Четыре долгих, бесконечно долгих и страшных года – ни строчки, ни весточки. Война внесла свой порядок; выгнала из домов эвакуацией, утащила далеко на запад в лагеря, щепками швыряла людей из стороны в сторону, разбивая семьи и ломая судьбы. Гоняла по передовой из конца в конец, протаскивала по тылам. Одна только несбыточная надежда – последнее письмо, неизвестно, нашедшее ли адресата. «Весной на аллее, после войны…»
Она всегда писала чудесные стихи.
А я все эти годы боялся даже вспомнить имя – боялся сглазить, накликать беду. Иногда только, в часы самого чёрного, самого глубокого отчаянья из памяти всплывали эти строки, и становилось теплее. Я верил, каждую секунду верил, что она выживет; я, наверное, во многом именно за это и воевал. Только всё равно боялся лишний раз вспомнить.
- А ты совсем не изменилась, - наконец, сумел первым нарушить молчание я. – Только вот коса где-то потерялась, - я взъерошил её короткие волосы; она забавно сморщила нос, став похожей на сердитого ёжика.
- Отрезать пришлось, когда в госпитале лежала, - с улыбкой отмахнулась она. – А ты стал старше, - карие глаза вновь повлажнели, а тонкие пальцы легко, почти невесомо коснулись моего виска. – Гораздо старше, как будто тебе не тридцать, а почти пятьдесят.
- Честно говоря, за время пути домой с фронта я пострадал сильнее, чем за всю войну, - рассмеялся я.
- Дурачок, - вздохнула она, через силу улыбнувшись. – Обермастер уже, а всё одно - мальчишка!
- Пятидесятилетний мальчишка… Не знаю даже, обижаться или радоваться!
- Глупый! И курить вот тоже начал, - Веселена опять недовольно наморщила курносый нос.
- Поругать же некому было, - я пожал плечами, не выпуская девушку из объятий и чувствуя, как в груди разливается необъяснимое тепло, а всё тело переполняет невероятная лёгкость. – Теперь, считай, бросил. Если, конечно, ты согласишься со мной поехать…
- Шантажист, - она весело пихнула меня кулачком в бок.
Мы до поздней ночи бродили по городу, и говорили, говорили, говорили…
И только теперь я, наконец, понял, что война кончилась. Да, умом знал об этом, радовался, но – только умом. Сердце же, кажется, ждало обещанной встречи, а до этого отказывалось верить. Для него война длилась с того последнего письма, и закончилась только теперь. В этом городе, так и оставшемся непокорённым, где наши войска раскрутили колесо истории посолонь.
«От границы мы землю вертели назад,
было дело сначала.
Но обратно её закрутил наш комбат,
оттолкнувшись ногой от Урала.
Наконец-то нам дали приказ наступать,
отбирать наши пяди и крохи.
Но мы помним, как солнце отправилось вспять
и едва не зашло на востоке!
Мы не мерим землю шагами,
понапрасну цветы теребя.
Мы толкаем её сапогами –
от себя, от себя, от себя…»10
Она всегда писала чудесные стихи.
А я все эти годы боялся даже вспомнить имя – боялся сглазить, накликать беду. Иногда только, в часы самого чёрного, самого глубокого отчаянья из памяти всплывали эти строки, и становилось теплее. Я верил, каждую секунду верил, что она выживет; я, наверное, во многом именно за это и воевал. Только всё равно боялся лишний раз вспомнить.
- А ты совсем не изменилась, - наконец, сумел первым нарушить молчание я. – Только вот коса где-то потерялась, - я взъерошил её короткие волосы; она забавно сморщила нос, став похожей на сердитого ёжика.
- Отрезать пришлось, когда в госпитале лежала, - с улыбкой отмахнулась она. – А ты стал старше, - карие глаза вновь повлажнели, а тонкие пальцы легко, почти невесомо коснулись моего виска. – Гораздо старше, как будто тебе не тридцать, а почти пятьдесят.
- Честно говоря, за время пути домой с фронта я пострадал сильнее, чем за всю войну, - рассмеялся я.
- Дурачок, - вздохнула она, через силу улыбнувшись. – Обермастер уже, а всё одно - мальчишка!
- Пятидесятилетний мальчишка… Не знаю даже, обижаться или радоваться!
- Глупый! И курить вот тоже начал, - Веселена опять недовольно наморщила курносый нос.
- Поругать же некому было, - я пожал плечами, не выпуская девушку из объятий и чувствуя, как в груди разливается необъяснимое тепло, а всё тело переполняет невероятная лёгкость. – Теперь, считай, бросил. Если, конечно, ты согласишься со мной поехать…
- Шантажист, - она весело пихнула меня кулачком в бок.
Мы до поздней ночи бродили по городу, и говорили, говорили, говорили…
И только теперь я, наконец, понял, что война кончилась. Да, умом знал об этом, радовался, но – только умом. Сердце же, кажется, ждало обещанной встречи, а до этого отказывалось верить. Для него война длилась с того последнего письма, и закончилась только теперь. В этом городе, так и оставшемся непокорённым, где наши войска раскрутили колесо истории посолонь.
«От границы мы землю вертели назад,
было дело сначала.
Но обратно её закрутил наш комбат,
оттолкнувшись ногой от Урала.
Наконец-то нам дали приказ наступать,
отбирать наши пяди и крохи.
Но мы помним, как солнце отправилось вспять
и едва не зашло на востоке!
Мы не мерим землю шагами,
понапрасну цветы теребя.
Мы толкаем её сапогами –
от себя, от себя, от себя…»10
