Эти сволочи верят во все, что может им мешать, во все, что против них. Ты знаешь, Борода. Я ведь понимаю, почему ты молчишь. Я тебя узнал, хоть ты и изменился очень. Но я думал, тебя давно достали. А ты, видишь, живучий какой…
Жорж с усилием оторвал побелевшие пальцы от решетки и обернулся ко мне. Я увидел, что по его небритым щекам текут слезы. Я уже видел, как плачут мужчины. И видел, как умирают. Ничего нового в этом проклятом мире.
Жорж не замечал своих слез. Он потряс лысеющей головой и пошел в вагон, похлопав меня по плечу своей большой рукой. Я остался один. Докурив, бросил все, что осталось от сигареты без фильтра, в пространство между вагонами, в гремящую черноту. Пепельница была затоптана. Окурки смешались с грязью и кровью на полу тамбура.
Через час все утихло. Все, кроме стука колес. Тело Петра унесли в головной вагон, его купе закрыли. Там все было покрыто кровью и стоял смрад смерти. Окно в купе проводников не открывалось. Дети в конце вагона плакали громко, но недолго, утихли и заснули. Двери всех купе были закрыты. Тусклые потолочные ночники едва освещали коридор. Я кое-как отмылся от крови, но уснуть, конечно, не мог. Летчик наверху храпел, Жорж ворочался и что-то невнятное говорил во сне.
Сверху тенью скользнула женщина. Я не видел и не слышал ее все это время. Она спустилась вниз. Постояла черным силуэтом у столика, а потом нашла край моего одеяла и забралась под него. На ощупь. В полной тишине. Она прижалась ко мне всем телом, и я почувствовал, что она дрожит. Вся ледяная. Обнял ее. Боже мой, какой же она была худенькой. Она спрятала голову у меня на груди и, кажется, плакала. Но так неслышно, что я понимал это только по вздрагивающим плечам. Я крепко прижал ее к себе, укутал как мог одеялом и гладил по волосам, успокаивая.
Я хорошо ее понимал. Знаешь, с войной все в нашей жизни стало намного проще. Принимая войну, ты принимаешь ее правила. Ее мерзкие черно-белые условия. Жизнь, смерть, враги, свои. Такие упрощения делают все в этом мире понятным. Большая часть людей становятся жертвами, сами этого не принимая и не желая. Но понимание того, что ты — жертва, приходит очень быстро.
Она, вздрагивая, нашла тонкими пальцами мою руку и, отодвинув свой вязаный свитер, положила ее себе на грудь. Я уже не помнил этого чувства — ощущения женского тела, ощущения мягкой и нежной кожи. Забытое и потерянное месяцы и годы назад, во мне проснулось желание. Я не знал, как ее зовут, не знал, кто она и откуда. Она ничего не знала обо мне. Мы любили друг друга под стук колес в тесном молчании. Любили так, как могут это делать взрослые мужчина и женщина, у которых не осталось совсем ничего, кроме надежды и одного на двоих одеяла. Она была прекрасна и нежна в полной темноте, среди запахов немытых тел и крови от моей одежды. Среди грохота колес и бесконечной ледяной зимы. Война была впереди и позади, смерть сегодня прошла совсем рядом с нами. Но женщина, разделившая со мной любовь, была прекрасна. Это было важнее всего.
Патрон пятый. Молчание о прошлом
Утром я проснулся один. Не знаю, когда она перебралась к себе на полку. Вряд ли кто-то видел нас вместе, но, даже если и видел, что с того?
За стенкой опять бубнили спорщики. Чем для них один день отличался от другого? Пятна крови на моей одежде высохли. Спроси меня, какой сегодня день недели. Я просто усмехнусь. Сегодня день. Этого достаточно. Жорж предложил мне несколько книг из своих запасов и ушел. Я выбрал Ремарка.
В вагоне-ресторане я получил свою кукурузную кашу, хлеб и чай. Пристроился на краю барной стойки, выщербленной, старой, но чистой. Все, что произошло вечером и ночью, смешалось в моей голове. Хотелось молчания. Поезд шел к своей конечной станции. Станция называется Счастье, так мне говорили. Я не знал, где это, знал только, что там нет войны. Там есть школы и детские площадки, там есть газеты и радио. Там никто не хватает тебя за горло, если ты не согласен с властью. Я слышал об этом поезде много раз. Как легенду, как шутку. Как провокацию и выдумку. Многие мечтали о нем. Многие над ним смеялись. Мой билет достался мне от старушки, незнакомой старой женщины с добрым сердцем и совсем слабыми глазами. У нее в дровяном сарае я ночевал неделю или больше. Она разбудила меня рано утром, сказала, что в село приехали особисты, ходят по домам и показывают мою фотографию. Старушка дала мне сверток сухарей, пластиковую бутылку с водой и билет. Сказала: «Сынок, не спрашивай, откуда он у меня. Мне уже поздно ехать, да и не для меня это. А ты поезжай».
Старушка была учительницей литературы в школе. Много лет назад. Было ей лет девяносто, но глаза… и я ей верил. Мы обнялись. Она знала, кто я. Я не знал, кто она, и не должен был знать. На войне не нужно знать лишнего. Выживи. Особенно если за тобой по пятам идет жандармерия, которая пытает, расстреливает, берет себе все что хочет. Так устроена теперь наша жизнь. Так легка и дешева теперь наша смерть.
Я добрался до станции через три дня и еще три дня прятался в лесу, в заброшенной сторожке лесника. Потом вышел на станцию. К точному времени. Часы у меня на руке не подвели.
Я задумался и вздрогнул, когда на мою руку легла женская ладонь. Длинные тонкие пальцы, очень короткие и все равно не слишком чистые ногти. Наверное, это были красивые руки до войны. Может быть, она была пианисткой? Ночью я совсем не разглядел эти пальцы. Только чувствовал.
— Меня зовут Лия. Можно я с вами? — женщина смотрела на меня снизу вверх, она была совсем невысокой. «Какие невероятные глаза», — снова подумал я и кивнул, двигаясь вправо к стене и освобождая ей место.
— Вы, наверное, бог знает что обо мне подумали. Я не знаю, как это случилось ночью. Было очень страшно и холодно. Просто невыносимо. А вы показались мне хорошим человеком, сразу показались. И вы никогда не лезете с вопросами и разговорами… я вам не мешаю?
Я отрицательно покачал головой.
Она внимательно посмотрела на меня, помешивая кашу.
— Вы все время молчите. Жорж называет вас Бородой и не знает вашего имени… или знает?.. Вы… даже вчера, когда все кричали и ругались, вы молчали. А это странно. Вы не можете говорить? Вы меня понимаете?
Я улыбнулся и кивнул. Я понимал, но не мог ответить. И она не стала больше спрашивать. А я гладил ее тонкие пальцы, смотрел в ее невероятные глаза и терялся в них, пропадал. Разве может такое случиться? Как в кино. Как в глупой мелодраме. У меня были женщины, были отношения, и я даже был женат. Но все это было давно. Все, что было до войны, было давно. И еще тогда я любил петь, у меня был хороший голос. По крайней мере, я так думал. Как же много всего было до войны. Возможности, друзья, фильмы, книги, будущее…
Что сейчас у нас есть? Только и остался этот поезд. Последняя надежда выбраться. Спастись. Я гладил ее пальцы, хрупкое бледное запястье со шрамом, как будто от наручников. Провел по нему пальцем. Она вздрогнула, но не забрала руку:
— Ешьте. Все остынет. Я вас сбила с толку, простите, — она улыбалась.
Мы вернулись в купе вместе. Не держась за руки, конечно. Но мне казалось, что все и всем было понятно. Я кивал тем, кто со мной здоровался. Лица были уже знакомы. Полка Жоржа была пуста, только полосатый матрац. Никакого белья, никаких вещей. Книжка Ремарка, которую я начал читать, лежала на столике. Свесился со своей полки Летчик:
— Что, Борода, уже познакомились? Ну так всегда: девушки выбирают пассажиров снизу. Перебраться, что ли, на место Жоржа, может, и мне повезет?
Он дождался, пока мы сядем, и грузно сполз вниз. Вопросительно посмотрел на меня и на Лию.
— Меня зовут Лия, я — программист, в прошлом, конечно… ничего особенного: коммерческий софт, клиентская поддержка. Сейчас это уже никому не нужно.
— Рад познакомиться, Лия, я — Летчик, в прошлом летчик и командир экипажа, летал в Азию на «Боингах». До войны.
Летчик энергично потряс тонкую руку Лии своими мягкими бледными руками. На меня он по-прежнему не смотрел. Но мне было все равно. Я не имел никакого эксклюзивного права на эту женщину. На это чудо среди серости и грязи. Я смотрел в окно. Впереди показались дома. Высокие на этот раз. Мы въезжали в какой-то город. Не очень большой, но все же это был не полустанок в степи.
— Вы заметили, Лия, мы прибываем в какой-то городок! — Летчик явно хотел поговорить, Лия была не против. Меня же никто не спрашивал. И я подумал, что неплохо было бы выскочить на перрон и попытаться раздобыть сигарет. Кое-какие деньги у меня были.
Я пробрался между ними, Летчик сделал вид, что меня не увидел, Лия ничего не сказала. Конечно, мы ведь были с ней совершенно чужими людьми. На перрон я выскочил один. Хмурое небо, низкое, тяжелое. Наверное, к вечеру снова пойдет снег.
Кроме меня из поезда никто не вышел, но дверь вагона была открыта. Вдалеке у здания вокзала сидели на скамейке две старушки, что-то у них было в их больших клетчатых сумках. Может, пирожки, а может, яблоки или вареная кукуруза. Я рванул к ним. У одной действительно были пирожки, а вторая, приоткрыв тряпочку на корзинке, показала мне водку и сигареты. Универсальные бабушки. Выпить, закурить и поесть. Я показал на сигареты, старушка назвала цену, сигареты и деньги сменили владельцев, и тут я услышал стук трогающегося поезда. Мой поезд двинулся с места неожиданно и быстро, без всяких объявлений. Я рванул к вагону, понимая, что не успеваю. Но дверь все еще была открыта, и в тамбуре стоял проводник. Я бежал, как не бегал давно, уже задыхаясь, стараясь не поскользнуться на замерзших черных зеркалах луж, и почти успел, но силы стали оставлять меня. Нужно бросить курить… Я пытался зацепиться за поручень, и тут проводник опустился на последнюю ступеньку, схватил мою руку и дернул. Я впрыгнул в грохочущий сталью состав и долго не мог перевести дух. Колени дрожали, подгибались. Легкие рвались от кашля. Сигареты оказались в руке, а бумажник с оставшимися скудными моими деньгами не выпал из кармана. Повезло. Как же мне повезло. Не зря Петр говорил, что можно не успеть. Поезд останавливался на минуту или две, а поскольку вагонов было всего четыре, он проезжал станцию и вставал на самом дальнем краю платформы.
Трясущимися руками я достал сигарету и прикурил. Проводник закрыл дверь вагона и развернулся ко мне лицом. Это был Жорж. Все такой же небритый, почти лысый и громоздкий. В ватной серой безрукавке, черной униформе и фуражке с блестящим козырьком.
— Успел, молодец, хорошо бегаешь, Борода, не такой уж ты и старый, — Жорж усмехнулся и тронул рукой козырек форменной фуражки. —Не спрашивай, все ведь понятно. Мне предложили, я и согласился. Где им брать новых проводников? Да и надоело сидеть у окна. Подожди, я еще расписание выясню и под стекло выставлю, на стенку, — Жорж махнул рукой в сторону пустого пластикового кармана с графиком движения поезда возле первого купе. — Чай будешь?
Я кивнул, затягиваясь глубоко и чувствуя, как паника отступает.
— Тогда заходи ко мне в купе, как докуришь.
Я выпустил облако дыма в сторону, положил ему руку на плечо и сжал. Он помог мне. Я хотел, чтобы он почувствовал мою благодарность.
— Не за что, Борода, — Жорж прикоснулся к козырьку форменной фуражки тем же жестом, который я примечал у Петра, повернулся и ушел из тамбура.
А я подумал, что теперь у нас в вагоне снова есть свободное место. Значит, будут еще остановки. Вчера меня смущал факт, что поезд останавливается на станциях, хотя никто не сходит. Давно должны были заполниться все свободные места. Ночью я впервые увидел, как места освобождаются.
Я почти дошел до своего третьего купе, дверь была не закрыта, я услышал мягкий и звучный голос Летчика. Они с Лией говорили о чем-то. Было не разобрать, о чем именно. Лия даже смеялась. Я почувствовал себя лишним, как будто подслушиваю чужой разговор. Развернулся и постучал к Жоржу.
В купе проводников было чисто. Жорж уже навел порядок, отмыл кровь, которая вчера была повсюду. Немного пахло хлоркой. Жорж, позвякивая ложечкой в стакане, подвинул ко мне второй стакан. Хороший черный чай. С сахаром. Помолчали.
— Петр Федорович был вторым на моей памяти проводником. Эта штука, с ним приключившаяся на станции… такое бывает. В соседнем вагоне лежит в купе проводник, женщина, не помню, как ее звали… зовут. Ее рубанули шашкой. Представляешь? Казаки недоношенные. Лезли в поезд, пьяные. В каком музее они эту шашку раздобыли? Ей почти отрубили руку и очень сильно задели голову. Она без сознания. Тогда прибежали на помощь Петр Федорович и Богдан из первого вагона. Отбились.
Я непонимающе поднял брови. Сейчас в каждом дворе ствол. Оружия в войну больше, чем хлеба. Жорж понял мое удивление. Он вообще все понимал правильно. Потрясающе чуткий собеседник.
— Оружие в поезде запрещено. Наш поезд такой. Никакого оружия. И если у тебя есть что-то, убери от греха. Высадят. — Жорж поправился: — Высадим. Ты не первый будешь. Запомни, Борода.
Мы снова пили чай и молчали. Еды у него, судя по всему, не было. Наверное, проводники ели кукурузную кашу, как и все остальные пассажиры.
— Завтра ночью будет важная станция, Борода, если тебе нужно кому-то написать, дать знать, что ты жив, возьми у меня бумагу и конверт. На перроне будет курьер, он заберет почту и передаст кое-что. Отправят письма не отсюда. Довезут до столицы и там раскидают по почтовым ящикам. Будешь писать?
Я задумался. Меня как будто все уже похоронили. Родителям писать? Мать только переживать будет. Да и покоя им не дадут. И так они со мной натерпелись… я помотал головой. Писать было некому.
— Ладно, Борода, пей чай, а мне нужно в первый вагон сходить. И, кстати, насчет конечной станции Счастье… Я был не прав. Она совсем скоро. На следующей неделе доберемся. Так что тебе повезло. Это я мотаюсь здесь полгода по составу. С ума схожу от безделья.
Я пожал Жоржу руку, прощаясь, как будто мы действительно расставались надолго, а не на час-другой. Дверь в мое купе была закрыта. Я несильно дернул ее один раз. Потом сообразил, в чем дело, и пошел в тамбур. Сигареты у меня были с собой.
Патрон шестой. Молчание о револьвере
Я курил. Было раннее утро. Спал я плохо. Знаешь, иногда очень хочется выговориться. Когда обжигаешься, дуешь на больное место. И когда болит внутри, необходимо об этом кому-то сказать. Когда болит сердце, очень хочется, чтобы рядом был друг. Чтобы понял. Чтобы выслушал. Впервые за месяцы бегства со мной рядом появился друг. Да, я доверял Жоржу. Наши два стакана чая были равны десяткам довоенных штофов виски. Война — гигантская бритва Оккама. Она упростила все. Теперь всего в нескольких словах можно было собрать все наши смыслы. Жизнь. Доверие. Страх. Боль. Надежда. Весь мир, вся философия и все религии сошлись в этих пяти словах. От роскоши былых рассуждений и дискуссий осталась горсть мелочи. Самой важной на свете мелочи.
За окном наконец начались перелески. Серые голые деревья, покрытые, словно плесенью, следами грязного весеннего снега. Мы прибывали на полустанок, названия которого я не увидел. Наверное, давно упала и потерялась табличка с названием. Здесь даже не было следов войны, настолько эти места были никому не нужны. Именно в таких местах и прятались такие, как я.
Жорж с усилием оторвал побелевшие пальцы от решетки и обернулся ко мне. Я увидел, что по его небритым щекам текут слезы. Я уже видел, как плачут мужчины. И видел, как умирают. Ничего нового в этом проклятом мире.
Жорж не замечал своих слез. Он потряс лысеющей головой и пошел в вагон, похлопав меня по плечу своей большой рукой. Я остался один. Докурив, бросил все, что осталось от сигареты без фильтра, в пространство между вагонами, в гремящую черноту. Пепельница была затоптана. Окурки смешались с грязью и кровью на полу тамбура.
Через час все утихло. Все, кроме стука колес. Тело Петра унесли в головной вагон, его купе закрыли. Там все было покрыто кровью и стоял смрад смерти. Окно в купе проводников не открывалось. Дети в конце вагона плакали громко, но недолго, утихли и заснули. Двери всех купе были закрыты. Тусклые потолочные ночники едва освещали коридор. Я кое-как отмылся от крови, но уснуть, конечно, не мог. Летчик наверху храпел, Жорж ворочался и что-то невнятное говорил во сне.
Сверху тенью скользнула женщина. Я не видел и не слышал ее все это время. Она спустилась вниз. Постояла черным силуэтом у столика, а потом нашла край моего одеяла и забралась под него. На ощупь. В полной тишине. Она прижалась ко мне всем телом, и я почувствовал, что она дрожит. Вся ледяная. Обнял ее. Боже мой, какой же она была худенькой. Она спрятала голову у меня на груди и, кажется, плакала. Но так неслышно, что я понимал это только по вздрагивающим плечам. Я крепко прижал ее к себе, укутал как мог одеялом и гладил по волосам, успокаивая.
Я хорошо ее понимал. Знаешь, с войной все в нашей жизни стало намного проще. Принимая войну, ты принимаешь ее правила. Ее мерзкие черно-белые условия. Жизнь, смерть, враги, свои. Такие упрощения делают все в этом мире понятным. Большая часть людей становятся жертвами, сами этого не принимая и не желая. Но понимание того, что ты — жертва, приходит очень быстро.
Она, вздрагивая, нашла тонкими пальцами мою руку и, отодвинув свой вязаный свитер, положила ее себе на грудь. Я уже не помнил этого чувства — ощущения женского тела, ощущения мягкой и нежной кожи. Забытое и потерянное месяцы и годы назад, во мне проснулось желание. Я не знал, как ее зовут, не знал, кто она и откуда. Она ничего не знала обо мне. Мы любили друг друга под стук колес в тесном молчании. Любили так, как могут это делать взрослые мужчина и женщина, у которых не осталось совсем ничего, кроме надежды и одного на двоих одеяла. Она была прекрасна и нежна в полной темноте, среди запахов немытых тел и крови от моей одежды. Среди грохота колес и бесконечной ледяной зимы. Война была впереди и позади, смерть сегодня прошла совсем рядом с нами. Но женщина, разделившая со мной любовь, была прекрасна. Это было важнее всего.
Патрон пятый. Молчание о прошлом
Утром я проснулся один. Не знаю, когда она перебралась к себе на полку. Вряд ли кто-то видел нас вместе, но, даже если и видел, что с того?
За стенкой опять бубнили спорщики. Чем для них один день отличался от другого? Пятна крови на моей одежде высохли. Спроси меня, какой сегодня день недели. Я просто усмехнусь. Сегодня день. Этого достаточно. Жорж предложил мне несколько книг из своих запасов и ушел. Я выбрал Ремарка.
В вагоне-ресторане я получил свою кукурузную кашу, хлеб и чай. Пристроился на краю барной стойки, выщербленной, старой, но чистой. Все, что произошло вечером и ночью, смешалось в моей голове. Хотелось молчания. Поезд шел к своей конечной станции. Станция называется Счастье, так мне говорили. Я не знал, где это, знал только, что там нет войны. Там есть школы и детские площадки, там есть газеты и радио. Там никто не хватает тебя за горло, если ты не согласен с властью. Я слышал об этом поезде много раз. Как легенду, как шутку. Как провокацию и выдумку. Многие мечтали о нем. Многие над ним смеялись. Мой билет достался мне от старушки, незнакомой старой женщины с добрым сердцем и совсем слабыми глазами. У нее в дровяном сарае я ночевал неделю или больше. Она разбудила меня рано утром, сказала, что в село приехали особисты, ходят по домам и показывают мою фотографию. Старушка дала мне сверток сухарей, пластиковую бутылку с водой и билет. Сказала: «Сынок, не спрашивай, откуда он у меня. Мне уже поздно ехать, да и не для меня это. А ты поезжай».
Старушка была учительницей литературы в школе. Много лет назад. Было ей лет девяносто, но глаза… и я ей верил. Мы обнялись. Она знала, кто я. Я не знал, кто она, и не должен был знать. На войне не нужно знать лишнего. Выживи. Особенно если за тобой по пятам идет жандармерия, которая пытает, расстреливает, берет себе все что хочет. Так устроена теперь наша жизнь. Так легка и дешева теперь наша смерть.
Я добрался до станции через три дня и еще три дня прятался в лесу, в заброшенной сторожке лесника. Потом вышел на станцию. К точному времени. Часы у меня на руке не подвели.
Я задумался и вздрогнул, когда на мою руку легла женская ладонь. Длинные тонкие пальцы, очень короткие и все равно не слишком чистые ногти. Наверное, это были красивые руки до войны. Может быть, она была пианисткой? Ночью я совсем не разглядел эти пальцы. Только чувствовал.
— Меня зовут Лия. Можно я с вами? — женщина смотрела на меня снизу вверх, она была совсем невысокой. «Какие невероятные глаза», — снова подумал я и кивнул, двигаясь вправо к стене и освобождая ей место.
— Вы, наверное, бог знает что обо мне подумали. Я не знаю, как это случилось ночью. Было очень страшно и холодно. Просто невыносимо. А вы показались мне хорошим человеком, сразу показались. И вы никогда не лезете с вопросами и разговорами… я вам не мешаю?
Я отрицательно покачал головой.
Она внимательно посмотрела на меня, помешивая кашу.
— Вы все время молчите. Жорж называет вас Бородой и не знает вашего имени… или знает?.. Вы… даже вчера, когда все кричали и ругались, вы молчали. А это странно. Вы не можете говорить? Вы меня понимаете?
Я улыбнулся и кивнул. Я понимал, но не мог ответить. И она не стала больше спрашивать. А я гладил ее тонкие пальцы, смотрел в ее невероятные глаза и терялся в них, пропадал. Разве может такое случиться? Как в кино. Как в глупой мелодраме. У меня были женщины, были отношения, и я даже был женат. Но все это было давно. Все, что было до войны, было давно. И еще тогда я любил петь, у меня был хороший голос. По крайней мере, я так думал. Как же много всего было до войны. Возможности, друзья, фильмы, книги, будущее…
Что сейчас у нас есть? Только и остался этот поезд. Последняя надежда выбраться. Спастись. Я гладил ее пальцы, хрупкое бледное запястье со шрамом, как будто от наручников. Провел по нему пальцем. Она вздрогнула, но не забрала руку:
— Ешьте. Все остынет. Я вас сбила с толку, простите, — она улыбалась.
Мы вернулись в купе вместе. Не держась за руки, конечно. Но мне казалось, что все и всем было понятно. Я кивал тем, кто со мной здоровался. Лица были уже знакомы. Полка Жоржа была пуста, только полосатый матрац. Никакого белья, никаких вещей. Книжка Ремарка, которую я начал читать, лежала на столике. Свесился со своей полки Летчик:
— Что, Борода, уже познакомились? Ну так всегда: девушки выбирают пассажиров снизу. Перебраться, что ли, на место Жоржа, может, и мне повезет?
Он дождался, пока мы сядем, и грузно сполз вниз. Вопросительно посмотрел на меня и на Лию.
— Меня зовут Лия, я — программист, в прошлом, конечно… ничего особенного: коммерческий софт, клиентская поддержка. Сейчас это уже никому не нужно.
— Рад познакомиться, Лия, я — Летчик, в прошлом летчик и командир экипажа, летал в Азию на «Боингах». До войны.
Летчик энергично потряс тонкую руку Лии своими мягкими бледными руками. На меня он по-прежнему не смотрел. Но мне было все равно. Я не имел никакого эксклюзивного права на эту женщину. На это чудо среди серости и грязи. Я смотрел в окно. Впереди показались дома. Высокие на этот раз. Мы въезжали в какой-то город. Не очень большой, но все же это был не полустанок в степи.
— Вы заметили, Лия, мы прибываем в какой-то городок! — Летчик явно хотел поговорить, Лия была не против. Меня же никто не спрашивал. И я подумал, что неплохо было бы выскочить на перрон и попытаться раздобыть сигарет. Кое-какие деньги у меня были.
Я пробрался между ними, Летчик сделал вид, что меня не увидел, Лия ничего не сказала. Конечно, мы ведь были с ней совершенно чужими людьми. На перрон я выскочил один. Хмурое небо, низкое, тяжелое. Наверное, к вечеру снова пойдет снег.
Кроме меня из поезда никто не вышел, но дверь вагона была открыта. Вдалеке у здания вокзала сидели на скамейке две старушки, что-то у них было в их больших клетчатых сумках. Может, пирожки, а может, яблоки или вареная кукуруза. Я рванул к ним. У одной действительно были пирожки, а вторая, приоткрыв тряпочку на корзинке, показала мне водку и сигареты. Универсальные бабушки. Выпить, закурить и поесть. Я показал на сигареты, старушка назвала цену, сигареты и деньги сменили владельцев, и тут я услышал стук трогающегося поезда. Мой поезд двинулся с места неожиданно и быстро, без всяких объявлений. Я рванул к вагону, понимая, что не успеваю. Но дверь все еще была открыта, и в тамбуре стоял проводник. Я бежал, как не бегал давно, уже задыхаясь, стараясь не поскользнуться на замерзших черных зеркалах луж, и почти успел, но силы стали оставлять меня. Нужно бросить курить… Я пытался зацепиться за поручень, и тут проводник опустился на последнюю ступеньку, схватил мою руку и дернул. Я впрыгнул в грохочущий сталью состав и долго не мог перевести дух. Колени дрожали, подгибались. Легкие рвались от кашля. Сигареты оказались в руке, а бумажник с оставшимися скудными моими деньгами не выпал из кармана. Повезло. Как же мне повезло. Не зря Петр говорил, что можно не успеть. Поезд останавливался на минуту или две, а поскольку вагонов было всего четыре, он проезжал станцию и вставал на самом дальнем краю платформы.
Трясущимися руками я достал сигарету и прикурил. Проводник закрыл дверь вагона и развернулся ко мне лицом. Это был Жорж. Все такой же небритый, почти лысый и громоздкий. В ватной серой безрукавке, черной униформе и фуражке с блестящим козырьком.
— Успел, молодец, хорошо бегаешь, Борода, не такой уж ты и старый, — Жорж усмехнулся и тронул рукой козырек форменной фуражки. —Не спрашивай, все ведь понятно. Мне предложили, я и согласился. Где им брать новых проводников? Да и надоело сидеть у окна. Подожди, я еще расписание выясню и под стекло выставлю, на стенку, — Жорж махнул рукой в сторону пустого пластикового кармана с графиком движения поезда возле первого купе. — Чай будешь?
Я кивнул, затягиваясь глубоко и чувствуя, как паника отступает.
— Тогда заходи ко мне в купе, как докуришь.
Я выпустил облако дыма в сторону, положил ему руку на плечо и сжал. Он помог мне. Я хотел, чтобы он почувствовал мою благодарность.
— Не за что, Борода, — Жорж прикоснулся к козырьку форменной фуражки тем же жестом, который я примечал у Петра, повернулся и ушел из тамбура.
А я подумал, что теперь у нас в вагоне снова есть свободное место. Значит, будут еще остановки. Вчера меня смущал факт, что поезд останавливается на станциях, хотя никто не сходит. Давно должны были заполниться все свободные места. Ночью я впервые увидел, как места освобождаются.
Я почти дошел до своего третьего купе, дверь была не закрыта, я услышал мягкий и звучный голос Летчика. Они с Лией говорили о чем-то. Было не разобрать, о чем именно. Лия даже смеялась. Я почувствовал себя лишним, как будто подслушиваю чужой разговор. Развернулся и постучал к Жоржу.
В купе проводников было чисто. Жорж уже навел порядок, отмыл кровь, которая вчера была повсюду. Немного пахло хлоркой. Жорж, позвякивая ложечкой в стакане, подвинул ко мне второй стакан. Хороший черный чай. С сахаром. Помолчали.
— Петр Федорович был вторым на моей памяти проводником. Эта штука, с ним приключившаяся на станции… такое бывает. В соседнем вагоне лежит в купе проводник, женщина, не помню, как ее звали… зовут. Ее рубанули шашкой. Представляешь? Казаки недоношенные. Лезли в поезд, пьяные. В каком музее они эту шашку раздобыли? Ей почти отрубили руку и очень сильно задели голову. Она без сознания. Тогда прибежали на помощь Петр Федорович и Богдан из первого вагона. Отбились.
Я непонимающе поднял брови. Сейчас в каждом дворе ствол. Оружия в войну больше, чем хлеба. Жорж понял мое удивление. Он вообще все понимал правильно. Потрясающе чуткий собеседник.
— Оружие в поезде запрещено. Наш поезд такой. Никакого оружия. И если у тебя есть что-то, убери от греха. Высадят. — Жорж поправился: — Высадим. Ты не первый будешь. Запомни, Борода.
Мы снова пили чай и молчали. Еды у него, судя по всему, не было. Наверное, проводники ели кукурузную кашу, как и все остальные пассажиры.
— Завтра ночью будет важная станция, Борода, если тебе нужно кому-то написать, дать знать, что ты жив, возьми у меня бумагу и конверт. На перроне будет курьер, он заберет почту и передаст кое-что. Отправят письма не отсюда. Довезут до столицы и там раскидают по почтовым ящикам. Будешь писать?
Я задумался. Меня как будто все уже похоронили. Родителям писать? Мать только переживать будет. Да и покоя им не дадут. И так они со мной натерпелись… я помотал головой. Писать было некому.
— Ладно, Борода, пей чай, а мне нужно в первый вагон сходить. И, кстати, насчет конечной станции Счастье… Я был не прав. Она совсем скоро. На следующей неделе доберемся. Так что тебе повезло. Это я мотаюсь здесь полгода по составу. С ума схожу от безделья.
Я пожал Жоржу руку, прощаясь, как будто мы действительно расставались надолго, а не на час-другой. Дверь в мое купе была закрыта. Я несильно дернул ее один раз. Потом сообразил, в чем дело, и пошел в тамбур. Сигареты у меня были с собой.
Патрон шестой. Молчание о револьвере
Я курил. Было раннее утро. Спал я плохо. Знаешь, иногда очень хочется выговориться. Когда обжигаешься, дуешь на больное место. И когда болит внутри, необходимо об этом кому-то сказать. Когда болит сердце, очень хочется, чтобы рядом был друг. Чтобы понял. Чтобы выслушал. Впервые за месяцы бегства со мной рядом появился друг. Да, я доверял Жоржу. Наши два стакана чая были равны десяткам довоенных штофов виски. Война — гигантская бритва Оккама. Она упростила все. Теперь всего в нескольких словах можно было собрать все наши смыслы. Жизнь. Доверие. Страх. Боль. Надежда. Весь мир, вся философия и все религии сошлись в этих пяти словах. От роскоши былых рассуждений и дискуссий осталась горсть мелочи. Самой важной на свете мелочи.
За окном наконец начались перелески. Серые голые деревья, покрытые, словно плесенью, следами грязного весеннего снега. Мы прибывали на полустанок, названия которого я не увидел. Наверное, давно упала и потерялась табличка с названием. Здесь даже не было следов войны, настолько эти места были никому не нужны. Именно в таких местах и прятались такие, как я.
