- Знаете, Олимпиада Потаповна, - сказал вдруг Лихо, улыбнувшись, - мир мужем вашим покойным и матерью не ограничен. Яблоня эта плодоносит еще?
Неожиданная смена темы сбила Олимпиаду с толку.
- Д-да…
- Сладкие? Душистые? Я, видите ли, Олимпиада Потаповна, запахи всякие не люблю, но вот яблочный мне нравится и даже очень.
- Душистые, - кивнула Олимпиада. - Коричные.
- Если задержусь еще, напрошусь угоститься, - сказал Лихо. - Я вас оставлю Олимпиада Потаповна, с вашего позволения.
- И… и все? - Олимпиада вжала ладонь в шершавую кору яблони. - Меня… не обвиняют ни в чем?
- А в чем вас обвинить, Олимпиада Потаповна? - искренне удивился Лихо. - У нас, знаете ли, жена за грехи мужа платить не должна. Но и я перед вами за смерть его извиняться не обязан.
- Все в порядке, - пробормотала Олимпиада, - он был ужасным мужем.
Но Лихо все это было едва ли интересно, и он ушел.
* * *
Идти к Залесским на ужин Лихо в этот вечер не собирался. Нарушать семейные планы ему не хотелось, как и видеть молодую вдову. Жалость была чужда ему, а угрызения совести едва ли могли мучить, коли речь шла о сошедшем с ума от жажды могущества ведьмаке. Но вот не хотелось, и все тут. Не любил Лихо, когда смотрят на него враждебно. Злость — эмоция дурная, тухлая, в отличие от солоноватой досады или пряного страха, или горького горя.
Однако, он проголодался и вымотался за день, а потому вынужден был постучаться в соседский дом. Пожалуй, стоило взглянуть на вдову, задать ей пару вопросов — чисто формальных — и позабыть обо всем раз и навсегда.
Вдова оказалась настоящей красавицей.
Близко знакомый и с ее матерью, и с бабкой, Лихо невольно представлял себе настоящую ведьму: дородную, румяную, властную. Шутка ли, Акилина Никитична под каблук оборотня загнала, который в медвежьем обличье мог ее одним движением лапы пополам переломить.
Олимпиада Потаповна Штерн оказалась изящной, стройной, что только подчеркивало траурное черное платье. Но главное — что в конце концов Лихо до ее фигуры? - лицо у нее было тонкое, умное, с большими серо-зелеными глазами, которые смотрели печально, потерянно. Горько пахло от нее, сиренью. А волосы были цвета лугового меда, так что вправе было ждать, что запах этот будет медвяный, клеверный, солнечный. Диссонанс раздражал и заставлял Лихо раз за разом возвращаться взглядом к лицу женщины.
Она была молчалива, словно боялась слово вставить. Впрочем, мать ее в лишних собеседниках не нуждалась, ей хватало пары благодарных слушателей. Михайло Потапович, привычно оробевший в присутствии матери, помалкивал. Лихо отвечал, когда его спрашивали, поддакивал в нужных местах и рассматривал вдову. Она была глубоко погружена в себя.
А чай у Залесских заваривали отвратительный.
Вернувшись к себе, Лихо прошел по комнатам, пытаясь угадать, где здесь, среди этих казенных вещей сохранилось еще присутствие Олимпиады Штерн. Но дом точно позабыл ее. Ведьмака Штерна помнил прекрасно, досадовал о его смерти, иногда пытался отомстить, но Лихо так просто не возьмешь.
А вот Олимпиада о смерти мужа не переживала совсем. Кажется, даже радовалась, что он сгинул.
Подойдя к окну спальни, Лихо глянул в сад. В лунном свете видна была дорожка, цветники, готовые вот-вот распуститься каскадами ярких летних цветов. Старая яблоня была видна. В окне напротив свет горел ярко, и виден был тонкий силуэт. Женщина потянулась, подняла руки, выбирая из прически шпильки, и волосы рассыпались по плечам. Потом она подошла, раздернула шторы и оперлась обеими руками на подоконник.
Странное в ней что-то было. Чужое. Лихо, обычно к людям безразличный, не мог выкинуть молодую вдову из головы. Потом понял — пустая. Нет в ней той силы, что бурлит в Акилине, или же в Ефросинье. Жизни нет, потому что для всякой ведьмы сила и есть — жизнь.
Потому что кровь есть душа…
Лихо еще пытался ухватить мысль за самый кончик хвоста, но он был скользкий, точно плесневелый, и мысль от него ускользнула. И он уснул.
* * *
На этот раз сон был такой яркий и жуткий, что врезался в память до последней детали. Человек снился, очень худой, очень бледный, изможденный. Он умирал, но за жизнь цеплялся до последнего, не желая уходить. И вот стоял он, нагой, и к нему шли другие люди, полнокровные, сильные, и каждый отдавал что-нибудь. Кто-то — руку, кто-то — глаз, а иной разрезал запястья, вскрывал вены и заполнял кровью бездонные кувшины, стоящие у ног худого. Но все без толку. Сила проходила сквозь, не задерживаясь, и, кажется, только еще изможденнее становился, еще бледнее. А ему все отдавали и отдавали.
Огонь вспыхивал у худого под ногами.
Открыв глаза, Олимпиада пыталась понять, где находится, привыкнуть к свету, к теплу солнечного луча, скользящего по лицу. Все верно, она дома. В своей девичьей спальне. В Загорске. Вот — самое точное определение. Она в Загорске, на родине. В спальне. Теперь уже кажется, что в чужой, потому что той девушки нет на свете. Измолотили ее в прах сперва мать, затем муж, а потом — Черное море.
К завтраку накрыли на веранде. Отец оторвался от газеты, посмотрел на Олимпиаду, кивнул и вернулся к чтению. Не интересовала его дочь. Мать улыбнулась, но улыбка у нее всегда выходила, как у крокодила в зоосаду.
- Траур долго носить не следует, - приказала она, разглядывая черное платье. - Через неделю пошлем за портнихой и выправим тебе гардероб. А пока тебе лучше у бабушки пожить.
Ефросинья Домовина жила в лесу, возле опушки, в самой настоящей избе на курьих ногах. Даже мухоморы окрест имелись, бузина да бересклет. Но дорожка к ней была проторенная. Часто приходили, вызывали, подносили подарки — иногда и деньги — и спрашивали совета. А потом, зачастую, сожалели, потому что советы старой ведьмы часто отличались неприятной оригинальностью.
Что будет, когда бабушка узнает, что Олимпиада утратила свой дар?
Изжарит, наверное. На лопату посадит, и в печь.
- Оставь ты ее пока в покое, - попросил отец, не поднимая глаз от газеты. - Дай девке дух перевести.
- Она полгода дух переводила! - процедила мать. - Как знать, где она шлялась и чем занималась. Как знать, не… не…
Этого мать произнести не смогла, только красноречиво посмотрела на живот дочери.
Чего боялась она? Что был ребенок от сильного ведьмака, но в ненависти своей к Штерну Олимпиада вытравила его из чрева? Что был ребенок, и даже родился, но Олимпиада бросила его там, в Крыму? Не худшее место, чтобы вырасти. Или же боялась мать, что загуляла неразумная дочь и понесла от какого-нибудь малохольного человечешки, и ребенок родится такой же, малохольный?
Замутило.
- Я… я бы прогулялась, - выдавила Олимпиада наконец. - Погода хорошая. Пройтись хочу, с подругами встретиться.
Подруг-то у нее и не было. Две давние, еще школьные, с которыми Олимпиада сблизилась в годы обучения в Московском Женском Институте, давно уже о ней позабыли, а местные… не подруги, так, приятельницы. Но мать, должно быть, не обращала на это внимания, поэтому и отпустила дочь в город.
А собственно, подумалось Олимпиаде, как она может хоть что-то запретить своей давно уже взрослой и даже вдовой дочери?
Загорск к удивлению ее и легкой досаде совсем не изменился. Как и дом, он за полгода не постарел даже, весной прихорошился, и точно насмехался над Олимпиадой. Она чувствовала себя старой на этих одетых сиренью улицах. Шла себе неспешно, позволяя ногам нести тело, куда им вздумается. Шуршала черным шелком своего траурного платья.
Вслед ей оборачивались, перешептывались, обсуждали вполголоса возвращение в город вдовы ведьмака-убийцы. Большинство людей считало, что и сама она — злодейка, каких свет не видывал, и лишь прикидывается невинной овечкой. Недалек тот день, когда и ее перерубит пополам огненный меч почтенного агента Священного Всемудрствующего Синода.
Олимпиада не возражала. В какие-то минуты ей действительно хотелось этого. Силы в ней нет, ничего кроме колдовства, она в жизни своей не изучала. Замуж? Какому ведьмаку нужна обессиленная жена? Какому доброму христианину нужна жена, чей первый муж казнен был по решению Синода? Какому?…
От реки тянуло тиной и рыбой, что после удушающего запаха сирени, пропитавшего весь город, казалось облегчением. Олимпиада свернула на протоптанную рыбаками и купальщиками тропинку, прошла обрывом, спустилась ближе к воде, туда, где давно уже пора было подновить мостки. Они наполовину ушли под воду, позеленели от тины, заполированы были сотнями сотен ног. Мальчишки в августе, когда река мельчала, сигали с этих мостков в воду. В июне и июле, пока вода еще на подъеме, они предпочитали прыгать прямиком с обрыва, пугая своих родителей и оглашая округу звонкими криками. На Ивана Купалу здесь пускали венки все загоржане, вне зависимости от веры.
- Эй, э-эй! Вдовица Штерн!
Олимпиада обернулась на голос, задрав голову. Мавка, сидящая на развилке высокой, перекореженной временем Ивы, помахала ей рукой. Ненюфарой ее звали, мавки часто брали имена громкие, пышные и нелепые, точно какие-то актрисы. При жизни имя ее было то ли Людмила, то ли Светлана, и лет тридцать тому назад утопилась она в затоне от несчастной любви. С тех пор проводила все свое время недалеко от той затоны, сидя на дереве и рассуждая о чужих любовных историях. Пару раз пыталась заманить кого-то к себе в компанию, но мавки издревна жили в реке, и загорские мужчины на них редко обращали внимания, и живых девок хватало. Приезжим же все разъясняли чин по чину. Да и Штерн им внушение сделал, так что, случалось, мавки вытаскивали тонущих и доставляли до мелководья. Платой за спасение служил нелегкий труд: выслушать бесконечные их причитания о тоскливой подводной жизни.
- Липка, а Липка, - сказала мавка, чуждая каких-либо условностей мира живых, - помоги нам по старой дружбе.
Дружбы как таковой не было, но, в отличие от многих горожан, мавок Олимпиада не боялась.
- Покойник у нас, - заявила Ненюфара. - Мерзкий — жуть! Ты братца-то своего позови, а то нам от реки удаляться неможно.
- Показывай, - велела Олимпиада, которая мавкам не доверяла. Любили они покрасоваться и создать среди живых, ходящих по суше, переполох.
- Так, там, в затоне моей, - Ненюфара махнула рукой влево.
До затоны пришлось добираться, продираясь через кустарники, увязая по щиколотку в топкой грязи. Подол платья был испорчен, да и ботинки, пожалуй, тоже. Наконец Олимпиада вскарабкалась по осыпающемуся песку на небольшой пригорок, и перед ней открылась затона. Вода была спокойна, не затронутая течением, и лишь слегка покачивались водяные лилии и кубышки. И мертвое тело, сухое, истонченное, точно изъеденное до кости.
Похожее на то, что видела Олимпиада во сне.
- Ну так? Мишку кликнешь? - спросила Ненюфара.
- Да, - ответила рассеяно Олимпиада, разглядывая покачивающегося на воде мертвеца.
- Не утопленник это, - объявила мавка. - Не наших рук дело, Вилами клянусь да Купалой!
Клятва была серьезная, таких богов и духов мавки бы гневать не стали, ни в жизни, ни по смерти.
- Хорошо, - сказала Олимпиада. - Сейчас приведу полицию.
- Ты замолви за нас словечко перед господином из Синода, - попросила мавка, предано заглядывая в глаза.
- И что, послушает он меня? - усмехнулась Олимпиада. - Жди здесь, приведу я Мишку.
* * *
- Извините, - потупился Мишка. - Опоздали мы.
Лихо присел на одно колено возле распластанных на полу тел. Опоздали они, если он судил правильно, по меньшей мере на четыре дня. Точнее доктор скажет. В подполе ямского трактира было холодно, но тем не менее, тление уже затронуло приятелей покойного Дикого.
- Поножовщина, - Мишка достал книжицу, в которую прилежно все записывал. Памяти Лихо, способной удерживать мельчайшие подробности сколько потребуется долго, он немного завидовал. - Кто убийца — неизвестно, но подобные драки в «Длинной версте», увы, обычное дело.
- Почему владелец не доложил? - спросил Лихо, поднимаясь и отряхивая колено.
Ответ ему, впрочем, уже не требовался. Пахло в подполе гадко — человечиной. Некоторым трудно было отказаться от старых привычек, хотя сразу же после основания Священного Синода в 1721 году Государь повелел всем «мирно жить и наклонности смирять».
- Поговаривают, еретики тут у нас есть. Но они, Нестор Нимович, всегда скрываются ловко, - Мишка покачал головой.
- Про запас, значит, оставили… - Лихо прошелся по подполу, оглядывая помещение. - Покойников в прозекторскую, всех, кто в трактире работает, в отделение. И обыскать здесь все до последнего чулана. Если потребуется, завести отдельное дело.
Приятелей-собутыльников Дикого Лихо достойной нитью не считал, но все равно досадовал. Да людоедство это еще. Противно. Тех из Соседей, кто не сумел или, хуже того, не пожелал смирить свои наклонности, он считал слабаками и трусами.
Но, что делать теперь? Ждать нового покойника? Прямо сказать, не лучшая тактика. Чаю бы выпить не помешало, чтобы мыслить четко и здраво.
- Ваше превосходительство! - дежурный остановил их с Мишкой в дверях. - Там, это… дама дожидается.
Был он красный, должно быть, от смущения.
- Что за дама? - спросил Лихо.
- Ну так… - будь у дежурного не форменная кепка, а шапка, он бы, наверное, снял ее, скомкал и вытер красное потное лицо. - Госпожа Штерн, значит… Говорит, тело нашла.
Мишка, позабыв про субординацию, вырвался вперед и бросился в кабинет. Лихо спокойно пошел следом, притормозил даже. Нервных барышень он терпеть не мог, как и женских истерик.
Олимпиада Штерн была совершенно спокойна.
Пахло от нее тиной, влажной землей, и весь подол траурного платья был в грязи.
- Новый покойник, Нестор Нимович, - Мишка выпустил руку сестры. - В затоне.
- Вы нашли тело, Олимпиада Потаповна? - спросил Лихо напрямик.
Повернув голову, молодая женщина посмотрела на него. В глазах не было ни испуга, ни замешательства. Только горечь чувствовалась, какое-то сожаление.
- Нет, Нестор Нимович, не я. Мавки. Ненюфара отвела меня к затоне, а потом попросила привести полицию.
- Ненюфара? - переспросил Лихо.
- Людмила Егоровна Извецкая, - отрапортовал Мишка. - Утопилась тридцать четыре года тому назад. Нынче самая активная из всех мавок, даже назойливая.
- Что ж, мы взглянем, - Лихо поклонился. - Благодарю вас, Олимпиада Потаповна, за помощь. Может быть, послать кого-то, проводить вас до дома?
Что-то новое мелькнуло в глазах молодой женщины. Что-то, похожее на панику.
- Я… Я бы подождала Михайло Потаповича, с вашего позволения.
Лихо посмотрел на нее внимательно, чуть склонив голову к плечу. Домой возвращаться не хочет, немного напугана, но не мертвецом, а еще чем-то. Страх он ощущал хуже, чем скорбь, да и на вкус страх был гадок.
- Дежурный вас устроить в комнате отдыха, - сказал Лихо. - Выпейте чаю. И, думаю, я смогу Михайло Потаповича отпустить со службы раньше, за проявленное рвение.
Губы Олимпиады Штерн тронула слабая улыбка, очень красивая.
- Благодарю.
- Идемте, Залесский, - распорядился Лихо. - Раньше начнем, раньше и закончим.
Тело в затоне действительно сыскалось. Оно плавало среди кубышек и водяных лилий, дополняя общую зелено-бело-желтую картину: огромное черное пятно. Его подцепили багром, вытащили на берег и разложили на куске брезента. Тело было в точности похоже на два предыдущих — обескровленное, обезжизненное.
Неожиданная смена темы сбила Олимпиаду с толку.
- Д-да…
- Сладкие? Душистые? Я, видите ли, Олимпиада Потаповна, запахи всякие не люблю, но вот яблочный мне нравится и даже очень.
- Душистые, - кивнула Олимпиада. - Коричные.
- Если задержусь еще, напрошусь угоститься, - сказал Лихо. - Я вас оставлю Олимпиада Потаповна, с вашего позволения.
- И… и все? - Олимпиада вжала ладонь в шершавую кору яблони. - Меня… не обвиняют ни в чем?
- А в чем вас обвинить, Олимпиада Потаповна? - искренне удивился Лихо. - У нас, знаете ли, жена за грехи мужа платить не должна. Но и я перед вами за смерть его извиняться не обязан.
- Все в порядке, - пробормотала Олимпиада, - он был ужасным мужем.
Но Лихо все это было едва ли интересно, и он ушел.
* * *
Идти к Залесским на ужин Лихо в этот вечер не собирался. Нарушать семейные планы ему не хотелось, как и видеть молодую вдову. Жалость была чужда ему, а угрызения совести едва ли могли мучить, коли речь шла о сошедшем с ума от жажды могущества ведьмаке. Но вот не хотелось, и все тут. Не любил Лихо, когда смотрят на него враждебно. Злость — эмоция дурная, тухлая, в отличие от солоноватой досады или пряного страха, или горького горя.
Однако, он проголодался и вымотался за день, а потому вынужден был постучаться в соседский дом. Пожалуй, стоило взглянуть на вдову, задать ей пару вопросов — чисто формальных — и позабыть обо всем раз и навсегда.
Вдова оказалась настоящей красавицей.
Близко знакомый и с ее матерью, и с бабкой, Лихо невольно представлял себе настоящую ведьму: дородную, румяную, властную. Шутка ли, Акилина Никитична под каблук оборотня загнала, который в медвежьем обличье мог ее одним движением лапы пополам переломить.
Олимпиада Потаповна Штерн оказалась изящной, стройной, что только подчеркивало траурное черное платье. Но главное — что в конце концов Лихо до ее фигуры? - лицо у нее было тонкое, умное, с большими серо-зелеными глазами, которые смотрели печально, потерянно. Горько пахло от нее, сиренью. А волосы были цвета лугового меда, так что вправе было ждать, что запах этот будет медвяный, клеверный, солнечный. Диссонанс раздражал и заставлял Лихо раз за разом возвращаться взглядом к лицу женщины.
Она была молчалива, словно боялась слово вставить. Впрочем, мать ее в лишних собеседниках не нуждалась, ей хватало пары благодарных слушателей. Михайло Потапович, привычно оробевший в присутствии матери, помалкивал. Лихо отвечал, когда его спрашивали, поддакивал в нужных местах и рассматривал вдову. Она была глубоко погружена в себя.
А чай у Залесских заваривали отвратительный.
Вернувшись к себе, Лихо прошел по комнатам, пытаясь угадать, где здесь, среди этих казенных вещей сохранилось еще присутствие Олимпиады Штерн. Но дом точно позабыл ее. Ведьмака Штерна помнил прекрасно, досадовал о его смерти, иногда пытался отомстить, но Лихо так просто не возьмешь.
А вот Олимпиада о смерти мужа не переживала совсем. Кажется, даже радовалась, что он сгинул.
Подойдя к окну спальни, Лихо глянул в сад. В лунном свете видна была дорожка, цветники, готовые вот-вот распуститься каскадами ярких летних цветов. Старая яблоня была видна. В окне напротив свет горел ярко, и виден был тонкий силуэт. Женщина потянулась, подняла руки, выбирая из прически шпильки, и волосы рассыпались по плечам. Потом она подошла, раздернула шторы и оперлась обеими руками на подоконник.
Странное в ней что-то было. Чужое. Лихо, обычно к людям безразличный, не мог выкинуть молодую вдову из головы. Потом понял — пустая. Нет в ней той силы, что бурлит в Акилине, или же в Ефросинье. Жизни нет, потому что для всякой ведьмы сила и есть — жизнь.
Потому что кровь есть душа…
Лихо еще пытался ухватить мысль за самый кончик хвоста, но он был скользкий, точно плесневелый, и мысль от него ускользнула. И он уснул.
* * *
На этот раз сон был такой яркий и жуткий, что врезался в память до последней детали. Человек снился, очень худой, очень бледный, изможденный. Он умирал, но за жизнь цеплялся до последнего, не желая уходить. И вот стоял он, нагой, и к нему шли другие люди, полнокровные, сильные, и каждый отдавал что-нибудь. Кто-то — руку, кто-то — глаз, а иной разрезал запястья, вскрывал вены и заполнял кровью бездонные кувшины, стоящие у ног худого. Но все без толку. Сила проходила сквозь, не задерживаясь, и, кажется, только еще изможденнее становился, еще бледнее. А ему все отдавали и отдавали.
Огонь вспыхивал у худого под ногами.
Открыв глаза, Олимпиада пыталась понять, где находится, привыкнуть к свету, к теплу солнечного луча, скользящего по лицу. Все верно, она дома. В своей девичьей спальне. В Загорске. Вот — самое точное определение. Она в Загорске, на родине. В спальне. Теперь уже кажется, что в чужой, потому что той девушки нет на свете. Измолотили ее в прах сперва мать, затем муж, а потом — Черное море.
К завтраку накрыли на веранде. Отец оторвался от газеты, посмотрел на Олимпиаду, кивнул и вернулся к чтению. Не интересовала его дочь. Мать улыбнулась, но улыбка у нее всегда выходила, как у крокодила в зоосаду.
- Траур долго носить не следует, - приказала она, разглядывая черное платье. - Через неделю пошлем за портнихой и выправим тебе гардероб. А пока тебе лучше у бабушки пожить.
Ефросинья Домовина жила в лесу, возле опушки, в самой настоящей избе на курьих ногах. Даже мухоморы окрест имелись, бузина да бересклет. Но дорожка к ней была проторенная. Часто приходили, вызывали, подносили подарки — иногда и деньги — и спрашивали совета. А потом, зачастую, сожалели, потому что советы старой ведьмы часто отличались неприятной оригинальностью.
Что будет, когда бабушка узнает, что Олимпиада утратила свой дар?
Изжарит, наверное. На лопату посадит, и в печь.
- Оставь ты ее пока в покое, - попросил отец, не поднимая глаз от газеты. - Дай девке дух перевести.
- Она полгода дух переводила! - процедила мать. - Как знать, где она шлялась и чем занималась. Как знать, не… не…
Этого мать произнести не смогла, только красноречиво посмотрела на живот дочери.
Чего боялась она? Что был ребенок от сильного ведьмака, но в ненависти своей к Штерну Олимпиада вытравила его из чрева? Что был ребенок, и даже родился, но Олимпиада бросила его там, в Крыму? Не худшее место, чтобы вырасти. Или же боялась мать, что загуляла неразумная дочь и понесла от какого-нибудь малохольного человечешки, и ребенок родится такой же, малохольный?
Замутило.
- Я… я бы прогулялась, - выдавила Олимпиада наконец. - Погода хорошая. Пройтись хочу, с подругами встретиться.
Подруг-то у нее и не было. Две давние, еще школьные, с которыми Олимпиада сблизилась в годы обучения в Московском Женском Институте, давно уже о ней позабыли, а местные… не подруги, так, приятельницы. Но мать, должно быть, не обращала на это внимания, поэтому и отпустила дочь в город.
А собственно, подумалось Олимпиаде, как она может хоть что-то запретить своей давно уже взрослой и даже вдовой дочери?
Загорск к удивлению ее и легкой досаде совсем не изменился. Как и дом, он за полгода не постарел даже, весной прихорошился, и точно насмехался над Олимпиадой. Она чувствовала себя старой на этих одетых сиренью улицах. Шла себе неспешно, позволяя ногам нести тело, куда им вздумается. Шуршала черным шелком своего траурного платья.
Вслед ей оборачивались, перешептывались, обсуждали вполголоса возвращение в город вдовы ведьмака-убийцы. Большинство людей считало, что и сама она — злодейка, каких свет не видывал, и лишь прикидывается невинной овечкой. Недалек тот день, когда и ее перерубит пополам огненный меч почтенного агента Священного Всемудрствующего Синода.
Олимпиада не возражала. В какие-то минуты ей действительно хотелось этого. Силы в ней нет, ничего кроме колдовства, она в жизни своей не изучала. Замуж? Какому ведьмаку нужна обессиленная жена? Какому доброму христианину нужна жена, чей первый муж казнен был по решению Синода? Какому?…
От реки тянуло тиной и рыбой, что после удушающего запаха сирени, пропитавшего весь город, казалось облегчением. Олимпиада свернула на протоптанную рыбаками и купальщиками тропинку, прошла обрывом, спустилась ближе к воде, туда, где давно уже пора было подновить мостки. Они наполовину ушли под воду, позеленели от тины, заполированы были сотнями сотен ног. Мальчишки в августе, когда река мельчала, сигали с этих мостков в воду. В июне и июле, пока вода еще на подъеме, они предпочитали прыгать прямиком с обрыва, пугая своих родителей и оглашая округу звонкими криками. На Ивана Купалу здесь пускали венки все загоржане, вне зависимости от веры.
- Эй, э-эй! Вдовица Штерн!
Олимпиада обернулась на голос, задрав голову. Мавка, сидящая на развилке высокой, перекореженной временем Ивы, помахала ей рукой. Ненюфарой ее звали, мавки часто брали имена громкие, пышные и нелепые, точно какие-то актрисы. При жизни имя ее было то ли Людмила, то ли Светлана, и лет тридцать тому назад утопилась она в затоне от несчастной любви. С тех пор проводила все свое время недалеко от той затоны, сидя на дереве и рассуждая о чужих любовных историях. Пару раз пыталась заманить кого-то к себе в компанию, но мавки издревна жили в реке, и загорские мужчины на них редко обращали внимания, и живых девок хватало. Приезжим же все разъясняли чин по чину. Да и Штерн им внушение сделал, так что, случалось, мавки вытаскивали тонущих и доставляли до мелководья. Платой за спасение служил нелегкий труд: выслушать бесконечные их причитания о тоскливой подводной жизни.
- Липка, а Липка, - сказала мавка, чуждая каких-либо условностей мира живых, - помоги нам по старой дружбе.
Дружбы как таковой не было, но, в отличие от многих горожан, мавок Олимпиада не боялась.
- Покойник у нас, - заявила Ненюфара. - Мерзкий — жуть! Ты братца-то своего позови, а то нам от реки удаляться неможно.
- Показывай, - велела Олимпиада, которая мавкам не доверяла. Любили они покрасоваться и создать среди живых, ходящих по суше, переполох.
- Так, там, в затоне моей, - Ненюфара махнула рукой влево.
До затоны пришлось добираться, продираясь через кустарники, увязая по щиколотку в топкой грязи. Подол платья был испорчен, да и ботинки, пожалуй, тоже. Наконец Олимпиада вскарабкалась по осыпающемуся песку на небольшой пригорок, и перед ней открылась затона. Вода была спокойна, не затронутая течением, и лишь слегка покачивались водяные лилии и кубышки. И мертвое тело, сухое, истонченное, точно изъеденное до кости.
Похожее на то, что видела Олимпиада во сне.
- Ну так? Мишку кликнешь? - спросила Ненюфара.
- Да, - ответила рассеяно Олимпиада, разглядывая покачивающегося на воде мертвеца.
- Не утопленник это, - объявила мавка. - Не наших рук дело, Вилами клянусь да Купалой!
Клятва была серьезная, таких богов и духов мавки бы гневать не стали, ни в жизни, ни по смерти.
- Хорошо, - сказала Олимпиада. - Сейчас приведу полицию.
- Ты замолви за нас словечко перед господином из Синода, - попросила мавка, предано заглядывая в глаза.
- И что, послушает он меня? - усмехнулась Олимпиада. - Жди здесь, приведу я Мишку.
* * *
- Извините, - потупился Мишка. - Опоздали мы.
Лихо присел на одно колено возле распластанных на полу тел. Опоздали они, если он судил правильно, по меньшей мере на четыре дня. Точнее доктор скажет. В подполе ямского трактира было холодно, но тем не менее, тление уже затронуло приятелей покойного Дикого.
- Поножовщина, - Мишка достал книжицу, в которую прилежно все записывал. Памяти Лихо, способной удерживать мельчайшие подробности сколько потребуется долго, он немного завидовал. - Кто убийца — неизвестно, но подобные драки в «Длинной версте», увы, обычное дело.
- Почему владелец не доложил? - спросил Лихо, поднимаясь и отряхивая колено.
Ответ ему, впрочем, уже не требовался. Пахло в подполе гадко — человечиной. Некоторым трудно было отказаться от старых привычек, хотя сразу же после основания Священного Синода в 1721 году Государь повелел всем «мирно жить и наклонности смирять».
- Поговаривают, еретики тут у нас есть. Но они, Нестор Нимович, всегда скрываются ловко, - Мишка покачал головой.
- Про запас, значит, оставили… - Лихо прошелся по подполу, оглядывая помещение. - Покойников в прозекторскую, всех, кто в трактире работает, в отделение. И обыскать здесь все до последнего чулана. Если потребуется, завести отдельное дело.
Приятелей-собутыльников Дикого Лихо достойной нитью не считал, но все равно досадовал. Да людоедство это еще. Противно. Тех из Соседей, кто не сумел или, хуже того, не пожелал смирить свои наклонности, он считал слабаками и трусами.
Но, что делать теперь? Ждать нового покойника? Прямо сказать, не лучшая тактика. Чаю бы выпить не помешало, чтобы мыслить четко и здраво.
- Ваше превосходительство! - дежурный остановил их с Мишкой в дверях. - Там, это… дама дожидается.
Был он красный, должно быть, от смущения.
- Что за дама? - спросил Лихо.
- Ну так… - будь у дежурного не форменная кепка, а шапка, он бы, наверное, снял ее, скомкал и вытер красное потное лицо. - Госпожа Штерн, значит… Говорит, тело нашла.
Мишка, позабыв про субординацию, вырвался вперед и бросился в кабинет. Лихо спокойно пошел следом, притормозил даже. Нервных барышень он терпеть не мог, как и женских истерик.
Олимпиада Штерн была совершенно спокойна.
Пахло от нее тиной, влажной землей, и весь подол траурного платья был в грязи.
- Новый покойник, Нестор Нимович, - Мишка выпустил руку сестры. - В затоне.
- Вы нашли тело, Олимпиада Потаповна? - спросил Лихо напрямик.
Повернув голову, молодая женщина посмотрела на него. В глазах не было ни испуга, ни замешательства. Только горечь чувствовалась, какое-то сожаление.
- Нет, Нестор Нимович, не я. Мавки. Ненюфара отвела меня к затоне, а потом попросила привести полицию.
- Ненюфара? - переспросил Лихо.
- Людмила Егоровна Извецкая, - отрапортовал Мишка. - Утопилась тридцать четыре года тому назад. Нынче самая активная из всех мавок, даже назойливая.
- Что ж, мы взглянем, - Лихо поклонился. - Благодарю вас, Олимпиада Потаповна, за помощь. Может быть, послать кого-то, проводить вас до дома?
Что-то новое мелькнуло в глазах молодой женщины. Что-то, похожее на панику.
- Я… Я бы подождала Михайло Потаповича, с вашего позволения.
Лихо посмотрел на нее внимательно, чуть склонив голову к плечу. Домой возвращаться не хочет, немного напугана, но не мертвецом, а еще чем-то. Страх он ощущал хуже, чем скорбь, да и на вкус страх был гадок.
- Дежурный вас устроить в комнате отдыха, - сказал Лихо. - Выпейте чаю. И, думаю, я смогу Михайло Потаповича отпустить со службы раньше, за проявленное рвение.
Губы Олимпиады Штерн тронула слабая улыбка, очень красивая.
- Благодарю.
- Идемте, Залесский, - распорядился Лихо. - Раньше начнем, раньше и закончим.
Тело в затоне действительно сыскалось. Оно плавало среди кубышек и водяных лилий, дополняя общую зелено-бело-желтую картину: огромное черное пятно. Его подцепили багром, вытащили на берег и разложили на куске брезента. Тело было в точности похоже на два предыдущих — обескровленное, обезжизненное.
