Отойдя от лежащего на земле, Видо огляделся.
Связки трав на стенах, два стола — один для разделки домашнего скота и дичи, второй, дальний, с перегонным кубом. Жаровня в углу, многочисленные полки с горшками и бутылями — да, самая обычная мастерская ведьмы… или нет?
Вот эти округлые широкогорлые стеклянные сосуды на верхней полке определенно слишком велики для зелий! Зелья разливаются в глиняные кувшинчики, чтобы не испортились от солнечного света, и размером не больше ладони, ведь любое из них отмеряется каплями! А каждый из этих, пожалуй, не меньше крупного кувшина и… что это внутри?
Подойдя к полке, Видо вгляделся в ближайший сосуд и невольно отступил на шаг.
Из сосуда на него смотрело лицо. Молоденькое лицо миловидной крестьяночки, белокурой и голубоглазой, с пухлыми розовыми губами и двумя родинками под правым глазом… Оно плавало в прозрачной жидкости, аккуратно заплетенные волосы венчиком окружали высокий чистый лоб, в них даже виднелись голубые ленточки.
Пропавшая кузнецова дочка.
Он видел ее несколько раз — когда случалось заезжать во Флюхенберг, девушка непременно выбегала к колодцу, улыбалась бравым рейтарам, никогда не отказывалась поднести отряду воды, а в последний раз вынесла крупного пестрого котенка в вышитом полотенце и попросила герра патермейстера об осмотре. День тогда был не кошачий, но Видо не стал отказывать, и котенок обзавелся жетоном на голубой ленточке. Точно такой же, какие девица вплетала себе в косы… Да, вне всяких сомнений, из сосуда смотрела дочка кузнеца. Вернее, ее лицо…
Горло снова перехватило, но Видо поспешно осенил себя святым знаком, и удушье отступило. Вместо него осталась горькая пронзительная тоска и вина, которую, Видо точно знал, не забыть, не замолить, не простить самому себе. Он не успел. Не нашел эту девчонку вовремя, не спас от страшной участи… И можно сколько угодно говорить себе, что не знал, что искал ведьму всеми силами, что жизни не пожалел бы, случись наткнуться на нее раньше! Все это лишь пустые оправдания, потому что жизнь этой девушки оборвалась — до срока, с чудовищной подлостью и жестокостью.
Видо снова вспомнил пестрого котенка с голубой ленточкой, трогательно повязанной бантиком. Отвернулся, стиснул зубы…, а потом заставил себя взять сосуд и вынести из проклятого Господом места. Если даже не удастся отыскать все тело, хотя бы эту часть можно будет похоронить. И… лучше, пожалуй, родителям девицы не знать ее истинную судьбу. Достаточно рассказать, что их дочку убила ведьма, а подробности точно ни к чему.
Курт подошел, едва Видо сполз с крылечка мастерской. Покосился на сосуд в его руках, дернул исполосованной шрамами щекой — памятку оставила капитану рысь-оборотень дюжину лет назад. Уронил, тактично глядя поверх плеча Видо куда-то в стену:
— Там парни за домом нашли кое-что. Извольте взглянуть.
Видо молча пошел за капитаном. В стороне Йохан и оклемавшийся Якоб деловито паковали останки ведьмы в кожаный мешок — часть обязательного снаряжения на выезде. Видо глянул в их сторону, убедился, что все делается правильно, и пошел дальше. «Кое-что» оказалось мусорной ямой, прикрытой слоем травы и веток. Рейтары сгребли их в сторону, и под высохшей травой оказалось пепелище. Ведьма выгребала сюда золу из печи, среди серого порошка виднелись темно-желтые, коричневые, черные кусочки чего-то. Видо пригляделся — и уже привычная сегодня дурнота снова прыгнула к горлу. Обломки берцовых костей и ребер, челюсти с зубами… Обожженные, поломанные, без малейших следов плоти…
— А она не больно-то и таилась, — негромко сказал рядом Курт. — Отжиралась, набирала силу… Для чего ей могло столько силы понадобиться, стер-рве поганой?
— Вот это я тоже хотел бы знать, — отозвался Видо чужим голосом. — Капитан, золу надо просеять. Кости заберем, чтобы похоронить. Хорошо бы прикинуть, сколько тут… бедолаг. Думаю, сама Мария-травница и дочь кузнеца — как минимум. Нужно узнать по деревням, не пропадал ли еще кто-нибудь… Под маской Марии она заняла место травницы, но кузнецову дочку непременно узнали бы. Значит, она собиралась уйти отсюда под личиной девушки… Кстати, там еще одна жертва, к счастью, живая. Парень здоровенный и в беспамятстве, в седле не усидит. Либо вперевалку везти, либо телегу в деревне брать…
Обычные мысли вроде бы помогали отвлечься, и Видо размеренно перечислял все, что нужно сделать. Послать за старостой, опечатать дом, поискать кота. Кот обязательно должен быть, на лежащем в сарае незнакомце явные следы когтей. Впрочем, если это фамильяр Той Стороны, глупо надеяться, что он даст легко себя поймать…
— Мы все сделаем, — кивнул капитан и добавил с непривычной мягкостью, протягивая флягу: — Глотните, мейстер. Лица на вас нет…
Видо вздрогнул, глянул на сосуд, который так и прижимал к себе. Курт осекся, сообразив, что сболтнул.
— Господь мне поможет, — отозвался Видо и подумал, что дорога в город будет очень долгой.
Видо стремительно вошел в кабинет и поставил сосуд на стол прямо перед Фильцем. Больше всего ему хотелось сделать это громко, так, чтобы стук прогремел на весь кабинет, а ведьмина склянка пусть хоть разлетится стеклянной пылью, но он пересилил себя и поставил сосуд аккуратно, даже бережно. Жидкость внутри все-таки плеснула, лицо качнулось, и ленточки, все еще не утратившие нежную голубизну, заколыхались вокруг него.
— Доброго дня, герр патермейстер. Могу ли я узнать, что это? — невозмутимо уточнил Фильц.
— Дочь кузнеца, — ласковым от бешенства тоном сообщил Видо. — Та самая, что по вашей версии сбежала с любовником. Ее убила ведьма и совсем недавно. Фильц, вы хоть понимаете, что тоже виноваты в ее смерти?! Вы знаете, как делаются маски?! Жертву для этого готовят неделю, девушку убили только позавчера! Если бы я начал искать ее сразу, она могла бы выжить! Но не выжила, потому что вы, вы и никто другой, посчитали, что имеете право решать за меня, кому отказывать в помощи!
— Ах вот как… — процедил Фильц и откинулся на спинку кресла, по-прежнему выглядя так спокойно, что Видо на мгновение растерялся, не понимая, почему секретарь не чувствует вины. — Что ж, теперь мне понятна причина вашего гнева и суть упреков. Позвольте объясниться…
И кивнул на толстую стопку бумаг слева от себя.
— Это заявления наших добрых горожан и жителей поднадзорных деревень. Не все заявления, прошу учесть, а только те, которым отказано в приеме и только за эту неделю. Изволите приказать их принять? Прошу! — И, взяв самую верхнюю бумагу, исписанную крупным корявым почерком, зачитал: — Фрау Катерлизхен Мюллер, Вистенштадт. Обвиняет соседку в ведьмовстве, сделке с Той Стороной, непотребных плясках на крыше, полетах по ночам на козе в обнаженном виде, воровстве месяца, а также в изготовлении на дому картофельной водки без надлежащей лицензии. Обвиняет, позвольте заметить, еженедельно на протяжении последних пятнадцати лет, причем соседка за это время сменилась трижды. Соседку, козу и водку ваш предшественник проверял лично семь… прошу прощения, восемь раз. На восьмой раз пригрозил фрау Мюллер, что после следующей кляузы обвинит в ведьмовстве ее саму. С тех пор и до самого вашего назначения от фрау Мюллер не поступило ни одной жалобы. — Он отложил документ и взял следующий. — Или вот, жалоба от колбасника Ханса. Колбасник Ханс обвиняет в ведьмовстве трактирщика Гюнтера. Оный Гюнтер, по заявлению колбасника Ханса, разбавляет пиво колдовскими зельями, отчего колбасник Ханс вместо одной кружки регулярно выпивает пять, а потом проигрывается в кости. Иначе, как колдовством, все это невозможно объяснить…
— Но не все же заявления такие! — возмутился Видо.
Он вытащил наугад заляпанный жирными пятнами лист из середины стопки и с некоторой оторопью прочитал, что пасечник Петер из деревни Крессель обвиняет в сговоре с темными силами своего зятя. Исключительно с помощью темных сил зять коварно женился на невинной дочери пасечника Кресселя в этом году, сразу после тридцатилетия невесты, а после этого принялся изводить ее отца пусканием ядовитых ветров, с каковой целью злокозненно и по наущению демонов питается кислой капустой и вареным горохом…
— Позволю себе заметить, — сдержанно сообщил Фильц, едва Видо вернул в стопку кляузу пасечника Петера, — что я не позволяю оставлять заявления лицам, официально считающимся невменяемыми. Иначе, как вы понимаете, их было бы значительно больше.
— Вы хотите, чтобы я признал вашу правоту, — тихо сказал Видо, понимая, что отчасти секретарь и в самом деле прав, и все же не желая соглашаться с этой очевидной, но чем-то чудовищно неправильной правотой. — Но девушка умерла, потому что ее не начали искать вовремя. Если бы я узнал о ее исчезновении раньше…
— То искали бы ее теми же способами, что ее родственники или городская стража, — непочтительно прервал его Фильц. — Поскольку других способов не существует. Вы потратили бы на поиски то самое время, в которое вели свое расследование, и не успели бы додуматься до Марии-травницы. Зная вас, я полагаю, что вы не стали бы тянуть, а значит, отправились к ней сразу, едва в чем-то ее заподозрили, не так ли? Опоздай вы хоть на день, девушка все равно умерла бы, а с ней и тот юноша, которого вы привезли. Прошу прощения, герр патермейстер, но у каждой службы — свои обязанности, и в уставе Ордена не зря сказано, что патермейстер должен заниматься только теми делами, в которых явно виден след Той Стороны. Под вашим надзором пять деревень, не считая города, и если вы начнете заниматься розыском пропавших, то большую часть времени станете проводить в разъездах по окраинам подотчетной территории. Причем раз за разом убеждаясь, что пропавший жених очередной Гретхен попросту загулял в трактире или загостился у смазливой вдовушки, что четверо из пяти пропавших девушек и в самом деле сбежали с любовником, а богатого дядюшку свела в гроб отнюдь не порча, а заждавшиеся наследства племянники. А между тем Та Сторона действительно будет строить козни, но у вас не останется времени, чтобы об этом узнать!
Он указал на другую стопку, аккуратно сшитую канцелярской нитью и отложенную на край стола, а потом заговорил снова, мерно и ровно роняя слова, словно забивал гвозди в доску:
— Прежде чем обвинять меня в пренебрежении служебными обязанностями, вспомните, что каждую неделю я составляю сводку так называемых сопутствующих дел. Иначе говоря, тех, где в самом деле наблюдается состав преступления, однако по сути своей эти дела не относятся к нашему ведомству. Туда попадают пропавшие люди, подозрительные смерти и чрезвычайные происшествия, не объяснимые наглядными причинами, однако не несущие признаков колдовства. Именно в эту сводку попало заявление о пропаже девицы Луизы Фостфогель, незамужней дочери кузнеца Дитера Фостфогеля из деревни Флюхенберг. И если бы вы в любое время дня или ночи запросили у меня справку по этому заявлению, то получили бы ее в любом желаемом виде — устно, письменно, кратко или развернуто. Ну а пока такого запроса не имелось, сводка была бы составлена в должный срок, а именно — завтра. И позвольте напомнить, что в последние три недели у вас попросту не было времени с этими сводками знакомиться.
Он благодушно улыбнулся, но темно-серые глаза остались по-змеиному холодными, и Видо под этим взглядом почувствовал себя мальчишкой, которого ругают за мелкий, но чрезвычайно стыдный грех вроде воровства пирожков с кухни семинарии или испачканную во сне простыню.
«А я ведь не помнил, как ее зовут, — мелькнуло у него в мыслях. — Ни ее имени, ни отцовского. И еще явился предъявлять претензии! Но… ведь он не прав! Не может быть прав! Или… может?!»
— Вы чрезвычайно ревностно относитесь к службе, герр патермейстер, — с оскорбительным сочувствием сказал Фильц. — Это в высшей степени похвально. Однако вспомните пословицу: «Сабля, которую слишком часто затачивают, ломается первой». Это не значит, что обязанностями нужно пренебрегать. Но поверьте опыту человека, который служит в капитуле уже тридцать лет — если будете тратить силы так безрассудно, рано или поздно закончатся либо они, либо ваши пылкость и усердие. Далеко бежит тот, кто бежит медленно…
«Ему осталось только благословить меня и сказать: „Идите и не грешите, сын мой!“ — подумал Видо.
— Желаете, чтобы я сообщил отцу девицы о ее смерти? — равнодушно поинтересовался Фильц и потянулся, чтобы взять сосуд.
— Нет! — выдохнул Видо. — Я сам… Отправьте пока это… на ледник. И вызовите на завтра городского художника — снять портрет с убитой ведьмы, пока лицо не изменилось от соли.
— Разумеется, — склонил голову секретарь и безразлично добавил, словно не нарушал только что субординацию, поучая высшего по должности: — Чем еще могу служить?
Видо только мотнул головой и вышел, изо всех сил пытаясь держать спину прямо. Казалось, что из него вытащили стержень, на котором держались и разум, и воля, и старание.
Оказавшись в коридоре, он в полном изнеможении привалился спиной и затылком к стене, чувствуя приятный холод от камня. Только сейчас он понял, как чудовищно, невозможно устал. Эти недели, когда напряжение и азарт работы не давали толком спать, потом бой с ведьмой, навалившаяся вина за смерть людей… И сейчас, когда Фильц отчитал его, словно юнца, впервые надевшего звезду патермейстера, Видо даже разозлиться по-настоящему не мог! Потому что в словах секретаря было слишком много правды!
Примерно то же самое говорил наставник, только у него это звучало иначе — мягче, сочувственнее, убедительнее. Ни один человек в мире не мог бы обоснованно обвинить генерал-мейстера Фалька в пренебрежении обязанностями или в равнодушии к службе. Но ведь у Фалька получалось отдавать служению ровно столько сил и времени, сколько можно и нужно, не больше и не меньше! И если Видо, который пробыл у него в личном подчинении три года, так этому и не научился, значит, он дурной и бездарный ученик!
«Господи! — подумал Видо, понимая, что силы вот-вот закончатся, и он попросту свалится, а сделать нужно еще так много! — Наставь, укажи путь! Что я делаю не так и как мне исправиться? Если правы те, кто старше и опытнее, как мне соединить их мудрость с необходимостью успеть как можно больше? Они говорят, что нужно щадить себя, а я боюсь! Боюсь не спасти тех, кого спасти можно, кого от погибели отделяет лишь несколько шагов! Может быть, один час, который я проведу праздно, будет стоить кому-то жизни и души! Как мне понять, кому и когда отдать этот час?! И если они правы, как вообще можно жить, зная, что все равно всего не сможешь и не успеешь?»
Он вытер мгновенно вспотевший лоб, чувствуя, как снова накатывает его личное проклятие. Каждый раз он надеялся, что это — последний! Но знал, что обманывает себя, что знаменитое наследственное сумасшествие Моргенштернов никогда не разжимает когти до конца. Пока что оно миновало и отца, и Видо, но черная тень безумия всегда за плечом, и уже ясно, что последнему из рода этой участи не избежать.
«Господь мой будет моим спасителем, — подумал Видо и сплел перед собой пальцы, стискивая их до судороги, намеренно ища в этой боли убежище от приступа. — Он поможет мне хотя бы не передать это дальше. Пусть отец твердит, что нужно продолжить род… Он не понимает, каково смотреть в эту бездну.
Связки трав на стенах, два стола — один для разделки домашнего скота и дичи, второй, дальний, с перегонным кубом. Жаровня в углу, многочисленные полки с горшками и бутылями — да, самая обычная мастерская ведьмы… или нет?
Вот эти округлые широкогорлые стеклянные сосуды на верхней полке определенно слишком велики для зелий! Зелья разливаются в глиняные кувшинчики, чтобы не испортились от солнечного света, и размером не больше ладони, ведь любое из них отмеряется каплями! А каждый из этих, пожалуй, не меньше крупного кувшина и… что это внутри?
Подойдя к полке, Видо вгляделся в ближайший сосуд и невольно отступил на шаг.
Из сосуда на него смотрело лицо. Молоденькое лицо миловидной крестьяночки, белокурой и голубоглазой, с пухлыми розовыми губами и двумя родинками под правым глазом… Оно плавало в прозрачной жидкости, аккуратно заплетенные волосы венчиком окружали высокий чистый лоб, в них даже виднелись голубые ленточки.
Пропавшая кузнецова дочка.
Он видел ее несколько раз — когда случалось заезжать во Флюхенберг, девушка непременно выбегала к колодцу, улыбалась бравым рейтарам, никогда не отказывалась поднести отряду воды, а в последний раз вынесла крупного пестрого котенка в вышитом полотенце и попросила герра патермейстера об осмотре. День тогда был не кошачий, но Видо не стал отказывать, и котенок обзавелся жетоном на голубой ленточке. Точно такой же, какие девица вплетала себе в косы… Да, вне всяких сомнений, из сосуда смотрела дочка кузнеца. Вернее, ее лицо…
Горло снова перехватило, но Видо поспешно осенил себя святым знаком, и удушье отступило. Вместо него осталась горькая пронзительная тоска и вина, которую, Видо точно знал, не забыть, не замолить, не простить самому себе. Он не успел. Не нашел эту девчонку вовремя, не спас от страшной участи… И можно сколько угодно говорить себе, что не знал, что искал ведьму всеми силами, что жизни не пожалел бы, случись наткнуться на нее раньше! Все это лишь пустые оправдания, потому что жизнь этой девушки оборвалась — до срока, с чудовищной подлостью и жестокостью.
Видо снова вспомнил пестрого котенка с голубой ленточкой, трогательно повязанной бантиком. Отвернулся, стиснул зубы…, а потом заставил себя взять сосуд и вынести из проклятого Господом места. Если даже не удастся отыскать все тело, хотя бы эту часть можно будет похоронить. И… лучше, пожалуй, родителям девицы не знать ее истинную судьбу. Достаточно рассказать, что их дочку убила ведьма, а подробности точно ни к чему.
Курт подошел, едва Видо сполз с крылечка мастерской. Покосился на сосуд в его руках, дернул исполосованной шрамами щекой — памятку оставила капитану рысь-оборотень дюжину лет назад. Уронил, тактично глядя поверх плеча Видо куда-то в стену:
— Там парни за домом нашли кое-что. Извольте взглянуть.
Видо молча пошел за капитаном. В стороне Йохан и оклемавшийся Якоб деловито паковали останки ведьмы в кожаный мешок — часть обязательного снаряжения на выезде. Видо глянул в их сторону, убедился, что все делается правильно, и пошел дальше. «Кое-что» оказалось мусорной ямой, прикрытой слоем травы и веток. Рейтары сгребли их в сторону, и под высохшей травой оказалось пепелище. Ведьма выгребала сюда золу из печи, среди серого порошка виднелись темно-желтые, коричневые, черные кусочки чего-то. Видо пригляделся — и уже привычная сегодня дурнота снова прыгнула к горлу. Обломки берцовых костей и ребер, челюсти с зубами… Обожженные, поломанные, без малейших следов плоти…
— А она не больно-то и таилась, — негромко сказал рядом Курт. — Отжиралась, набирала силу… Для чего ей могло столько силы понадобиться, стер-рве поганой?
— Вот это я тоже хотел бы знать, — отозвался Видо чужим голосом. — Капитан, золу надо просеять. Кости заберем, чтобы похоронить. Хорошо бы прикинуть, сколько тут… бедолаг. Думаю, сама Мария-травница и дочь кузнеца — как минимум. Нужно узнать по деревням, не пропадал ли еще кто-нибудь… Под маской Марии она заняла место травницы, но кузнецову дочку непременно узнали бы. Значит, она собиралась уйти отсюда под личиной девушки… Кстати, там еще одна жертва, к счастью, живая. Парень здоровенный и в беспамятстве, в седле не усидит. Либо вперевалку везти, либо телегу в деревне брать…
Обычные мысли вроде бы помогали отвлечься, и Видо размеренно перечислял все, что нужно сделать. Послать за старостой, опечатать дом, поискать кота. Кот обязательно должен быть, на лежащем в сарае незнакомце явные следы когтей. Впрочем, если это фамильяр Той Стороны, глупо надеяться, что он даст легко себя поймать…
— Мы все сделаем, — кивнул капитан и добавил с непривычной мягкостью, протягивая флягу: — Глотните, мейстер. Лица на вас нет…
Видо вздрогнул, глянул на сосуд, который так и прижимал к себе. Курт осекся, сообразив, что сболтнул.
— Господь мне поможет, — отозвался Видо и подумал, что дорога в город будет очень долгой.
ГЛАВА 4. Поспешные выводы
Видо стремительно вошел в кабинет и поставил сосуд на стол прямо перед Фильцем. Больше всего ему хотелось сделать это громко, так, чтобы стук прогремел на весь кабинет, а ведьмина склянка пусть хоть разлетится стеклянной пылью, но он пересилил себя и поставил сосуд аккуратно, даже бережно. Жидкость внутри все-таки плеснула, лицо качнулось, и ленточки, все еще не утратившие нежную голубизну, заколыхались вокруг него.
— Доброго дня, герр патермейстер. Могу ли я узнать, что это? — невозмутимо уточнил Фильц.
— Дочь кузнеца, — ласковым от бешенства тоном сообщил Видо. — Та самая, что по вашей версии сбежала с любовником. Ее убила ведьма и совсем недавно. Фильц, вы хоть понимаете, что тоже виноваты в ее смерти?! Вы знаете, как делаются маски?! Жертву для этого готовят неделю, девушку убили только позавчера! Если бы я начал искать ее сразу, она могла бы выжить! Но не выжила, потому что вы, вы и никто другой, посчитали, что имеете право решать за меня, кому отказывать в помощи!
— Ах вот как… — процедил Фильц и откинулся на спинку кресла, по-прежнему выглядя так спокойно, что Видо на мгновение растерялся, не понимая, почему секретарь не чувствует вины. — Что ж, теперь мне понятна причина вашего гнева и суть упреков. Позвольте объясниться…
И кивнул на толстую стопку бумаг слева от себя.
— Это заявления наших добрых горожан и жителей поднадзорных деревень. Не все заявления, прошу учесть, а только те, которым отказано в приеме и только за эту неделю. Изволите приказать их принять? Прошу! — И, взяв самую верхнюю бумагу, исписанную крупным корявым почерком, зачитал: — Фрау Катерлизхен Мюллер, Вистенштадт. Обвиняет соседку в ведьмовстве, сделке с Той Стороной, непотребных плясках на крыше, полетах по ночам на козе в обнаженном виде, воровстве месяца, а также в изготовлении на дому картофельной водки без надлежащей лицензии. Обвиняет, позвольте заметить, еженедельно на протяжении последних пятнадцати лет, причем соседка за это время сменилась трижды. Соседку, козу и водку ваш предшественник проверял лично семь… прошу прощения, восемь раз. На восьмой раз пригрозил фрау Мюллер, что после следующей кляузы обвинит в ведьмовстве ее саму. С тех пор и до самого вашего назначения от фрау Мюллер не поступило ни одной жалобы. — Он отложил документ и взял следующий. — Или вот, жалоба от колбасника Ханса. Колбасник Ханс обвиняет в ведьмовстве трактирщика Гюнтера. Оный Гюнтер, по заявлению колбасника Ханса, разбавляет пиво колдовскими зельями, отчего колбасник Ханс вместо одной кружки регулярно выпивает пять, а потом проигрывается в кости. Иначе, как колдовством, все это невозможно объяснить…
— Но не все же заявления такие! — возмутился Видо.
Он вытащил наугад заляпанный жирными пятнами лист из середины стопки и с некоторой оторопью прочитал, что пасечник Петер из деревни Крессель обвиняет в сговоре с темными силами своего зятя. Исключительно с помощью темных сил зять коварно женился на невинной дочери пасечника Кресселя в этом году, сразу после тридцатилетия невесты, а после этого принялся изводить ее отца пусканием ядовитых ветров, с каковой целью злокозненно и по наущению демонов питается кислой капустой и вареным горохом…
— Позволю себе заметить, — сдержанно сообщил Фильц, едва Видо вернул в стопку кляузу пасечника Петера, — что я не позволяю оставлять заявления лицам, официально считающимся невменяемыми. Иначе, как вы понимаете, их было бы значительно больше.
— Вы хотите, чтобы я признал вашу правоту, — тихо сказал Видо, понимая, что отчасти секретарь и в самом деле прав, и все же не желая соглашаться с этой очевидной, но чем-то чудовищно неправильной правотой. — Но девушка умерла, потому что ее не начали искать вовремя. Если бы я узнал о ее исчезновении раньше…
— То искали бы ее теми же способами, что ее родственники или городская стража, — непочтительно прервал его Фильц. — Поскольку других способов не существует. Вы потратили бы на поиски то самое время, в которое вели свое расследование, и не успели бы додуматься до Марии-травницы. Зная вас, я полагаю, что вы не стали бы тянуть, а значит, отправились к ней сразу, едва в чем-то ее заподозрили, не так ли? Опоздай вы хоть на день, девушка все равно умерла бы, а с ней и тот юноша, которого вы привезли. Прошу прощения, герр патермейстер, но у каждой службы — свои обязанности, и в уставе Ордена не зря сказано, что патермейстер должен заниматься только теми делами, в которых явно виден след Той Стороны. Под вашим надзором пять деревень, не считая города, и если вы начнете заниматься розыском пропавших, то большую часть времени станете проводить в разъездах по окраинам подотчетной территории. Причем раз за разом убеждаясь, что пропавший жених очередной Гретхен попросту загулял в трактире или загостился у смазливой вдовушки, что четверо из пяти пропавших девушек и в самом деле сбежали с любовником, а богатого дядюшку свела в гроб отнюдь не порча, а заждавшиеся наследства племянники. А между тем Та Сторона действительно будет строить козни, но у вас не останется времени, чтобы об этом узнать!
Он указал на другую стопку, аккуратно сшитую канцелярской нитью и отложенную на край стола, а потом заговорил снова, мерно и ровно роняя слова, словно забивал гвозди в доску:
— Прежде чем обвинять меня в пренебрежении служебными обязанностями, вспомните, что каждую неделю я составляю сводку так называемых сопутствующих дел. Иначе говоря, тех, где в самом деле наблюдается состав преступления, однако по сути своей эти дела не относятся к нашему ведомству. Туда попадают пропавшие люди, подозрительные смерти и чрезвычайные происшествия, не объяснимые наглядными причинами, однако не несущие признаков колдовства. Именно в эту сводку попало заявление о пропаже девицы Луизы Фостфогель, незамужней дочери кузнеца Дитера Фостфогеля из деревни Флюхенберг. И если бы вы в любое время дня или ночи запросили у меня справку по этому заявлению, то получили бы ее в любом желаемом виде — устно, письменно, кратко или развернуто. Ну а пока такого запроса не имелось, сводка была бы составлена в должный срок, а именно — завтра. И позвольте напомнить, что в последние три недели у вас попросту не было времени с этими сводками знакомиться.
Он благодушно улыбнулся, но темно-серые глаза остались по-змеиному холодными, и Видо под этим взглядом почувствовал себя мальчишкой, которого ругают за мелкий, но чрезвычайно стыдный грех вроде воровства пирожков с кухни семинарии или испачканную во сне простыню.
«А я ведь не помнил, как ее зовут, — мелькнуло у него в мыслях. — Ни ее имени, ни отцовского. И еще явился предъявлять претензии! Но… ведь он не прав! Не может быть прав! Или… может?!»
— Вы чрезвычайно ревностно относитесь к службе, герр патермейстер, — с оскорбительным сочувствием сказал Фильц. — Это в высшей степени похвально. Однако вспомните пословицу: «Сабля, которую слишком часто затачивают, ломается первой». Это не значит, что обязанностями нужно пренебрегать. Но поверьте опыту человека, который служит в капитуле уже тридцать лет — если будете тратить силы так безрассудно, рано или поздно закончатся либо они, либо ваши пылкость и усердие. Далеко бежит тот, кто бежит медленно…
«Ему осталось только благословить меня и сказать: „Идите и не грешите, сын мой!“ — подумал Видо.
— Желаете, чтобы я сообщил отцу девицы о ее смерти? — равнодушно поинтересовался Фильц и потянулся, чтобы взять сосуд.
— Нет! — выдохнул Видо. — Я сам… Отправьте пока это… на ледник. И вызовите на завтра городского художника — снять портрет с убитой ведьмы, пока лицо не изменилось от соли.
— Разумеется, — склонил голову секретарь и безразлично добавил, словно не нарушал только что субординацию, поучая высшего по должности: — Чем еще могу служить?
Видо только мотнул головой и вышел, изо всех сил пытаясь держать спину прямо. Казалось, что из него вытащили стержень, на котором держались и разум, и воля, и старание.
Оказавшись в коридоре, он в полном изнеможении привалился спиной и затылком к стене, чувствуя приятный холод от камня. Только сейчас он понял, как чудовищно, невозможно устал. Эти недели, когда напряжение и азарт работы не давали толком спать, потом бой с ведьмой, навалившаяся вина за смерть людей… И сейчас, когда Фильц отчитал его, словно юнца, впервые надевшего звезду патермейстера, Видо даже разозлиться по-настоящему не мог! Потому что в словах секретаря было слишком много правды!
Примерно то же самое говорил наставник, только у него это звучало иначе — мягче, сочувственнее, убедительнее. Ни один человек в мире не мог бы обоснованно обвинить генерал-мейстера Фалька в пренебрежении обязанностями или в равнодушии к службе. Но ведь у Фалька получалось отдавать служению ровно столько сил и времени, сколько можно и нужно, не больше и не меньше! И если Видо, который пробыл у него в личном подчинении три года, так этому и не научился, значит, он дурной и бездарный ученик!
«Господи! — подумал Видо, понимая, что силы вот-вот закончатся, и он попросту свалится, а сделать нужно еще так много! — Наставь, укажи путь! Что я делаю не так и как мне исправиться? Если правы те, кто старше и опытнее, как мне соединить их мудрость с необходимостью успеть как можно больше? Они говорят, что нужно щадить себя, а я боюсь! Боюсь не спасти тех, кого спасти можно, кого от погибели отделяет лишь несколько шагов! Может быть, один час, который я проведу праздно, будет стоить кому-то жизни и души! Как мне понять, кому и когда отдать этот час?! И если они правы, как вообще можно жить, зная, что все равно всего не сможешь и не успеешь?»
Он вытер мгновенно вспотевший лоб, чувствуя, как снова накатывает его личное проклятие. Каждый раз он надеялся, что это — последний! Но знал, что обманывает себя, что знаменитое наследственное сумасшествие Моргенштернов никогда не разжимает когти до конца. Пока что оно миновало и отца, и Видо, но черная тень безумия всегда за плечом, и уже ясно, что последнему из рода этой участи не избежать.
«Господь мой будет моим спасителем, — подумал Видо и сплел перед собой пальцы, стискивая их до судороги, намеренно ища в этой боли убежище от приступа. — Он поможет мне хотя бы не передать это дальше. Пусть отец твердит, что нужно продолжить род… Он не понимает, каково смотреть в эту бездну.
