем телом на ремнях, содрогаясь на перекрестье взглядов от мучительно-сладких судорог… Кто-то рядом всхлипывает в ответ. Кто-то дышит тяжело и громко. Еще кто-то коротко стонет. А это, кстати, Ленар.
Я несколько секунд борюсь с желанием допить оставленное вино. А потом аккуратно отбить закругленный край бокала, подойти к многоуважаемому наместнику и вовлечь его в беседу о нравственности, ревности и чувстве чести. Совместив этот разговор с росписью кровью по смугло-золотистой коже. Но это не моя ночь. Я сам так решил. И потому я просто встаю и скольжу вперед так быстро, как могу. Быстро выпутываю безвольно разжавшиеся ладони, набрасываю на мокрые плечи рубашку, всей своей сутью воспринимая, как мучительна для моей девочки сейчас обнаженность. Поддерживаю, прижимая к себе, пряча её лицо на плече.
— Идти сможешь, сердце мое?
— Д-да… — шепчет она спустя несколько секунд, пошатываясь, но все же стоя на ногах. — Уведи меня.
— Как скажешь. Давай помогу обуться.
Опускаюсь на колени и быстро натягиваю сандалии, застегивая ремешки, пока Тари опирается на мои плечи. Встаю как раз вовремя, чтобы оказаться между ней и Ленаром. От того бьет столь тугая струя ненависти, что хочется облизнуться. А потом шагнуть к нему и выпить ее до дна. Обернувшись, я молча улыбаюсь наместнику. Совсем не так, как тогда, сразу после партии. И он замирает, едва не отшатнувшись.
— Кельтари…
— Что вам еще, Ленар? — устало, но на диво спокойно отзывается моя принцесса. — Я рассчиталась?
— Да… Кельтари… Ваше высочество, — поправляется он, наконец обратив внимание на зрителей. Почти всем хватило ума исчезнуть тихо и незаметно, когда все закончилось, но несколько человек все еще толчется поблизости. — Я…
— Вы получили то, что пожелали, — прерывает его Тари, плюнув на этикет. — Теперь я иду к себе. Доброй ночи, сир Ленар. Благодарю за интересный вечер. Ваше умение устраивать приемы, как всегда выше всяких похвал. До завтра.
Золото светлеет прямо на глазах. Ленар из тех, кто от чувств бледнеет. Темно-янтарные глаза мечут искры, но он молчит. И правильно делает. Мое терпение тоже не бесконечно. Я ведь могу и поменять планы, особенно, если у него не хватит чутья последовать им. До чего же трудно удержаться и не выпить его сейчас. Разъяренного, обескураженного, растерявшего все самообладание… Но вместо этого я незаметно, с величайшей аккуратностью, делаю с Ленаром кое-что другое, куда более сложное и опасное.
— Идем, Мэл. Доброй ночи, господа.
Этикет все-таки робко выползает оттуда, где прятался все это время. Нам желают доброй ночи. Нас провожают до дверей. А потом — хвала богам — оставляют в покое, удостоверившись, что их высочество со спутником вполне способны пройти шагов триста до гостевого домика. Эти триста с чем-то шагов Кельтари идет молча, лишь слегка опираясь на мою руку. И только на пороге изящного одноэтажного строения из резного белого камня едва не падает. Подхватив, доношу её до кровати, кутаю в шелковое покрывало. Обнимаю, прижав к себе, и молча сижу рядом, пока дрожь не проходит.
— Все, — тихо говорит она через несколько минут. От хмеля не осталось и следа, но возбуждение никуда не делось. Оно гуляет в крови, которая — мне-то слышно — упругими толчками бьется в стенках вен и артерий. Блестит лихорадкой в глазах. Тянет мышцы. Горит под кожей — только прикоснись!
— Уверена? — уточняю я. — Тогда пойду, прогуляюсь. Веселые у вас тут вечеринки. Не скучай, солнце мое…
Быстро выхожу, «не замечая» попыток что-то сказать, прикоснуться, удержать. Да, ночь еще не кончилась. И мне это известно лучше, чем кому другому.
Ленар ар-Дайверен, наместник колонии Дилья под протекторатом Кельтари ар-Каэльгард, её императорского высочества, третьей драгоценности короны.
Тварь в человеческом обличье выскользнула из двери всего через пару минут после того, как я подошел. Постояла несколько мгновений на пороге, подняв лицо к огромной луне, спрыгнула с высоких ступенек и скрылась в темноте сада. Наглый ублюдок! Что бы я сделал, если бы он не ушел? Не убивать же. А хочется. С первого взгляда — хочется. Демоны с ним… За спиной стремительно разбегающиеся с приема гости: шепот, пересуды, осуждающие и испуганные взгляды. Что ж, их никто не заставлял оставаться в зале. Те, кто вовремя ушел, совершенно ничем не рискуют: Империя справедлива! И предусмотрительна так, что хочется выть от омерзения.
Дверь не заперта. Я закрываю ее за собой, активируя замок личным ключ-кодом, прохожу в спальню. По этикету Кельтари полагалось бы жить в моем дворце, только она всегда плевала на этикет. Вот и хорошо. Здесь нам точно не помешают. В спальне полумрак и резкий запах вина, свечи в канделябре бросают резкие тени на кровать, оставляя стены и углы в темноте.
— Мэл… Ах, это ты… — тянет она, не шевелясь, только открывая глаза. — Шли бы вы, наместник ар-Дайверен… По известному нам обоим адресу.
— Надо поговорить.
Я и сам не знаю, зачем пришел. Попросить прощения? Рассказать все, объяснить? Кого ты обманываешь, Ленар? В висках стучит так, что голова кружится, в паху горит, и все приемы самоконтроля вот-вот пойдут к демонам.
— Тебе надо, ты и разговаривай. Сегодня любой в колонии будет счастлив поболтать. А у меня настроения нет, знаешь ли, — снова тянет она, закидывая руки за голову и внимательно разглядывая барельеф на потолке. Покрывало, прикрывающее бедра, скомкано, соски торчат сквозь кружево лифа, и видно, что настроение у её высочества и впрямь не для разговоров. — Ты там Мэла не видел?
— Кельтари, — тихо повторяю я, сдерживаясь из последних сил. — Перестань. Мне действительно жаль…
— Пошел в Бездну со своими сожалениями, — ровно отзывается она, не отрывая взгляда от потолка. — Мне что, охрану вызывать? Вот смеху будет…
Наконец-то она переводит взгляд на меня. Садится на постели, сдергивая мешающее покрывало, облизывает припухшие губы. Проклятье, раньше я по одному взгляду читал её, как книгу. А сейчас ни в бездонно-черных глазах, ни на лице — ни-че-го.
— О, я поняла, — произносит Тари размеренно-безмятежно. — Ты пришел сказать, что сожалеешь, да? Что раскаялся, осознал, проникся…
Не переставая говорить, она слетает с кровати и оказывается совсем рядом — только руку протяни.
— И я тебя прощу, разумеется. Как же иначе? Мы вернемся в метрополию и будем счастливы. На радостях, что я бросил Мэла, отец простит тебе что угодно и даст должность в Малом Совете. Долги спишутся, скандалы забудутся, днем ты будешь старательно делать карьеру на работе, а ночью — в моей постели…
Пощечина обрывает её на полуслове. Вскользь, по скуле, и даже не в полную силу — но на несколько мгновений Кель плывет, больше от неожиданности. Я швыряю её на постель и оглядываюсь вокруг. Ага, платки какие-то, полотенце… И какие у этой кровати столбики удобные — будто нарочно делали!
— Ах ты сволочь!
— Раньше тебе нравилось, — улыбаюсь я непослушными от злости и желания губами.
— Раньше ты спрашивал разрешения, — огрызается она, отчаянно дергая связанными запястьями. — Отпусти. Ленар, я не шучу!
— Я тоже. Какие уж тут шутки, ваше высокородное высочество, — мурлычу я, наклоняясь над ней и расстегивая рубашку до конца. — Шутки кончились… Лучше вспоминай, как получать от этого удовольствие.
— Ты!
— Будешь кричать — заткну рот, — предупреждаю, стаскивая проклятые узкие штаны с бешено извивающегося тела вместе с трусиками. Накрываю ладонью треугольник мягкого пушка внизу живота, глажу, спускаясь пальцами вниз, к началу влажной горячей щелочки. — Помнится, тебе и это нравилось…
— Так ты вечер воспоминаний устраивать пришел? — язвит Кель. — В этом захолустье даже наместнику никто не дает?
Вместо ответа я наваливаюсь на неё всем телом, не позволяя двинуться, и впиваюсь в губы: жадно, грубо, жестоко. Каторга, изгнание — плевать. Да пусть хоть казнят. Только ты ведь никому не скажешь, правда? Разве что сама убьешь — и это будет правильно. Так же правильно, как то, что происходит сейчас.
— Защита где? — отрываюсь на мгновение от еще больше распухшего рта.
— Да пошел ты!
Где-то она должна быть. У них же медовый месяц, мать твою… Принцесса империи и жизнесосущая тварь. И ведь права! Даже насчет Малого Совета — права. Только вот стоило мне увидеть их — вместе — как все планы полетели к демонам. О, вот! Под подушкой блестящие мягкие квадратики…
— Ноги раздвинь.
— Сука! Убью!
— Не хочешь — не надо, — соглашаюсь я, стаскивая рубашку и расстегивая пояс. — Я сам. А ты можешь закрыть глаза и представить, что это твой красавчик-нечисть.
— Не получится представить, — выплевывает она мне в лицо. — Тебе до Мэла…
В блестящих расширенных зрачках я вижу свое отражение: гротескное, искаженное. Только бы не ударить. Не связанную. Не сейчас. Если сорвусь — искалечу ведь. Или ты на это и рассчитывала? Багровый туман медленно отступает, оставляя жар и сладкую боль.
— Как скажешь, — хриплю я, сгибая её ноги в коленях. — Сладкая моя… Как…скажешь…
Узко, горячо, влажно. Она ахает, пытаясь отодвинуться от моих рук, невольно всхлипывает. Да расслабься уже… Мучительно долгую минуту я глажу, ласкаю кончиками пальцев знакомую до мельчайшей складочки нежную плоть. И целую, целую губы, как последний раз в жизни. Может, и правда последний… Второй раз она ахает, когда вхожу — медленно, неторопливо, едва сдерживаясь. И все на свете пропадает, кроме бьющегося подо мной тела, раскаленных губ, текущих по лицу слез… Я едва не пропускаю момент, когда она начинает отвечать. Всхлипывая, подается навстречу, выгибается и раздвигает колени. Да, маленькая, вот так! Пра-а-авильно! Единый ритм накрывает нас, соединяет стуком крови в висках, вдавливает друг в друга… А потом мир распадается на части и собирается вновь — идеально-правильный, невыносимо-сладкий и безмятежно-спокойный. И я, наконец, понимаю, что натворил.
Кельтари ар-Каэльгард, её императорское высочество и так далее…
Сволочь. Скотина… Убью… Впрочем, кому я вру? Убивать Ленара мне совсем не хочется, по крайней мере, сейчас. Повернув голову, я натыкаюсь на совершенно потерянный взгляд и демонстративно отворачиваюсь. Твою Бездну, как же запястья саднят. И кровоточат, похоже. Если бы не они, все было бы… Замечательно? Сладкие волны до сих пор прокатываются по телу, медленно затухая, каждая клеточка поет в унисон. Мэл, зараза, бросил меня на взводе… Сейчас бы вытянуться, лечь поудобнее. Перекатиться на бок, прижаться к этой сволочи, как раньше, привычно уткнуться в плечо. И чтобы кончиками пальцев — по ложбинке между лопаток и вниз…. Проклятье. Тело помнит все, безупречно подсказывая, как — нужно. Нет уж, пусть лучше запястья болят.
А потом взвизгивает флейта, и барабан срывается в тяжелый густой рокот. Свистит и щелкает кнут. Плечи. Бедра. Грудь. Ягодицы. Удары, которых нет, летят слева, справа, сзади и спереди. Гибкое тело уклоняется, то резко дергаясь, то плавно уходя. Но какой-то щелчок достигает цели, и тело на мгновение повисает на вытянутых руках, бесстыдно разведя колени… То ли стон, то ли вздох прокатывается по залу. Кто-то почти бежит к выходу. Его даже не замечают, заставляя протискиваться сквозь толпу. А я нахожу взглядом наместника, Ленара. Золотые волосы, намокнув, прилипли ко лбу. Лицо искажено. Больно? Втягиваю воздух. О да, еще как. Сильный. Такого можно пить несколько ночей, возвращаясь, играя, как кошка с мышкой, выматывая, вылизывая жизнь по капельке… Даже сейчас, когда льющиеся потоки чувств давно меня насытили, не отказался бы. Но это не моя добыча. У меня другие планы на эту ночь…
Ритм барабана снова стихает, давая передышку. Кельтари легко встает, отбрасывая волосы на спину. Черные пряди впереди приклеились к лицу так же, как у большинства в зале, хоть здесь и не жарко. Она убирает их, потеревшись щекой о предплечье, откидывает голову назад. И снова отдается нарастающему ритму, как нетерпеливому любовнику, подчиняясь, открываясь полностью, выворачиваясь наружу до боли в стянутых запястьях. Облегающие штаны из черного атласа обтягивают ее бедра, как перчатка, ничего не скрывая, не стесняя движений, лишь лицемерно прикрывая, а черное кружево узкого лифа не делает и этого, сквозь него белизна кожи бьет по глазам.
А флейта стонет и подвывает, тянет невыносимо болезненную ноту, заставляя задыхаться. Удар! И еще! И еще! И плевать, что кнута на самом деле нет. Он рвет воздух, обжигает тело, выбивая из него дыхание. Уворачиваться от быстрых резких ударов все труднее, и все чаще Тари пропускает их, нарываясь на встречный тугой свист, выгибаясь под ним, дрожа крупной тягучей дрожью. Я вижу, как закушена потемневшая на белом лице нижняя губа. Как течет мелкими каплями пот по плечам, груди, бокам. Как натянута кожа на горле… В зале кто-то вскрикивает в унисон очередному щелчку кнута. Потом еще. И еще. С энергией творится что-то невообразимое. Она застилает реальность слоями, как на храмовом празднике или долгой публичной казни. Я закрываю все каналы, чтобы не опьянеть, не потерять контроль, и зверь внутри громко и довольно урчит от сытости…
Удар! Если свести руки вместе, длина ремней чуть увеличивается, и тогда она бросает тело в стороны так, что лишь привязь удерживает от падения. А в следующий момент почти повисает на запястьях, подаваясь бедрами вперед, вкручиваясь в пространство знакомыми движениями…Разводит колени, крупно вздрагивая, задыхается и всхлипывает. Флейта воет громко и пронзительно. Барабан сходит с ума, и сердце, давно подчинившееся его ритму, стучит отчаянно, громко, вырываясь из груди. Ладно, я. Но как люди это терпят? С трудом отрываю взгляд, осматриваясь по сторонам. Искаженные, застывшие лица, замершие взгляды скрестились в одной точке. Тари — в фокусе. Принимает, усиливает и возвращает им снова. Удар! И еще! Свист безумного кнута распарывает реальность, и то, что его нет, уже давно ничего не значит. У каждого в зале рукоять этого кнута в потной ладони.
А потом игра меняется. Вместо того чтобы уворачиваться, она вдруг подается навстречу, подчиняясь, принимая боль и взлетая над ней. И тогда боль оборачивается наслаждением. Раз за разом Тари швыряет себя не от тягучего свиста, а к нему. Ловит его блестящей от пота кожей, сияющим изнутри лицом, душой. Принимая эту игру, кнут свистит то реже, то чаще, то ли уязвляя, то ли лаская кожу, на которой — все так же! — ни следа. Барабан ведет все быстрее, флейта срывается в сумасшедшие судорожные всхлипывания. И на высшей точке, на излете, в слиянии с безумным крещендо, Тари выгибается, отрываясь от пола так, что еще миг — и то ли ремень порвется, то ли не выдержат запястья! И повисает всем телом на ремнях, содрогаясь на перекрестье взглядов от мучительно-сладких судорог… Кто-то рядом всхлипывает в ответ. Кто-то дышит тяжело и громко. Еще кто-то коротко стонет. А это, кстати, Ленар.
Я несколько секунд борюсь с желанием допить оставленное вино. А потом аккуратно отбить закругленный край бокала, подойти к многоуважаемому наместнику и вовлечь его в беседу о нравственности, ревности и чувстве чести. Совместив этот разговор с росписью кровью по смугло-золотистой коже. Но это не моя ночь. Я сам так решил. И потому я просто встаю и скольжу вперед так быстро, как могу. Быстро выпутываю безвольно разжавшиеся ладони, набрасываю на мокрые плечи рубашку, всей своей сутью воспринимая, как мучительна для моей девочки сейчас обнаженность. Поддерживаю, прижимая к себе, пряча её лицо на плече.
— Идти сможешь, сердце мое?
— Д-да… — шепчет она спустя несколько секунд, пошатываясь, но все же стоя на ногах. — Уведи меня.
— Как скажешь. Давай помогу обуться.
Опускаюсь на колени и быстро натягиваю сандалии, застегивая ремешки, пока Тари опирается на мои плечи. Встаю как раз вовремя, чтобы оказаться между ней и Ленаром. От того бьет столь тугая струя ненависти, что хочется облизнуться. А потом шагнуть к нему и выпить ее до дна. Обернувшись, я молча улыбаюсь наместнику. Совсем не так, как тогда, сразу после партии. И он замирает, едва не отшатнувшись.
— Кельтари…
— Что вам еще, Ленар? — устало, но на диво спокойно отзывается моя принцесса. — Я рассчиталась?
— Да… Кельтари… Ваше высочество, — поправляется он, наконец обратив внимание на зрителей. Почти всем хватило ума исчезнуть тихо и незаметно, когда все закончилось, но несколько человек все еще толчется поблизости. — Я…
— Вы получили то, что пожелали, — прерывает его Тари, плюнув на этикет. — Теперь я иду к себе. Доброй ночи, сир Ленар. Благодарю за интересный вечер. Ваше умение устраивать приемы, как всегда выше всяких похвал. До завтра.
Золото светлеет прямо на глазах. Ленар из тех, кто от чувств бледнеет. Темно-янтарные глаза мечут искры, но он молчит. И правильно делает. Мое терпение тоже не бесконечно. Я ведь могу и поменять планы, особенно, если у него не хватит чутья последовать им. До чего же трудно удержаться и не выпить его сейчас. Разъяренного, обескураженного, растерявшего все самообладание… Но вместо этого я незаметно, с величайшей аккуратностью, делаю с Ленаром кое-что другое, куда более сложное и опасное.
— Идем, Мэл. Доброй ночи, господа.
Этикет все-таки робко выползает оттуда, где прятался все это время. Нам желают доброй ночи. Нас провожают до дверей. А потом — хвала богам — оставляют в покое, удостоверившись, что их высочество со спутником вполне способны пройти шагов триста до гостевого домика. Эти триста с чем-то шагов Кельтари идет молча, лишь слегка опираясь на мою руку. И только на пороге изящного одноэтажного строения из резного белого камня едва не падает. Подхватив, доношу её до кровати, кутаю в шелковое покрывало. Обнимаю, прижав к себе, и молча сижу рядом, пока дрожь не проходит.
— Все, — тихо говорит она через несколько минут. От хмеля не осталось и следа, но возбуждение никуда не делось. Оно гуляет в крови, которая — мне-то слышно — упругими толчками бьется в стенках вен и артерий. Блестит лихорадкой в глазах. Тянет мышцы. Горит под кожей — только прикоснись!
— Уверена? — уточняю я. — Тогда пойду, прогуляюсь. Веселые у вас тут вечеринки. Не скучай, солнце мое…
Быстро выхожу, «не замечая» попыток что-то сказать, прикоснуться, удержать. Да, ночь еще не кончилась. И мне это известно лучше, чем кому другому.
Ленар ар-Дайверен, наместник колонии Дилья под протекторатом Кельтари ар-Каэльгард, её императорского высочества, третьей драгоценности короны.
Тварь в человеческом обличье выскользнула из двери всего через пару минут после того, как я подошел. Постояла несколько мгновений на пороге, подняв лицо к огромной луне, спрыгнула с высоких ступенек и скрылась в темноте сада. Наглый ублюдок! Что бы я сделал, если бы он не ушел? Не убивать же. А хочется. С первого взгляда — хочется. Демоны с ним… За спиной стремительно разбегающиеся с приема гости: шепот, пересуды, осуждающие и испуганные взгляды. Что ж, их никто не заставлял оставаться в зале. Те, кто вовремя ушел, совершенно ничем не рискуют: Империя справедлива! И предусмотрительна так, что хочется выть от омерзения.
Дверь не заперта. Я закрываю ее за собой, активируя замок личным ключ-кодом, прохожу в спальню. По этикету Кельтари полагалось бы жить в моем дворце, только она всегда плевала на этикет. Вот и хорошо. Здесь нам точно не помешают. В спальне полумрак и резкий запах вина, свечи в канделябре бросают резкие тени на кровать, оставляя стены и углы в темноте.
— Мэл… Ах, это ты… — тянет она, не шевелясь, только открывая глаза. — Шли бы вы, наместник ар-Дайверен… По известному нам обоим адресу.
— Надо поговорить.
Я и сам не знаю, зачем пришел. Попросить прощения? Рассказать все, объяснить? Кого ты обманываешь, Ленар? В висках стучит так, что голова кружится, в паху горит, и все приемы самоконтроля вот-вот пойдут к демонам.
— Тебе надо, ты и разговаривай. Сегодня любой в колонии будет счастлив поболтать. А у меня настроения нет, знаешь ли, — снова тянет она, закидывая руки за голову и внимательно разглядывая барельеф на потолке. Покрывало, прикрывающее бедра, скомкано, соски торчат сквозь кружево лифа, и видно, что настроение у её высочества и впрямь не для разговоров. — Ты там Мэла не видел?
— Кельтари, — тихо повторяю я, сдерживаясь из последних сил. — Перестань. Мне действительно жаль…
— Пошел в Бездну со своими сожалениями, — ровно отзывается она, не отрывая взгляда от потолка. — Мне что, охрану вызывать? Вот смеху будет…
Наконец-то она переводит взгляд на меня. Садится на постели, сдергивая мешающее покрывало, облизывает припухшие губы. Проклятье, раньше я по одному взгляду читал её, как книгу. А сейчас ни в бездонно-черных глазах, ни на лице — ни-че-го.
— О, я поняла, — произносит Тари размеренно-безмятежно. — Ты пришел сказать, что сожалеешь, да? Что раскаялся, осознал, проникся…
Не переставая говорить, она слетает с кровати и оказывается совсем рядом — только руку протяни.
— И я тебя прощу, разумеется. Как же иначе? Мы вернемся в метрополию и будем счастливы. На радостях, что я бросил Мэла, отец простит тебе что угодно и даст должность в Малом Совете. Долги спишутся, скандалы забудутся, днем ты будешь старательно делать карьеру на работе, а ночью — в моей постели…
Пощечина обрывает её на полуслове. Вскользь, по скуле, и даже не в полную силу — но на несколько мгновений Кель плывет, больше от неожиданности. Я швыряю её на постель и оглядываюсь вокруг. Ага, платки какие-то, полотенце… И какие у этой кровати столбики удобные — будто нарочно делали!
— Ах ты сволочь!
— Раньше тебе нравилось, — улыбаюсь я непослушными от злости и желания губами.
— Раньше ты спрашивал разрешения, — огрызается она, отчаянно дергая связанными запястьями. — Отпусти. Ленар, я не шучу!
— Я тоже. Какие уж тут шутки, ваше высокородное высочество, — мурлычу я, наклоняясь над ней и расстегивая рубашку до конца. — Шутки кончились… Лучше вспоминай, как получать от этого удовольствие.
— Ты!
— Будешь кричать — заткну рот, — предупреждаю, стаскивая проклятые узкие штаны с бешено извивающегося тела вместе с трусиками. Накрываю ладонью треугольник мягкого пушка внизу живота, глажу, спускаясь пальцами вниз, к началу влажной горячей щелочки. — Помнится, тебе и это нравилось…
— Так ты вечер воспоминаний устраивать пришел? — язвит Кель. — В этом захолустье даже наместнику никто не дает?
Вместо ответа я наваливаюсь на неё всем телом, не позволяя двинуться, и впиваюсь в губы: жадно, грубо, жестоко. Каторга, изгнание — плевать. Да пусть хоть казнят. Только ты ведь никому не скажешь, правда? Разве что сама убьешь — и это будет правильно. Так же правильно, как то, что происходит сейчас.
— Защита где? — отрываюсь на мгновение от еще больше распухшего рта.
— Да пошел ты!
Где-то она должна быть. У них же медовый месяц, мать твою… Принцесса империи и жизнесосущая тварь. И ведь права! Даже насчет Малого Совета — права. Только вот стоило мне увидеть их — вместе — как все планы полетели к демонам. О, вот! Под подушкой блестящие мягкие квадратики…
— Ноги раздвинь.
— Сука! Убью!
— Не хочешь — не надо, — соглашаюсь я, стаскивая рубашку и расстегивая пояс. — Я сам. А ты можешь закрыть глаза и представить, что это твой красавчик-нечисть.
— Не получится представить, — выплевывает она мне в лицо. — Тебе до Мэла…
В блестящих расширенных зрачках я вижу свое отражение: гротескное, искаженное. Только бы не ударить. Не связанную. Не сейчас. Если сорвусь — искалечу ведь. Или ты на это и рассчитывала? Багровый туман медленно отступает, оставляя жар и сладкую боль.
— Как скажешь, — хриплю я, сгибая её ноги в коленях. — Сладкая моя… Как…скажешь…
Узко, горячо, влажно. Она ахает, пытаясь отодвинуться от моих рук, невольно всхлипывает. Да расслабься уже… Мучительно долгую минуту я глажу, ласкаю кончиками пальцев знакомую до мельчайшей складочки нежную плоть. И целую, целую губы, как последний раз в жизни. Может, и правда последний… Второй раз она ахает, когда вхожу — медленно, неторопливо, едва сдерживаясь. И все на свете пропадает, кроме бьющегося подо мной тела, раскаленных губ, текущих по лицу слез… Я едва не пропускаю момент, когда она начинает отвечать. Всхлипывая, подается навстречу, выгибается и раздвигает колени. Да, маленькая, вот так! Пра-а-авильно! Единый ритм накрывает нас, соединяет стуком крови в висках, вдавливает друг в друга… А потом мир распадается на части и собирается вновь — идеально-правильный, невыносимо-сладкий и безмятежно-спокойный. И я, наконец, понимаю, что натворил.
ЧАСТЬ 2
Кельтари ар-Каэльгард, её императорское высочество и так далее…
Сволочь. Скотина… Убью… Впрочем, кому я вру? Убивать Ленара мне совсем не хочется, по крайней мере, сейчас. Повернув голову, я натыкаюсь на совершенно потерянный взгляд и демонстративно отворачиваюсь. Твою Бездну, как же запястья саднят. И кровоточат, похоже. Если бы не они, все было бы… Замечательно? Сладкие волны до сих пор прокатываются по телу, медленно затухая, каждая клеточка поет в унисон. Мэл, зараза, бросил меня на взводе… Сейчас бы вытянуться, лечь поудобнее. Перекатиться на бок, прижаться к этой сволочи, как раньше, привычно уткнуться в плечо. И чтобы кончиками пальцев — по ложбинке между лопаток и вниз…. Проклятье. Тело помнит все, безупречно подсказывая, как — нужно. Нет уж, пусть лучше запястья болят.
