Водрузив тяжелый том на пюпитр, отец Ренни начал перелистывать его, просматривая записи о Благословениях. Младенцев до двух лет в Сэн-Рутене было пятнадцать, все – в уважаемых благочестивых семьях. Отец Ренни выписал имена в столбик, отрешенно размышляя, какое же горе для матери – так потерять ребенка. Потом в голову пришла гадкая, предательская мыслишка: ведь и сама мать могла совершить нечто подобное, чтобы избавиться от нежеланного ребенка.
- Святой отец! – донеслось из нефа.
Отец Ренни сложил список, убрал его в рукав и вышел из ризницы.
- Доктор Донни?
Доктор выглядел измотанным, как всегда, когда ему приходилось иметь дело с больными или умирающими детьми. Собственных у него было четверо, и уже один внук.
- Идемте, доктор, - вздохнул отец Ренни. – Угощу вас какао.
Пока он варил какао на маленькой плитке, вделанной в камин, доктор собирался с мыслями. Наконец, после двух-трех глотков горячего, сладкого какао он заговорил.
- Мальчик, около полутора лет, определенно старше года. Зарезан и…
- Да, доктор? – осторожно уточнил отец Ренни, когда Донни замолчал.
Доктор Донни сделал большой глоток какао.
- У него… вырезана часть плоти…
Это было чудовищно.
- У нас есть пятеро младенцев подходящего возраста, - недрогнувшим, бесстрастным голосом сказал отец Ренни. – Разузнайте, прошу вас, все ли с ними в порядке, доктор.
- Если бы в городе пропал хоть один ребенок, - печально сказал доктор, - об этом бы уже знали или вы, или я, святой отец.
- Да, - согласился отец Ренни.
Больше ни он, ни доктор ничего говорить не стали. Если это дитя потаскухи, зачатое, рожденное и умершее без Благословения, то гибель его – всего лишь божеское наказание, высшая справедливость. Тут нечего расследовать. И это был единственный случай, когда отец Ренни категорически не согласен был с церковными догматами. Он не верил в такого жестокого Бога.
Все, что ему оставалось сейчас – поговорить с нашедшей тело зеленщицей, если она, конечно, успокоилась и пришла в себя. Отец Ренни накинул плащ и пошел к дому вдовы, который снимала теперь уведшая зеленщицу Ализея Онард.
. . .Днем моя горничная без разрешения тихонько отлучилась,
и я использовала это в качестве предлога,
чтобы уволить ее. Что касается Д.,
то и его отставка не за горами
«Письма к Евлалии»
Бетту нужно было уволить и отправить назад. Совершенно невозможно держать в горничных существо, ничуть не опечаленное чудовищной гибелью ребенка. Более того, она использовала это «прискорбное происшествие» (беттины слова), чтобы напомнить глупой хозяйке, как неосмотрительно было приезжать в Сэн-Рутен.
- В столице, - сухо, поджав губы сказала Бетта, - такое не произошло бы.
В столице находились менее… драматичные способы избавиться от нежеланного ребенка, а то и вовсе не допустить его появления.
- Как наша гостья себя чувствует? - еще более сухо спросила Ализея.
- Сносно, - ответила Бетта. – Руссо поит ее чаем.
Горничная даже не пыталась скрыть неприязнь и чувство превосходства, которое испытывала к простушке-провинциалке, верному Руссо и даже к своей госпоже.
- Можешь идти, - сказала Ализея.
Бетту нужно было рассчитать, как только сыщется замена. Ализея не собиралась держать подле себя злобную сплетницу и уже сожалела, что так поспешно наняла ее три месяца назад. Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена – равны1.
Ализея склонилась к камину, чтобы поворошить угли, да так и замерла в неудобной позе, глядя в огонь. Сегодня она едва не прикоснулась к ручке ребенка, она могла помочь, но там, у ручья на нее вдруг нахлынули воспоминания, и она буквально вмерзла в землю. Больше она не вынесет этот ужас.
- Госпожа, - сказала Бетта, - к вам посетитель.
Ее надо уволить, она никогда не отучится произносить «посетитель» так многозначительно и двусмысленно. Ализея выпрямилась.
- Кто?
- Священник.
- Проводи сюда, - кивнула Ализея.
Отец Ренни произвел на нее странное впечатление. Он обладал великолепным голосом, и большая часть прихожан сегодня наслаждалась модуляциями, не вслушиваясь. А зря: смысл проповеди был однозначен, она порицала сплетников. Ализея тоже порицала сплетников.
- Госпожа Онард.
Священник вошел, чуть склонив почтительно голову, и Ализея сообразила, что не знает, как приветствовать сельского пастора. Столичным иерархам целуют руки. Ализея невольно посмотрела на изящные длиннопалые руки священника, очень бледные на фоне черного одеяния. Он был высок, строен и двигался с аристократической грацией. На вид святому отцу было уже лет пятьдесят, но едва ли это можно было считать почтенным возрастом. А еще, ему шел черный цвет. Все это вместе заставило сегодня Ализею флиртовать с ним и немного, совсем немного предвкушать исповедь. Но священник ничем не показал, что также этого желает.
- Присаживайтесь, святой отец, - спохватилась Ализея. – Вина?
- Я не пью, госпожа, - мягко сказал священник. – Обеты. Я пришел поговорить с Агатой, девушкой, которая нашла тело.
- Она с моими слугами, - Ализея позвонила в колокольчик, вызывая недовольную Бетту. – Посмотри, как себя чувствует наша гостья. Если она в состоянии говорить, приведи ее сюда. И подай нам чай.
Бетта дернула подбородком и хлопнула дверью.
- Вашей горничной нужно изгнание бесов, - удивленно пробормотал священник.
- ее просто не обрадовал наш отъезд из столицы, - улыбнулась Ализея. – И я была неосмотрительно поспешна, нанимая Бетту, когда прежняя горничная… покинула меня.
- Почему вы приехали сюда, госпожа Онард? – спросил священник напрямик.
Ализее пришло в голову, живи она в столице, и этот мужчина был бы ее любимым клиентом. Его безмятежное спокойствие импонировало. Если он и правда таков, как добился этого умиротворения? Если спокойствие – маска, то что под ней скрывается?
- После смерти мужа мне захотелось тишины, - повторила Ализея то же, что сказала и любопытной жене мэра.
- Здесь не так много тишины, - покачал головой священник. – Зато хватает злопыхателей и сплетников.
- Да, - кивнула Ализея. – я поняла это по вашей сегодняшней проповеди.
Священник хотел сказать еще что-то, а Ализея – послушать его, ей редко доводилось говорить с людьми, не за то ей платили, но дверь открылась, и зеленщица неуверенно шагнула в комнату. Она не выглядела такой уд потрясенной. Священник бросил на нее короткий взгляд и мягко сказал:
- Садись, дочь моя, и расскажи о сегодняшнем утре.
Девушка присела на краешек стула и со смирением опустила глаза в пол, но ее вид ничуть не обманул Ализею. Девушка приготовилась врать, как горничные, когда требовалось объяснить, откуда масляное пятно на принесенном от портнихи новом платье, и куда подевались кремовые пирожные.
- Я пошла с самого утра, посмотреть, не поспела ли подснежика… - зеленщица потупилась с еще большей скромностью. – Если бы не это, я ни за что не пропустила бы проповедь, святой отец!
Раз, - подумала Ализея. – Первая ложь.
- А когда… когда я подошла к ручью… - зеленщица вдруг всхлипнула, закрыв лицо руками.
- Полно, полно, дочь моя, - отец Ренни подался вперед и погладил девушку по низко опущенной голове. – Ты видела кого-нибудь там?
- Нет, святой отец, - пробормотала девушка.
- А дитя… Ты видела его раньше?
- Нет!
На этот раз зеленщица ответила слишком поспешно, и это была, по всей видимости, вторая ложь.
Потом Ализее пришло в голову, что Агата – единственная, кто мог принести тело к ручью, ведь других следов не было. Если убийца, конечно, не умеет летать.
- Иди с миром, дитя мое, - сказал отец Ренни.
Зеленщица вскочила со стула, присела в неуклюжем реверансе и сбежала. Священник выдохнул устало, и сразу же показался очень старым. Понял ли он, что зеленщица лгала почти во всем? А если понял, почему не вцепился в девчонку, как делал комиссар Торе? Тут Ализея одернула себя. Комиссар, как и многое другое, остался в прошлой жизни, в столице, и мысли о нем до добра не доведут.
- Не останетесь ли на обед? – исключительно вежливо спросила Ализея.
- Сожалею, госпожа Онард, - тихо сказал священник. – У меня сегодня еще очень много дел.
. . .Вы, кто знает меня, станете
не знающими меня! И те, кто не
знал меня, да познают они меня!
Ибо я знание и
незнание. Я
стыд и дерзость.
Гром, Совершенный Ум 23-28(2)
Было ощущение, откровенно омерзительное, словно целый кусок жизни вырван, даже украден. Такое отец Ренни уже испытывал, и тому было простое объяснение: кто-то покинул Аркадию. В этот раз – убийца.
Когда-то, больше двадцати лет назад, отец Ренни и сам хотел сбежать, получить вожделенное забвение, и уже не помнил, что же остановило его. Возможно, страх перед тем неведомым, что лежит за границами Аркадии.
- Господин?
Отец Ренни посмотрел на слугу недоуменно. Все верно, он сам позвонил в колокольчик, вызывая его. Сегодня почему-то все путалось.
- Руссо, - подсказал слуга. Отец Ренни частенько забывал его имя.
- Да, Руссо… соберите мои вещи, только самое необходимое, чтобы уместить в одну сумку. Положите мирское платье на всякий случай.
Слуга кивнул, ничему не удивляясь, и вышел. Отец Ренни оглядел кабинет, мучительно соображая, что еще он должен взять. Взгляд его упал на рукопись, лежащую на столе. Этим утром он спал, положив щеку на эту тетрадь. Почерк был его собственный, но отец Ренни не помнил, чтобы писал что-либо в последнее время. Много лет он собирался сесть за комментарии к Писанию, но постоянно отвлекало что-то. Отец Ренни зажег лампу и прочитал несколько строк.
«Она обнажена, и кожа у нее белая, как молоко, и гладкая, как тонко выделанная замша. Ее черные волосы, очень длинные, приобрели необычный оттенок, благородный, словно у онерского вина. Ее серые глаза сбивают с толку. Эта женщина могла бы заполучить любого, вышла бы за герцога, если бы пожелала, но предпочла свободу. И сейчас – это тоже часть ее свободы – она хочет меня».
Отец Ренни отодвинул тетрадь, упираясь в нее раскрытой ладонью. У него никогда не возникало фантазий, он легко – наверное, даже слишком легко – соблюдал данные обеты. В жизни было множество ограничений, но он не воспринимал их, как лишения. И вот – эта тетрадь, вне всякого сомнения, написанная им самим. Ренни отлично знал свой почерк, свою манеру писать. Он знал, что исписал эту толстую тетрадь за один раз: на последних страницах почерк его сделался немного неразборчивым. И на этих страницах была женщина, красивая, обнаженная, искусная, которая отдавалась старому священнику с изобретательностью куртизанки. Захотелось окатить себя с головы до ног ледяной водой. Хотелось сжечь проклятую тетрадь, свидетельство его преступления. Пошел ли он против обетов или против законов? Отец Ренни закрыл ее, готовый уничтожить, и тут взгляд его упал на заголовок. Тут почерк был безупречен, хоть дипломатический договор составляй. Всего одна фраза: Уезжай из Аркадии.
Повинуясь не до конца понятному чувству - смесь паники и предвкушения – отец Ренни взял тетрадь, еще кое-какие бумаги и стремительно вышел из кабинета. Руссо ждал у дверей с дорожной сумкой в руках. Отец Ренни забрал ее и сунул тетрадь и прочие бумаги поверх аккуратно сложенной одежды.
- Когда вас ждать, господин? – спросил Руссо.
Отец Ренни оглядел холл дома, который ненавидел. В эту минуту он словно видел весь город, всю Аркадию, и тоже их ненавидел.
- Не раньше, чем через год, - тихо сказал отец Ренни. – Не раньше, чем через год.
У двери его поджидал экипаж. Отец Ренни положил сумку на сиденье, забрался внутрь и сель, сцепив пальцы в замок. В эту минуту ему отчаянно не хотелось покидать Аркадию. Мир, лежащий за ее пределами, должен был разительно отличаться от всего, к чему Ренни привык. Он безбожен, твердили люди знающие. Он безумен. Обычно изгнанника – или беглеца – оберегало беспамятство, но сейчас на пальце отца Ренни слабо мерцал королевский опал, залог его памяти.
Он вдруг рассмеялся. Руссо спросил, когда ждать господина? Да ведь он через час не будет и подозревать, что служил старому сельскому священнику!
- Приехали, святой отец.
Ренни выбрался из душной, но безопасной кареты на холод. Повсюду уже была весна, но, кажется, это место она не затронула, даже не собиралась. Ренни поежился от пронизывающего до костей ветра, плотнее запахнул плаз и начал подниматься по лестнице. Она уходила прямо в небо, изгибаясь плавно спиралью, и одно это внушало подспудный ужас. Ветер норовил сдуть его, уронить вниз. Наклонив голову, преодолевая сопротивление ветра и стараясь не думать о покрытых инеем ступенях и отсутствии перил, отец Ренни добрался наконец до самого верха. Здесь его ждал Привратник, и сияние его серебряной мантии слепило глаза. Полный маг, надо же! Кавалер Сиятельного ордена. Голос у мага, впрочем, оказался тусклый и безжизненный:
- Ринальдо Реа д’Аро?
Он вдруг понял, до какой степени отвык от собственного имени. Двадцать лет он был просто отцом Ренни, он чувствовал себя отцом Ренни. Последний раз его называли Ринальдо, нежно, томно, с придыханием, перекатывая это имя на языке, словно конфету, а потом предали. Кажется, никто и никогда не называл его Реа.
- Да, - сказал он. – Это я.
Маг-Привратник посмотрел на опаловый перстень на пальце Ренни и кивнул, а потом сказал:
- Прыгайте.
Словно это было так просто.
Ренни посмотрел вниз. Площадка, на которой они стояли, была совсем крошечной, едва вмещала двух мужчин, и у ног плескалась молочно-белая муть. Шагнув туда, он покинет Аркадию. Или разобьётся о мерзлую землю.
В эту минуту, стоя на вершине огромной, гротескной лестницы, он отчетливо понял три вещи.
Если бы его хотели убить, это было бы сделано двадцать лет назад. Все эти годы его оберегал не сан, не принципы, не вера в его слово, а трусость Эжера д’Аро.
Его зовут не отец Ренни и уж точно не Ринальдо Реа д’Аро, от этого звучного имени он отказался давным-давно. Если бы у него был выбор, он стал бы просто Реа. Хорошее имя, краткое, без обязательств. Кто-то сказал ему, что имя у мужчины должно быть таким, чтобы легко срывалось с языка в минуту страсти. Словом, как кличка шкодливого кота.
И наконец, это, пожалуй, в главных – он хотел покинуть Аркадию. И что бы не ждало его за границами знакомого мира, он вовсе не хотел сюда возвращаться.
И он шагнул.
Кругом была молочно-белая… темнота, не совсем верное определение. И уж точно, не пустота. Это походило на туман, и чувство было такое, словно падаешь сквозь облако. От этого ощущения кружилась голова. В падении он перестал быть отцом Ренни, перестал быть Ринальдо Реа д’Аро, да и кем-либо, чем-либо вообще. Он был один. В молочном дыму прошмыгнула тень, в силуэте это было нечто необъяснимо печальное, даже трагическое. Это призрак – подумал он. Призрак того, что навеки заплутал здесь, между мирами.
А потом в лицо ему ударил солнечный свет.
. . .Одинаково важно знать две вещи:
как быть одному и как быть с другими.
Туве Янсон
Полицейскому инспектору пришлось все повторить четырежды. Он решил, похоже, что Алиса – перепуганная дурочка, и сконцентрировал свое внимание на полковнике Ройсе, посчитав его более надежным свидетелем. Полковник, как сказал инспектор, привык к мертвецам. Алиса хотела спросить, откуда бы взяться этой привычке, если последняя война была сто пятьдесят лет назад, но прикусила язык.
- Святой отец! – донеслось из нефа.
Отец Ренни сложил список, убрал его в рукав и вышел из ризницы.
- Доктор Донни?
Доктор выглядел измотанным, как всегда, когда ему приходилось иметь дело с больными или умирающими детьми. Собственных у него было четверо, и уже один внук.
- Идемте, доктор, - вздохнул отец Ренни. – Угощу вас какао.
Пока он варил какао на маленькой плитке, вделанной в камин, доктор собирался с мыслями. Наконец, после двух-трех глотков горячего, сладкого какао он заговорил.
- Мальчик, около полутора лет, определенно старше года. Зарезан и…
- Да, доктор? – осторожно уточнил отец Ренни, когда Донни замолчал.
Доктор Донни сделал большой глоток какао.
- У него… вырезана часть плоти…
Это было чудовищно.
- У нас есть пятеро младенцев подходящего возраста, - недрогнувшим, бесстрастным голосом сказал отец Ренни. – Разузнайте, прошу вас, все ли с ними в порядке, доктор.
- Если бы в городе пропал хоть один ребенок, - печально сказал доктор, - об этом бы уже знали или вы, или я, святой отец.
- Да, - согласился отец Ренни.
Больше ни он, ни доктор ничего говорить не стали. Если это дитя потаскухи, зачатое, рожденное и умершее без Благословения, то гибель его – всего лишь божеское наказание, высшая справедливость. Тут нечего расследовать. И это был единственный случай, когда отец Ренни категорически не согласен был с церковными догматами. Он не верил в такого жестокого Бога.
Все, что ему оставалось сейчас – поговорить с нашедшей тело зеленщицей, если она, конечно, успокоилась и пришла в себя. Отец Ренни накинул плащ и пошел к дому вдовы, который снимала теперь уведшая зеленщицу Ализея Онард.
. . .Днем моя горничная без разрешения тихонько отлучилась,
и я использовала это в качестве предлога,
чтобы уволить ее. Что касается Д.,
то и его отставка не за горами
«Письма к Евлалии»
Бетту нужно было уволить и отправить назад. Совершенно невозможно держать в горничных существо, ничуть не опечаленное чудовищной гибелью ребенка. Более того, она использовала это «прискорбное происшествие» (беттины слова), чтобы напомнить глупой хозяйке, как неосмотрительно было приезжать в Сэн-Рутен.
- В столице, - сухо, поджав губы сказала Бетта, - такое не произошло бы.
В столице находились менее… драматичные способы избавиться от нежеланного ребенка, а то и вовсе не допустить его появления.
- Как наша гостья себя чувствует? - еще более сухо спросила Ализея.
- Сносно, - ответила Бетта. – Руссо поит ее чаем.
Горничная даже не пыталась скрыть неприязнь и чувство превосходства, которое испытывала к простушке-провинциалке, верному Руссо и даже к своей госпоже.
- Можешь идти, - сказала Ализея.
Бетту нужно было рассчитать, как только сыщется замена. Ализея не собиралась держать подле себя злобную сплетницу и уже сожалела, что так поспешно наняла ее три месяца назад. Непрестанная капель в дождливый день и сварливая жена – равны1.
Ализея склонилась к камину, чтобы поворошить угли, да так и замерла в неудобной позе, глядя в огонь. Сегодня она едва не прикоснулась к ручке ребенка, она могла помочь, но там, у ручья на нее вдруг нахлынули воспоминания, и она буквально вмерзла в землю. Больше она не вынесет этот ужас.
- Госпожа, - сказала Бетта, - к вам посетитель.
Ее надо уволить, она никогда не отучится произносить «посетитель» так многозначительно и двусмысленно. Ализея выпрямилась.
- Кто?
- Священник.
- Проводи сюда, - кивнула Ализея.
Отец Ренни произвел на нее странное впечатление. Он обладал великолепным голосом, и большая часть прихожан сегодня наслаждалась модуляциями, не вслушиваясь. А зря: смысл проповеди был однозначен, она порицала сплетников. Ализея тоже порицала сплетников.
- Госпожа Онард.
Священник вошел, чуть склонив почтительно голову, и Ализея сообразила, что не знает, как приветствовать сельского пастора. Столичным иерархам целуют руки. Ализея невольно посмотрела на изящные длиннопалые руки священника, очень бледные на фоне черного одеяния. Он был высок, строен и двигался с аристократической грацией. На вид святому отцу было уже лет пятьдесят, но едва ли это можно было считать почтенным возрастом. А еще, ему шел черный цвет. Все это вместе заставило сегодня Ализею флиртовать с ним и немного, совсем немного предвкушать исповедь. Но священник ничем не показал, что также этого желает.
- Присаживайтесь, святой отец, - спохватилась Ализея. – Вина?
- Я не пью, госпожа, - мягко сказал священник. – Обеты. Я пришел поговорить с Агатой, девушкой, которая нашла тело.
- Она с моими слугами, - Ализея позвонила в колокольчик, вызывая недовольную Бетту. – Посмотри, как себя чувствует наша гостья. Если она в состоянии говорить, приведи ее сюда. И подай нам чай.
Бетта дернула подбородком и хлопнула дверью.
- Вашей горничной нужно изгнание бесов, - удивленно пробормотал священник.
- ее просто не обрадовал наш отъезд из столицы, - улыбнулась Ализея. – И я была неосмотрительно поспешна, нанимая Бетту, когда прежняя горничная… покинула меня.
- Почему вы приехали сюда, госпожа Онард? – спросил священник напрямик.
Ализее пришло в голову, живи она в столице, и этот мужчина был бы ее любимым клиентом. Его безмятежное спокойствие импонировало. Если он и правда таков, как добился этого умиротворения? Если спокойствие – маска, то что под ней скрывается?
- После смерти мужа мне захотелось тишины, - повторила Ализея то же, что сказала и любопытной жене мэра.
- Здесь не так много тишины, - покачал головой священник. – Зато хватает злопыхателей и сплетников.
- Да, - кивнула Ализея. – я поняла это по вашей сегодняшней проповеди.
Священник хотел сказать еще что-то, а Ализея – послушать его, ей редко доводилось говорить с людьми, не за то ей платили, но дверь открылась, и зеленщица неуверенно шагнула в комнату. Она не выглядела такой уд потрясенной. Священник бросил на нее короткий взгляд и мягко сказал:
- Садись, дочь моя, и расскажи о сегодняшнем утре.
Девушка присела на краешек стула и со смирением опустила глаза в пол, но ее вид ничуть не обманул Ализею. Девушка приготовилась врать, как горничные, когда требовалось объяснить, откуда масляное пятно на принесенном от портнихи новом платье, и куда подевались кремовые пирожные.
- Я пошла с самого утра, посмотреть, не поспела ли подснежика… - зеленщица потупилась с еще большей скромностью. – Если бы не это, я ни за что не пропустила бы проповедь, святой отец!
Раз, - подумала Ализея. – Первая ложь.
- А когда… когда я подошла к ручью… - зеленщица вдруг всхлипнула, закрыв лицо руками.
- Полно, полно, дочь моя, - отец Ренни подался вперед и погладил девушку по низко опущенной голове. – Ты видела кого-нибудь там?
- Нет, святой отец, - пробормотала девушка.
- А дитя… Ты видела его раньше?
- Нет!
На этот раз зеленщица ответила слишком поспешно, и это была, по всей видимости, вторая ложь.
Потом Ализее пришло в голову, что Агата – единственная, кто мог принести тело к ручью, ведь других следов не было. Если убийца, конечно, не умеет летать.
- Иди с миром, дитя мое, - сказал отец Ренни.
Зеленщица вскочила со стула, присела в неуклюжем реверансе и сбежала. Священник выдохнул устало, и сразу же показался очень старым. Понял ли он, что зеленщица лгала почти во всем? А если понял, почему не вцепился в девчонку, как делал комиссар Торе? Тут Ализея одернула себя. Комиссар, как и многое другое, остался в прошлой жизни, в столице, и мысли о нем до добра не доведут.
- Не останетесь ли на обед? – исключительно вежливо спросила Ализея.
- Сожалею, госпожа Онард, - тихо сказал священник. – У меня сегодня еще очень много дел.
. . .Вы, кто знает меня, станете
не знающими меня! И те, кто не
знал меня, да познают они меня!
Ибо я знание и
незнание. Я
стыд и дерзость.
Гром, Совершенный Ум 23-28(2)
Было ощущение, откровенно омерзительное, словно целый кусок жизни вырван, даже украден. Такое отец Ренни уже испытывал, и тому было простое объяснение: кто-то покинул Аркадию. В этот раз – убийца.
Когда-то, больше двадцати лет назад, отец Ренни и сам хотел сбежать, получить вожделенное забвение, и уже не помнил, что же остановило его. Возможно, страх перед тем неведомым, что лежит за границами Аркадии.
- Господин?
Отец Ренни посмотрел на слугу недоуменно. Все верно, он сам позвонил в колокольчик, вызывая его. Сегодня почему-то все путалось.
- Руссо, - подсказал слуга. Отец Ренни частенько забывал его имя.
- Да, Руссо… соберите мои вещи, только самое необходимое, чтобы уместить в одну сумку. Положите мирское платье на всякий случай.
Слуга кивнул, ничему не удивляясь, и вышел. Отец Ренни оглядел кабинет, мучительно соображая, что еще он должен взять. Взгляд его упал на рукопись, лежащую на столе. Этим утром он спал, положив щеку на эту тетрадь. Почерк был его собственный, но отец Ренни не помнил, чтобы писал что-либо в последнее время. Много лет он собирался сесть за комментарии к Писанию, но постоянно отвлекало что-то. Отец Ренни зажег лампу и прочитал несколько строк.
«Она обнажена, и кожа у нее белая, как молоко, и гладкая, как тонко выделанная замша. Ее черные волосы, очень длинные, приобрели необычный оттенок, благородный, словно у онерского вина. Ее серые глаза сбивают с толку. Эта женщина могла бы заполучить любого, вышла бы за герцога, если бы пожелала, но предпочла свободу. И сейчас – это тоже часть ее свободы – она хочет меня».
Отец Ренни отодвинул тетрадь, упираясь в нее раскрытой ладонью. У него никогда не возникало фантазий, он легко – наверное, даже слишком легко – соблюдал данные обеты. В жизни было множество ограничений, но он не воспринимал их, как лишения. И вот – эта тетрадь, вне всякого сомнения, написанная им самим. Ренни отлично знал свой почерк, свою манеру писать. Он знал, что исписал эту толстую тетрадь за один раз: на последних страницах почерк его сделался немного неразборчивым. И на этих страницах была женщина, красивая, обнаженная, искусная, которая отдавалась старому священнику с изобретательностью куртизанки. Захотелось окатить себя с головы до ног ледяной водой. Хотелось сжечь проклятую тетрадь, свидетельство его преступления. Пошел ли он против обетов или против законов? Отец Ренни закрыл ее, готовый уничтожить, и тут взгляд его упал на заголовок. Тут почерк был безупречен, хоть дипломатический договор составляй. Всего одна фраза: Уезжай из Аркадии.
Повинуясь не до конца понятному чувству - смесь паники и предвкушения – отец Ренни взял тетрадь, еще кое-какие бумаги и стремительно вышел из кабинета. Руссо ждал у дверей с дорожной сумкой в руках. Отец Ренни забрал ее и сунул тетрадь и прочие бумаги поверх аккуратно сложенной одежды.
- Когда вас ждать, господин? – спросил Руссо.
Отец Ренни оглядел холл дома, который ненавидел. В эту минуту он словно видел весь город, всю Аркадию, и тоже их ненавидел.
- Не раньше, чем через год, - тихо сказал отец Ренни. – Не раньше, чем через год.
У двери его поджидал экипаж. Отец Ренни положил сумку на сиденье, забрался внутрь и сель, сцепив пальцы в замок. В эту минуту ему отчаянно не хотелось покидать Аркадию. Мир, лежащий за ее пределами, должен был разительно отличаться от всего, к чему Ренни привык. Он безбожен, твердили люди знающие. Он безумен. Обычно изгнанника – или беглеца – оберегало беспамятство, но сейчас на пальце отца Ренни слабо мерцал королевский опал, залог его памяти.
Он вдруг рассмеялся. Руссо спросил, когда ждать господина? Да ведь он через час не будет и подозревать, что служил старому сельскому священнику!
- Приехали, святой отец.
Ренни выбрался из душной, но безопасной кареты на холод. Повсюду уже была весна, но, кажется, это место она не затронула, даже не собиралась. Ренни поежился от пронизывающего до костей ветра, плотнее запахнул плаз и начал подниматься по лестнице. Она уходила прямо в небо, изгибаясь плавно спиралью, и одно это внушало подспудный ужас. Ветер норовил сдуть его, уронить вниз. Наклонив голову, преодолевая сопротивление ветра и стараясь не думать о покрытых инеем ступенях и отсутствии перил, отец Ренни добрался наконец до самого верха. Здесь его ждал Привратник, и сияние его серебряной мантии слепило глаза. Полный маг, надо же! Кавалер Сиятельного ордена. Голос у мага, впрочем, оказался тусклый и безжизненный:
- Ринальдо Реа д’Аро?
Он вдруг понял, до какой степени отвык от собственного имени. Двадцать лет он был просто отцом Ренни, он чувствовал себя отцом Ренни. Последний раз его называли Ринальдо, нежно, томно, с придыханием, перекатывая это имя на языке, словно конфету, а потом предали. Кажется, никто и никогда не называл его Реа.
- Да, - сказал он. – Это я.
Маг-Привратник посмотрел на опаловый перстень на пальце Ренни и кивнул, а потом сказал:
- Прыгайте.
Словно это было так просто.
Ренни посмотрел вниз. Площадка, на которой они стояли, была совсем крошечной, едва вмещала двух мужчин, и у ног плескалась молочно-белая муть. Шагнув туда, он покинет Аркадию. Или разобьётся о мерзлую землю.
В эту минуту, стоя на вершине огромной, гротескной лестницы, он отчетливо понял три вещи.
Если бы его хотели убить, это было бы сделано двадцать лет назад. Все эти годы его оберегал не сан, не принципы, не вера в его слово, а трусость Эжера д’Аро.
Его зовут не отец Ренни и уж точно не Ринальдо Реа д’Аро, от этого звучного имени он отказался давным-давно. Если бы у него был выбор, он стал бы просто Реа. Хорошее имя, краткое, без обязательств. Кто-то сказал ему, что имя у мужчины должно быть таким, чтобы легко срывалось с языка в минуту страсти. Словом, как кличка шкодливого кота.
И наконец, это, пожалуй, в главных – он хотел покинуть Аркадию. И что бы не ждало его за границами знакомого мира, он вовсе не хотел сюда возвращаться.
И он шагнул.
Кругом была молочно-белая… темнота, не совсем верное определение. И уж точно, не пустота. Это походило на туман, и чувство было такое, словно падаешь сквозь облако. От этого ощущения кружилась голова. В падении он перестал быть отцом Ренни, перестал быть Ринальдо Реа д’Аро, да и кем-либо, чем-либо вообще. Он был один. В молочном дыму прошмыгнула тень, в силуэте это было нечто необъяснимо печальное, даже трагическое. Это призрак – подумал он. Призрак того, что навеки заплутал здесь, между мирами.
А потом в лицо ему ударил солнечный свет.
. . .Одинаково важно знать две вещи:
как быть одному и как быть с другими.
Туве Янсон
Полицейскому инспектору пришлось все повторить четырежды. Он решил, похоже, что Алиса – перепуганная дурочка, и сконцентрировал свое внимание на полковнике Ройсе, посчитав его более надежным свидетелем. Полковник, как сказал инспектор, привык к мертвецам. Алиса хотела спросить, откуда бы взяться этой привычке, если последняя война была сто пятьдесят лет назад, но прикусила язык.
