Жрец, притом высокого ранга!.. Время от времени наш хозяин тыкал пальцем в сторону палубы, где стояли мы под охраной воинов. Однако священнослужитель удостоил нас лишь одного короткого взгляда; потом на его лице появилось брезгливое негодование, и он сделал отвращающий жест. Я напряг слух - теперь египтяне повысили голос: и мне удалось разобрать суть их спора.
Жрец сказал нашему хозяину, что, должно быть, настали последние времена, если «такую падаль», как мы, предназначают, чтобы «делать дом бога прекрасным». Наш египтянин раздраженно ответил - что последние времена настали давно, и годных рабов не хватает даже на севере, даже храмам Нейт, матери богов... А пленники, которых он привез, получены в дар от моря! И из почтения к «божественному отцу» наш хозяин готов был уступить нас задешево.
Потом собеседники отошли подальше и продолжили торговаться. Я же пришел в сильнейшее возбуждение, поняв, что сейчас может решиться наша судьба. Я быстро повернулся к Артабазу и остальным; и как мог постарался передать им, что услышал от египтян.
Наши охранники разразились гневными криками, а один из них ударил меня древком копья. Но тут вернулись жрецы с начальником корабля. И на сей раз верховный жрец поднялся на палубу.
Он пристально оглядел нас: казалось, быстрый цепкий взгляд его отметил каждую подробность. Потом жрец повернулся к нашему продавцу и очень выразительно зажал себе нос. Конечно, от нас исходил смрад, мы были ужасно грязны и почти наги. Однако я догадался, что жрец подразумевает не только нашу телесную нечистоту, - для него мы были мерзкими язычниками, чье присутствие осквернит любой дом бога!
«Сбивает цену», - подумал я. Против воли меня это позабавило! Но в конце концов сделка состоялась: нас продали этим жрецам, то есть какому-то большому храму Верхнего Египта! Я видел далеко впереди белые стены неведомого города. Это было все, что я покуда сумел понять: но этого было достаточно.
А потом нас согнали с корабля прямо в воду... Многие мои товарищи кричали, сопротивлялись, вообразив, будто нас хотят утопить: но я опять обо всем догадался первым и крикнул, что нам просто велят вымыться. Вот когда я восславил набожность коренных египтян и их чистоплотность!
Вначале я напился, припав к воде, как лошадь; потом долго оттирался песком. Все мои царапины и ссадины заболели, но это купание было блаженством. Я наконец ощутил себя человеком, а не скотом! И я понял, что мне вновь милосердно дарована отсрочка.
Сухой жаркий воздух Египта мог бы подлечить мое колено - его не зря называют целебным; а работать около воды, в тени деревьев... Это была жизнь!
Потом, конечно, я нашел в таком существовании немного радости, - но в первый день я воспрянул духом. Нас построили цепочкой и, связав нам руки одной длинной веревкой, погнали по мощеной дороге в сторону города. Позже я узнал, что это - Абидос, древнейший священный город Осириса. А храм, который нам было предназначено обслуживать, посвящен могущественному Сети, правившему восемь столетий назад: его второй заупокойный храм, помимо главного. Здесь этого фараона помнят куда лучше, чем в его давно заброшенной столице - Уасете, которую ныне называют Фивами.
Нас поселили в большом бараке - рабочем доме, разделенном на клетушки, примыкавшем к северной стороне храма. Там уже жили другие рабы - ливийцы и эфиопы, с которыми у нас не было ничего общего; и они трудились отдельно от нас, однако нас заставили перемешаться с ними, поселив попарно с чужестранцами и отделив от своих. С Артабазом я теперь мог встречаться только на работе! В остальное время воины на стенах зорко следили за нашими передвижениями.
Как я и думал, - и поначалу надеялся, - нам было поручено ухаживать за большим храмовым садом: прежде всего, подавать воду с помощью кожаных ведер и колес вверх по каналам. Без непрерывного полива деревья и цветы быстро погибли бы. В жару это по-настоящему тяжело - особенно когда не можешь остановиться, чтобы самому освежиться этой водой; и хотя ноги мои участвовали в работе меньше, чем остальное тело, мои коленные суставы болели с каждым днем все сильнее. Скоро правое колено тоже начало хрустеть, а к вечеру немело. Это запущенное воспаление, похоже, началось на корабле!
Артабаз делал для меня все что мог. Не будет преувеличением сказать, что мой слуга и преданный друг спас мне жизнь не однажды и не дважды, а много раз: он подменял меня при всякой возможности, не давая воинам и жрецам заметить мою неполноценность! Но я понимал, что долго так продолжаться не может.
Рабов кормили дважды в день - утром и вечером, в большой столовой: нам давали стебли папируса, политые касторовым маслом, иногда грубый хлеб, чеснок, бобовую или гороховую похлебку. Этого было, конечно, недостаточно: и силы наши убывали. Я сознавал, что спасти нас могу и обязан я один! Я единственный знал язык и обычаи Черной Земли, я единственный имел здесь связи! И именно я, - пусть и частично, - был виновен в случившемся...
Нас здесь была только пятая часть из всех - остальных продали в другие концы страны. Это было очень скверно: я опасался, что другим повезло меньше нашего и они угодили в рудники или в каменоломни. Но хотя бы этих товарищей я должен был выручить.
Я очень сожалел, что почти не умею писать по-египетски. Исидор пытался научить меня, и кое-что я усвоил; но за прошедшие годы это немногое позабылось. Я несколько раз пытался заговорить с солдатами - и даже с жрецами: но высокомерные служители Осириса и давно покойного фараона проходили мимо, не замечая рабов, и мы почти не видели их. А охранники отвечали мне только бранью. Но я не терял надежды: я не имел такого права!
Я понимал, что если случится чудо и я вернусь в Карию, царица Артемисия может встретить меня весьма неласково. Я боялся за Поликсену, за детей... Но все это не имело отношения к дню сегодняшнему: главное теперь было вырваться из плена.
Я несколько раз говорил с моими карийцами - с триерархом, с другими, пытаясь ободрить их. Но моряки с каждым днем все больше озлоблялись и отчаивались: им казалось, что я понапрасну дразню их призраком спасения.
Мои товарищи по плаванию с самого начала невзлюбили меня - а теперь я ощущал, как ухудшилось их отношение. Я опасался, что они могут отомстить мне; или, что еще хуже, сорвать злость на Артабазе. Я стал все чаще замечать плотоядные взгляды, направленные на него. Артабаз был самым юным из нас - ему только-только минуло семнадцать; и он казался еще моложе. Теперь, когда мы все расхаживали почти голые, стало видно, что он никогда не превратится в мужчину; и, несмотря на изнурительный труд, мой перс сохранил свою замечательную красоту. Недаром в Вавилоне он служил мальчиком для удовольствий... Даже у меня он порою вызывал вожделение - что говорить о моряках!
Я один здесь мог бы защитить моего друга - но один против всех я бы не выстоял. Я тоже начал отчаиваться, думая, что мне суждено сгинуть в рабстве; и молился только о том, чтобы мы с Артабазом избежали позора. И чтобы Поликсена, мои дети и сестры уцелели - и никогда не узнали, что со мной произошло!
Но я все-таки дождался чуда.
Как-то утром я окапывал смоковницу, пока другие, подальше, разрыхляли цветочные клумбы: мы работали далеко от дороги, по которой обычно ходили жрецы и молящиеся. У абидосского храма Сети было не так-то много посетителей. И вдруг я услышал женский голос - голос египтянки, южанки, который показался мне знакомым...
Не думая ни о чем, я бросился на этот голос. Я, однако, даже тут соблюдал осторожность: я перебегал от дерева к дереву. У последнего дерева я затаился. Женщина еще не ушла: она говорила с одним из жрецов.
И я действительно знал ее! Это была Анхес, жена Исидора! Поняв это, я едва не упал на колени, истово благодаря богов. Но я стиснул кулаки и перетерпел, заставив себя дождаться, пока жрец не уйдет. И только тогда вышел из-за дерева и направился к египтянке.
Она вскрикнула и отпрянула, увидев чумазого изможденного невольника. И лишь когда я, простерев к Анхес мои перепачканные руки, обратился к ней с мольбой, она меня узнала.
- Ты здесь, экуеша, - и ты раб? Каким образом?..
Я же гадал, как она сама сюда попала. Мне было известно, что египтянки, особенно южанки, пользуются неслыханной для нас свободой и правами: даже замужние женщины Египта могут путешествовать одни, вести дела и владеть землей, писать завещания, выступать в суде... Возможно, Анхес совершила паломничество в священный город. Но я чувствовал, что не все так просто: и заподозрил, что с Исидором тоже случилась беда.
Я быстро рассказал Анхес о нашем несчастье. Она слушала меня, окаменев от изумления. Потом двое воинов заметили, что я беседую со свободной женщиной и госпожой: они бросились ко мне с угрозами. Но тут Анхес повелительно крикнула им не вмешиваться; и стражники ее послушались!
- Поторопись, экуеша, - сказала она мне, хмуря брови и теребя тонкими смуглыми пальцами свою прозрачную голубую накидку. - Ты просишь меня о помощи?
Анхес называла меня «человеком народа моря» - варваром: как надменная южанка. Я помнил, что она была сиротой, чью семью вырезали персы; и, вероятно, новые невзгоды еще больше ожесточили ее. Но она была очень добра, ведь не отказалась меня выслушать!
Я с трудом опустился на колени и прижал к губам край ее платья.
- Я молю тебя, госпожа... Ты наша единственная надежда!
Ее губы тронула горькая улыбка.
- Надежда... Я постараюсь что-нибудь сделать, но не ждите невозможного.
Она поправила свои коротко стриженные черные волосы и хотела уйти; но тут я, поднявшись, опять окликнул ее.
- Постой, госпожа Анхес! Исидор... с ним все хорошо?
- Он умер, - жестко ответила она; и усмехнулась. - Надеюсь, что это для него хорошо.
Анхес удалилась. А я, ошеломленный ее словами, поспешил вернуться к работе, пока меня не поколотили за мою ужасную дерзость.
Я долго ждал известия от Анхес. Я вначале делал зарубки на стене, потом потерял дням счет. Я не верил, что вдова моего египетского брата могла просто забыть обо мне и о своем обещании. Скорее всего, ей было нечем помочь! Возможно, она сама с трудом сводила концы с концами и утратила прежнее влияние; и мое первое впечатление было обманчивым!
Ночами, оставшись наедине с собой, я горевал об Исидоре и спрашивал себя, отчего он мог умереть: Анхес не успела мне сказать! Он был еще совсем молод, только тремя годами старше меня! Поразила его внезапная болезнь, от которой не нашлось средства у искусных врачей Та-Кемет, - или, возможно, он утонул, или был укушен змеей? Или погиб в одной из стычек с врагами? Мой брат-египтянин мечтал о спокойной, размеренной семейной жизни, подобной течению реки, - какую вели его отцы и деды. Но, увы, в наши дни нельзя найти спасение в заветах предков; и Исидору не удалось спрятаться за своими свитками от жестокости жизни.
Мы продолжали делать все ту же однообразную отупляющую работу. Потом вода в Ниле стала прибывать, черпать ее стало легче; но негры и ливийцы, наши новые товарищи, заговорили о том, что скоро нас отправят куда-нибудь на строительство - или на разборку древних зданий. Египтяне теперь часто берут камень в руинах величественных дворцов или храмов своих предшественников, вместо того, чтобы добывать новый. И для меня - для всех нас - это означало верную гибель... Насколько тяжелее было смириться с подобной мыслью, уже ощутив надежду на избавление!..
Как-то я спал на своей соломенной подстилке, и видел восхитительный сон, подобный миражу в пустыне: мне снилась Поликсена, и первые дни нашей любви, когда моя суженая отдалась мне и пленила меня. Мы с нею опять были на Крите: и, погрузившись в теплую воду, хохотали и плескались как дети... Потом я, должно быть, повернулся на бок, потому что статуэтка бычка, которую я по-прежнему прятал в набедренную повязку, больно впилась мне в бедро. От этого я вздрогнул и проснулся.
Лежа с открытыми глазами, я внезапно почуял в мирном дыхании ночи чье-то страдание: мне послышался мучительный стон... Я резко сел, протерев глаза; потом встал. Мой сосед по клетушке, рослый и сильный эфиоп Нехси, не пошевелился, лежа лицом к стене. Но тут я услышал новые стоны, отчетливее прежних, и какую-то возню.
Ужасная догадка пронзила меня! Я отчаянно окинул комнату взглядом в поисках хоть какого-нибудь оружия; ничего, конечно же, не нашел и выполз в коридор, разделявший мою комнату и комнату Артабаза. Он жил напротив, через три двери, с каким-то нубийцем; но от последнего ждать помощи было напрасно.
Луна еще не взошла, и мне удалось прокрасться незамеченным воинами. Я ворвался в комнату моего друга: и понял, что едва не опоздал!
Артабаз стоял на коленях, совершенно обнаженный: тот самый нубиец, его сосед, пригибал его голову к полу - лицом в соломенную подстилку, держа за волосы; и мой евнух мог издавать только заглушенное мычание. Рот ему заткнули собственной набедренной повязкой. А один из наших матросов заломил руки юноше за спину: так, что он не мог вырваться, не покалечившись. Другой матрос, ухмыляясь, распускал свой набедренник. Они все еще были дюжими мужчинами; и хотя Артабаз, без сомнения, сопротивлялся отчаянно, нападавшие втроем быстро с ним справились. А еще он боялся кричать - от стыда: уверенный, что ему никто ничем здесь не поможет!..
Все это я оценил за пару мгновений: а потом ни о чем больше не думал, бросившись на врагов. Мой отец, незабвенный спартанец, успел научить меня немногому - и я отчетливо помнил только, как правильно складывать кулак, чтобы не выбить себе пальцы при ударе. Но сейчас все выветрилось, осталась лишь неистовая ярость... Я с разворота ударил одного насильника в челюсть, услышав, как он заорал и как посыпались выбитые зубы; пнул другого моей отягощенной сандалией. Когда первый снова накинулся на меня, я дернул его к себе и ударил лбом в нос. Я дрался руками, ногами, головой... Казалось, сила моя удесятерилась! Артабаз, придя в себя, помог мне отбиваться. Но он драться не умел вовсе; и первый кариец ударом в ухо лишил его сознания, а второй изловчился пнуть меня по больному колену.
Они повалили нас на земляной пол. Первый противник начал душить меня, давя на горло локтем, и я наугад ткнул ему пальцами в глаза; но он успел отдернуть голову. Как тогда в детстве, когда на меня набросился Ксантий с дружками, я почувствовал, что погибаю...
И тут до меня донеслись топот подкованных сандалий и египетская брань.
- Что вы тут устроили, отродья Сетха, вонючие свиньи?!
В комнату ворвались двое солдат. Своими дубинками они расшвыряли наших противников; но в их глазах мы все были равны. И я, еще лежа на полу и не успев перевести дыхание, ощутил, как четверо охранников угрожающе нависли над нами всеми.
И вдруг я сообразил, как отвечать!.. Я взвился на ноги, забыв обо всех моих увечьях.
- Начальник! Вот они хотели надругаться над моим товарищем - эти трое! Покарайте их!..
Я ткнул пальцем в ошеломленного нубийца. Открыто сваливать вину на моих бывших попутчиков я не мог, даже теперь: хотя понимал, что отвечать за содеянное придется всем.
Я увидел, как на лицах египтян появилось крайнее отвращение. Я говорил ранее, что мужеложство среди них считается тяжким грехом; а уж на земле храма это непростительное святотатство...
Жрец сказал нашему хозяину, что, должно быть, настали последние времена, если «такую падаль», как мы, предназначают, чтобы «делать дом бога прекрасным». Наш египтянин раздраженно ответил - что последние времена настали давно, и годных рабов не хватает даже на севере, даже храмам Нейт, матери богов... А пленники, которых он привез, получены в дар от моря! И из почтения к «божественному отцу» наш хозяин готов был уступить нас задешево.
Потом собеседники отошли подальше и продолжили торговаться. Я же пришел в сильнейшее возбуждение, поняв, что сейчас может решиться наша судьба. Я быстро повернулся к Артабазу и остальным; и как мог постарался передать им, что услышал от египтян.
Наши охранники разразились гневными криками, а один из них ударил меня древком копья. Но тут вернулись жрецы с начальником корабля. И на сей раз верховный жрец поднялся на палубу.
Он пристально оглядел нас: казалось, быстрый цепкий взгляд его отметил каждую подробность. Потом жрец повернулся к нашему продавцу и очень выразительно зажал себе нос. Конечно, от нас исходил смрад, мы были ужасно грязны и почти наги. Однако я догадался, что жрец подразумевает не только нашу телесную нечистоту, - для него мы были мерзкими язычниками, чье присутствие осквернит любой дом бога!
«Сбивает цену», - подумал я. Против воли меня это позабавило! Но в конце концов сделка состоялась: нас продали этим жрецам, то есть какому-то большому храму Верхнего Египта! Я видел далеко впереди белые стены неведомого города. Это было все, что я покуда сумел понять: но этого было достаточно.
А потом нас согнали с корабля прямо в воду... Многие мои товарищи кричали, сопротивлялись, вообразив, будто нас хотят утопить: но я опять обо всем догадался первым и крикнул, что нам просто велят вымыться. Вот когда я восславил набожность коренных египтян и их чистоплотность!
Вначале я напился, припав к воде, как лошадь; потом долго оттирался песком. Все мои царапины и ссадины заболели, но это купание было блаженством. Я наконец ощутил себя человеком, а не скотом! И я понял, что мне вновь милосердно дарована отсрочка.
Сухой жаркий воздух Египта мог бы подлечить мое колено - его не зря называют целебным; а работать около воды, в тени деревьев... Это была жизнь!
Потом, конечно, я нашел в таком существовании немного радости, - но в первый день я воспрянул духом. Нас построили цепочкой и, связав нам руки одной длинной веревкой, погнали по мощеной дороге в сторону города. Позже я узнал, что это - Абидос, древнейший священный город Осириса. А храм, который нам было предназначено обслуживать, посвящен могущественному Сети, правившему восемь столетий назад: его второй заупокойный храм, помимо главного. Здесь этого фараона помнят куда лучше, чем в его давно заброшенной столице - Уасете, которую ныне называют Фивами.
Нас поселили в большом бараке - рабочем доме, разделенном на клетушки, примыкавшем к северной стороне храма. Там уже жили другие рабы - ливийцы и эфиопы, с которыми у нас не было ничего общего; и они трудились отдельно от нас, однако нас заставили перемешаться с ними, поселив попарно с чужестранцами и отделив от своих. С Артабазом я теперь мог встречаться только на работе! В остальное время воины на стенах зорко следили за нашими передвижениями.
Как я и думал, - и поначалу надеялся, - нам было поручено ухаживать за большим храмовым садом: прежде всего, подавать воду с помощью кожаных ведер и колес вверх по каналам. Без непрерывного полива деревья и цветы быстро погибли бы. В жару это по-настоящему тяжело - особенно когда не можешь остановиться, чтобы самому освежиться этой водой; и хотя ноги мои участвовали в работе меньше, чем остальное тело, мои коленные суставы болели с каждым днем все сильнее. Скоро правое колено тоже начало хрустеть, а к вечеру немело. Это запущенное воспаление, похоже, началось на корабле!
Артабаз делал для меня все что мог. Не будет преувеличением сказать, что мой слуга и преданный друг спас мне жизнь не однажды и не дважды, а много раз: он подменял меня при всякой возможности, не давая воинам и жрецам заметить мою неполноценность! Но я понимал, что долго так продолжаться не может.
Рабов кормили дважды в день - утром и вечером, в большой столовой: нам давали стебли папируса, политые касторовым маслом, иногда грубый хлеб, чеснок, бобовую или гороховую похлебку. Этого было, конечно, недостаточно: и силы наши убывали. Я сознавал, что спасти нас могу и обязан я один! Я единственный знал язык и обычаи Черной Земли, я единственный имел здесь связи! И именно я, - пусть и частично, - был виновен в случившемся...
Нас здесь была только пятая часть из всех - остальных продали в другие концы страны. Это было очень скверно: я опасался, что другим повезло меньше нашего и они угодили в рудники или в каменоломни. Но хотя бы этих товарищей я должен был выручить.
Я очень сожалел, что почти не умею писать по-египетски. Исидор пытался научить меня, и кое-что я усвоил; но за прошедшие годы это немногое позабылось. Я несколько раз пытался заговорить с солдатами - и даже с жрецами: но высокомерные служители Осириса и давно покойного фараона проходили мимо, не замечая рабов, и мы почти не видели их. А охранники отвечали мне только бранью. Но я не терял надежды: я не имел такого права!
Я понимал, что если случится чудо и я вернусь в Карию, царица Артемисия может встретить меня весьма неласково. Я боялся за Поликсену, за детей... Но все это не имело отношения к дню сегодняшнему: главное теперь было вырваться из плена.
Я несколько раз говорил с моими карийцами - с триерархом, с другими, пытаясь ободрить их. Но моряки с каждым днем все больше озлоблялись и отчаивались: им казалось, что я понапрасну дразню их призраком спасения.
Мои товарищи по плаванию с самого начала невзлюбили меня - а теперь я ощущал, как ухудшилось их отношение. Я опасался, что они могут отомстить мне; или, что еще хуже, сорвать злость на Артабазе. Я стал все чаще замечать плотоядные взгляды, направленные на него. Артабаз был самым юным из нас - ему только-только минуло семнадцать; и он казался еще моложе. Теперь, когда мы все расхаживали почти голые, стало видно, что он никогда не превратится в мужчину; и, несмотря на изнурительный труд, мой перс сохранил свою замечательную красоту. Недаром в Вавилоне он служил мальчиком для удовольствий... Даже у меня он порою вызывал вожделение - что говорить о моряках!
Я один здесь мог бы защитить моего друга - но один против всех я бы не выстоял. Я тоже начал отчаиваться, думая, что мне суждено сгинуть в рабстве; и молился только о том, чтобы мы с Артабазом избежали позора. И чтобы Поликсена, мои дети и сестры уцелели - и никогда не узнали, что со мной произошло!
Но я все-таки дождался чуда.
Как-то утром я окапывал смоковницу, пока другие, подальше, разрыхляли цветочные клумбы: мы работали далеко от дороги, по которой обычно ходили жрецы и молящиеся. У абидосского храма Сети было не так-то много посетителей. И вдруг я услышал женский голос - голос египтянки, южанки, который показался мне знакомым...
Не думая ни о чем, я бросился на этот голос. Я, однако, даже тут соблюдал осторожность: я перебегал от дерева к дереву. У последнего дерева я затаился. Женщина еще не ушла: она говорила с одним из жрецов.
И я действительно знал ее! Это была Анхес, жена Исидора! Поняв это, я едва не упал на колени, истово благодаря богов. Но я стиснул кулаки и перетерпел, заставив себя дождаться, пока жрец не уйдет. И только тогда вышел из-за дерева и направился к египтянке.
Она вскрикнула и отпрянула, увидев чумазого изможденного невольника. И лишь когда я, простерев к Анхес мои перепачканные руки, обратился к ней с мольбой, она меня узнала.
- Ты здесь, экуеша, - и ты раб? Каким образом?..
Я же гадал, как она сама сюда попала. Мне было известно, что египтянки, особенно южанки, пользуются неслыханной для нас свободой и правами: даже замужние женщины Египта могут путешествовать одни, вести дела и владеть землей, писать завещания, выступать в суде... Возможно, Анхес совершила паломничество в священный город. Но я чувствовал, что не все так просто: и заподозрил, что с Исидором тоже случилась беда.
Я быстро рассказал Анхес о нашем несчастье. Она слушала меня, окаменев от изумления. Потом двое воинов заметили, что я беседую со свободной женщиной и госпожой: они бросились ко мне с угрозами. Но тут Анхес повелительно крикнула им не вмешиваться; и стражники ее послушались!
- Поторопись, экуеша, - сказала она мне, хмуря брови и теребя тонкими смуглыми пальцами свою прозрачную голубую накидку. - Ты просишь меня о помощи?
Анхес называла меня «человеком народа моря» - варваром: как надменная южанка. Я помнил, что она была сиротой, чью семью вырезали персы; и, вероятно, новые невзгоды еще больше ожесточили ее. Но она была очень добра, ведь не отказалась меня выслушать!
Я с трудом опустился на колени и прижал к губам край ее платья.
- Я молю тебя, госпожа... Ты наша единственная надежда!
Ее губы тронула горькая улыбка.
- Надежда... Я постараюсь что-нибудь сделать, но не ждите невозможного.
Она поправила свои коротко стриженные черные волосы и хотела уйти; но тут я, поднявшись, опять окликнул ее.
- Постой, госпожа Анхес! Исидор... с ним все хорошо?
- Он умер, - жестко ответила она; и усмехнулась. - Надеюсь, что это для него хорошо.
Анхес удалилась. А я, ошеломленный ее словами, поспешил вернуться к работе, пока меня не поколотили за мою ужасную дерзость.
Глава 7
Я долго ждал известия от Анхес. Я вначале делал зарубки на стене, потом потерял дням счет. Я не верил, что вдова моего египетского брата могла просто забыть обо мне и о своем обещании. Скорее всего, ей было нечем помочь! Возможно, она сама с трудом сводила концы с концами и утратила прежнее влияние; и мое первое впечатление было обманчивым!
Ночами, оставшись наедине с собой, я горевал об Исидоре и спрашивал себя, отчего он мог умереть: Анхес не успела мне сказать! Он был еще совсем молод, только тремя годами старше меня! Поразила его внезапная болезнь, от которой не нашлось средства у искусных врачей Та-Кемет, - или, возможно, он утонул, или был укушен змеей? Или погиб в одной из стычек с врагами? Мой брат-египтянин мечтал о спокойной, размеренной семейной жизни, подобной течению реки, - какую вели его отцы и деды. Но, увы, в наши дни нельзя найти спасение в заветах предков; и Исидору не удалось спрятаться за своими свитками от жестокости жизни.
Мы продолжали делать все ту же однообразную отупляющую работу. Потом вода в Ниле стала прибывать, черпать ее стало легче; но негры и ливийцы, наши новые товарищи, заговорили о том, что скоро нас отправят куда-нибудь на строительство - или на разборку древних зданий. Египтяне теперь часто берут камень в руинах величественных дворцов или храмов своих предшественников, вместо того, чтобы добывать новый. И для меня - для всех нас - это означало верную гибель... Насколько тяжелее было смириться с подобной мыслью, уже ощутив надежду на избавление!..
Как-то я спал на своей соломенной подстилке, и видел восхитительный сон, подобный миражу в пустыне: мне снилась Поликсена, и первые дни нашей любви, когда моя суженая отдалась мне и пленила меня. Мы с нею опять были на Крите: и, погрузившись в теплую воду, хохотали и плескались как дети... Потом я, должно быть, повернулся на бок, потому что статуэтка бычка, которую я по-прежнему прятал в набедренную повязку, больно впилась мне в бедро. От этого я вздрогнул и проснулся.
Лежа с открытыми глазами, я внезапно почуял в мирном дыхании ночи чье-то страдание: мне послышался мучительный стон... Я резко сел, протерев глаза; потом встал. Мой сосед по клетушке, рослый и сильный эфиоп Нехси, не пошевелился, лежа лицом к стене. Но тут я услышал новые стоны, отчетливее прежних, и какую-то возню.
Ужасная догадка пронзила меня! Я отчаянно окинул комнату взглядом в поисках хоть какого-нибудь оружия; ничего, конечно же, не нашел и выполз в коридор, разделявший мою комнату и комнату Артабаза. Он жил напротив, через три двери, с каким-то нубийцем; но от последнего ждать помощи было напрасно.
Луна еще не взошла, и мне удалось прокрасться незамеченным воинами. Я ворвался в комнату моего друга: и понял, что едва не опоздал!
Артабаз стоял на коленях, совершенно обнаженный: тот самый нубиец, его сосед, пригибал его голову к полу - лицом в соломенную подстилку, держа за волосы; и мой евнух мог издавать только заглушенное мычание. Рот ему заткнули собственной набедренной повязкой. А один из наших матросов заломил руки юноше за спину: так, что он не мог вырваться, не покалечившись. Другой матрос, ухмыляясь, распускал свой набедренник. Они все еще были дюжими мужчинами; и хотя Артабаз, без сомнения, сопротивлялся отчаянно, нападавшие втроем быстро с ним справились. А еще он боялся кричать - от стыда: уверенный, что ему никто ничем здесь не поможет!..
Все это я оценил за пару мгновений: а потом ни о чем больше не думал, бросившись на врагов. Мой отец, незабвенный спартанец, успел научить меня немногому - и я отчетливо помнил только, как правильно складывать кулак, чтобы не выбить себе пальцы при ударе. Но сейчас все выветрилось, осталась лишь неистовая ярость... Я с разворота ударил одного насильника в челюсть, услышав, как он заорал и как посыпались выбитые зубы; пнул другого моей отягощенной сандалией. Когда первый снова накинулся на меня, я дернул его к себе и ударил лбом в нос. Я дрался руками, ногами, головой... Казалось, сила моя удесятерилась! Артабаз, придя в себя, помог мне отбиваться. Но он драться не умел вовсе; и первый кариец ударом в ухо лишил его сознания, а второй изловчился пнуть меня по больному колену.
Они повалили нас на земляной пол. Первый противник начал душить меня, давя на горло локтем, и я наугад ткнул ему пальцами в глаза; но он успел отдернуть голову. Как тогда в детстве, когда на меня набросился Ксантий с дружками, я почувствовал, что погибаю...
И тут до меня донеслись топот подкованных сандалий и египетская брань.
- Что вы тут устроили, отродья Сетха, вонючие свиньи?!
В комнату ворвались двое солдат. Своими дубинками они расшвыряли наших противников; но в их глазах мы все были равны. И я, еще лежа на полу и не успев перевести дыхание, ощутил, как четверо охранников угрожающе нависли над нами всеми.
И вдруг я сообразил, как отвечать!.. Я взвился на ноги, забыв обо всех моих увечьях.
- Начальник! Вот они хотели надругаться над моим товарищем - эти трое! Покарайте их!..
Я ткнул пальцем в ошеломленного нубийца. Открыто сваливать вину на моих бывших попутчиков я не мог, даже теперь: хотя понимал, что отвечать за содеянное придется всем.
Я увидел, как на лицах египтян появилось крайнее отвращение. Я говорил ранее, что мужеложство среди них считается тяжким грехом; а уж на земле храма это непростительное святотатство...
