Пассажир, которого мы забирали здесь, стоял напротив входа в наш вагон. С багажом. С какими-то огромными квадратными ящиками. Я вышел в тамбур посмотреть. Жорж поднял люк над ступеньками, с платформы вскарабкался маленький, завернутый в толстый слой теплой одежды человечек. Усатый, с густыми тяжелыми бровями и злыми глазами. Остальное было закутано в полушубок, шарф, шапку, унты… в общем, маленький полярник.
— Что вы стоите, проводник! Помогите внести картины! Вы же видите, что они все еще там, на перроне, почему я должен говорить о таких простых вещах! Я прождал вас два часа!
Маленький человек, едва достававший Жоржу до плеча, грозно смотрел на него снизу вверх и говорил так решительно, что я почти отправился ему помогать. Но Жорж не двинулся с места:
— Ваш билет, пожалуйста.
— Давайте-ка сделаем дело, а потом перейдем к формальностям, — усы и брови маленького человека грозно двигались.
— Простите, но вам придется выйти из вагона, если вы сейчас не покажете мне билет.
Жорж сделал шаг вперед, маленький человек вынужден был отступить к краю вагона и лестнице на перрон. Отступить, но не сдаться.
— Я не буду с вами спорить, господин проводник. Немедленно позовите мне начальника поезда!
Поезд со скрежетом дернулся и начал двигаться. Маленький человек завизжал, спрыгнул со ступенек, схватил одну из коробок, ближайшую, и бросился догонять вагон. Успел, вскочил на подножку, поставил у двери коробку и хотел было спрыгнуть снова, но Жорж ухватил его за воротник полушубка и втащил обратно. Маленький человек шипел и плевался, ругался и грозил, но Жорж не выпускал его. Перрон закончился через секунду, поезд быстро набирал скорость. Серые кусты и перелески бежали прочь, туда, где остались стоять на пустом стылом бетоне неизвестного полустанка коробки и ящики с картинами маленького человека.
Жорж захлопнул дверь вагона. Стало тише.
— Пройдите в третье купе, — сказал он, наклонившись к самому лицу маленького человека. — И найдите свой билет. Билет обязательно нужен.
Маленький человек сел на свой единственный ящик и заплакал. Он не спорил и не грозил больше. Он сидел как ребенок, который ничего не может сделать с жестокостью и непостижимостью взрослого мира. Он вздрагивал плечами, вздрагивал всем своим закутанным в многослойные одежды телом. Я протянул ему сигарету. Он взял, не глядя, и ждал, когда я зажгу спичку и поднесу ее к его сигарете. Затянулся и закашлял, скривился и бросил сигарету на пол. Порылся в карманах полушубка, достал портсигар, в котором аккуратно, как на витрине, лежали сигареты с фильтром черного цвета. Я таких не помнил. Прикурил бензиновой зажигалкой, похожей на золотую. Я с изумлением смотрел на эту роскошь, редкую даже в сытые и обильные довоенные времена. Только затянувшись несколько раз, маленький человек перестал вздрагивать. Хотя щеки его были мокрыми от слез.
Я открыл ему дверь внутрь вагона, в тепло, и он поплелся, высоко поднимая впереди себя единственный ящик с картинами. Так он и вошел в наше открытое купе. Днем почти все купе были открыты, пассажиры старались доверять друг другу, хотели доверять. Многие, я думаю, ехали вместе уже недели, а то и месяцы.
Жорж пришел к нам с бельем через несколько минут. Маленький человек сидел на нижней полке. Бывшей полке Жоржа. Летчик не осмелился поменять свою верхнюю полку на нижнюю. Он был не слишком смелым, этот пухлый и манерный летчик. Лия, спустившись вниз, сидела на моей полке, с ногами забравшись под мое одеяло. Ей было любопытно, страх первого дня уже прошел. Она с беспокойством посмотрела на меня, стоящего в дверях, но не сделала попытки выбраться. Тогда я просто сел рядом с ней. Жорж взял у нового пассажира картонный прямоугольник билета. Внимательно его осмотрел:
— Я сейчас принесу вам чай, располагайтесь на этом месте. — Жорж вставил билет нашего нового попутчика в кожаную папку, похожую на визитницу. Я заметил, что маркером на кармашках были проставлены номера мест. Что-то подобное я видел в детстве в старых поездах. Жорж приложил руку к козырьку фуражки.
— Меня зовут Жорж, вы найдете меня в купе проводника, в начале вагона. Талоны на питание в вагоне-ресторане я выдам вам завтра. Мыло всегда есть в обоих туалетах, вода только холодная, пожалуйста, расходуйте экономно. Чай утром и вечером.
Маленький человек, наконец, поднял на него глаза:
— Вы хоть понимаете, что вся моя жизнь осталась там? На станции. В этой глуши. Никто и никогда больше не увидит мои работы. Это трагедия, которую такие, как вы, не могут оценить! Это трагедия не только моя… Все погибло. Что мне ваш вагон-ресторан? Меня принимали как почетного гостя в лучших ресторанах Парижа и Нью-Йорка! Вы убили меня. Вы — фашист!
— Как скажете, — Жорж не спорил, — вы в безопасности, вы живы. И нарисуете еще много картин. Доброго дня всем! — Жорж подмигнул Лии и вышел, не задвигая дверь. Вслед ему понеслось:
— Дикари! Ваша дикая война, ваше бессмысленное время! Какие же вы все — бездарные дикари…
Маленький человек не успел договорить. Грохнуло так, что вагон качнулся, заскрежетали колеса, Летчик почти упал с верхней полки, уцепившись за соседнюю полку. Маленький человек с размаху ударился лицом об стол и снова завизжал, но теперь от боли. Лия вцепилась в меня обеими руками. В соседнем купе матерились в голос политические спорщики. Плакали дети. Поезд снова качнуло, и он стал заметно набирать скорость. Еще один взрыв. На этот раз с той стороны, где было наше окно. И выстрелы. Очень близко, очередями.
Я схватил Лию за плечи, сбросил с полки на пол, визжащий маленький человек забился под стол. Летчик спрыгнул со своей верхней полки на нижнюю полку, но места на полу не было, и он просто распластался на матраце, закрыв голову руками. Я выглянул в коридор, там лежала и стонала женщина, кажется, из седьмого купе. Над ней рассыпалось на пол в стеклянное крошево большое закопченное окно с табличкой «запасный выход». Я подполз к женщине. Голова ее кровоточила, грудь, плечи и руки — все было в крови. Похоже, осколок. Сгорбившись, подбежал Жорж с простыней. Мы как могли рвали серую ткань полосами наподобие бинта, когда прогремел еще один взрыв, тоже рядом, и еще один… Видимо, мы шли через фронтовую полосу. И попали под обстрел. Поезд наш был никому не нужен, ни та, ни другая сторона на этом фронте не стремилась к разрушению железной дороги. Всем нужен был транзит продуктов и боеприпасов. И если с продуктами было скудно и плохо, то проклятые патроны и снаряды не кончались у обеих сторон.
В этой войне сразу не было нашей стороны или стороны вражеской. Предательская братоубийственная война началась с подлости и провокаций.
Помнишь наши детские дворовые игры в войну с деревянными винтовками и кличем: «Я — командир, потому что у меня пистолет!», тогда никто не хотел быть фашистом, а все хотели быть «нашими»… Все эти старые фильмы о героях, партизанах и танковых прорывах… Всего этого не было сейчас. Мерзкая чужая война затопила страну кровью и ненавистью.
Были трупы, голод, безработица. Были улицы, по которым вечерами бродили банды, а полиция, ставшая жандармерией, ловила политических, игнорируя грабежи и разбой.
Было вранье про победы и разгром врага. Причем врали одинаково много и бесстыдно с обеих сторон. Моя радиостанция была одним из немногих СМИ, пытавшихся говорить правду или хотя бы проверять то, что говорили другие. А правда войне не нужна. Правда вредна. Войне нужна агитация, нужны послушные, готовые умирать мальчики. И патроны. Войне подходит самое грязное и тупое вранье. Поэтому нас закрыли почти сразу. А теперь новостей не осталось вовсе. По немногим радио и телеканалам гнали одни агитационные помои. Зловонные нечистоты. От сети почти ничего не осталось. То есть заблокировано было все, кроме порно и государственных официальных ресурсов, но и они были недоступны. Провода, вышки, хабы и коммуникации противника успешно уничтожали обе стороны. Диверсанты, точечные ракетные удары, бомбардировки. Из городов люди спасались в деревнях, но пройти блокпосты было крайне трудно. Правительство держало население в городах как живой щит военных объектов. Ну и оружие. Кто-то должен был его делать. Заводы работали.
Мы с Жоржем уложили кричащую от боли женщину в купе проводника. Как сумели промыли раны и наложили повязку. Врачей в поезде не было. Не повезло.
Врачей вообще осталось мало. Они были ценным ресурсом на передовой и в госпиталях. Им нельзя было покидать рабочие места. Врачи и весь медицинский персонал стали практически заключенными. Их охраняли с собаками.
Жорж достал аптечку Петра Федоровича из шкафчика. Там была единственная ампула новокаина. Мы не представляли себе дозировки и вообще плохо понимали в лекарствах, но уколы ставить я умел, поэтому мы смогли вколоть ей половину ампулы, а вторую часть, заткнув ампулы, оставили на ночь. Жорж сказал, что сходит в первый вагон посоветоваться.
Пока мы занимались раненой женщиной, мужчины из спорящего купе выбили остатки стекла наружу, осколки с пола собрали и тоже выбросили в окно. Разбитое окно закрыли плотной брезентовой ночной шторой, опустив и зафиксировав ее по периметру, чтобы не продувало. И все равно в вагоне стало ощутимо холоднее. Лия завернулась в мое теплое пальто и смотрела из дальнего угла нижней полки, словно маленькая птичка на зимнем промерзшем чердаке. Так прошел день.
А ночью нас ждала специальная остановка. Жорж выдал мне ватную безрукавку и попросил побыть рядом. Потом прошел по вагону и всех предупредил о том, что будет остановка. Долгая, но выходить нельзя. И нужно опустить шторы и закрыться в купе.
Мы прибывали на станцию крупного города. Здесь нам должны загрузить уголь, воду, продукты и все прочее. Жорж не слишком хорошо знал, что именно и в каком количестве, а я тем более.
Поезд остановился, как всегда, в конце платформы, Жорж ушел в первый вагон. А я остался в тамбуре, выходить было нельзя. Я курил и ждал его. Жорж вернулся с тележкой носильщика, на которой были свалены пара черных мешков с углем, увязанная простыня с чистым бельем, коробки с сахаром, чаем, мылом и даже какими-то лекарствами. Мы заносили все это в вагон быстро и молча. Платформа была пуста, в тамбур выглянула Лия в моем пальто.
— Мне страшно, — шепнула она. — Можно я с вами?
Я показал ей на дальний угол тамбура, и она встала там, маленькая и незаметная, утонувшая в моем теплом пальто. Только огромные серые глаза смотрели внимательно и осторожно.
Я думал о том, что она провела эту ночь с Летчиком, а под утро все равно забралась ко мне под одеяло. Я не погнал ее. Она дрожала и почти плакала. Маленький человек на бывшей полке Жоржа храпел. Я обнимал ее и силился не думать о том, как они возились с Летчиком наверху. Как шуршала одежда, как тяжело дышал Летчик, бормотал какие-то слова о любви, очаровании, преданности. Стихи? Я не разбирал и очень хотел ничего не слышать. И еще я хотел кричать и драться, но молчал и пытался уснуть. А теперь обнимал ее тонкое дрожащее тело.
Она спрятала свою голову у меня на груди, прижалась так крепко и плотно, как будто хотела стать частью меня. И мне уже не хотелось кричать и драться. А лишь обнимать ее. Сжимать в ладонях ее холодные тонкие пальцы, чувствовать запах ее волос и стук ее сердца, совсем не такой уверенный, как стук стальных колес поезда. Женщина — всегда женщина. Даже когда война и смерть.
Жорж тихонько толкнул меня, я понял, что встал в проходе с коробкой в руках и смотрю на Лию.
— Не спи, Борода! А то чай придется без сахара пить. — Жорж был весел, даже насвистывал что-то. — Через минуту отправление.
Я дошел до купе проводников и засунул последнюю коробку под полку. Раненая женщина проснулась и попросила воды. Я набрал ей воды из холодного титана, где грели чай проводники, протянул стакан и услышал на перроне крики. Бросился на улицу. Жорж стоял на четвереньках у вагона, а здоровенный парень в камуфляже и балаклаве встал над ним и замахивался битой, чтобы добить. Я прыгнул со ступенек прямо на этого парня, вцепился в биту, и мы вместе упали, поскользнувшись на льду. Из-под вагона выбрался второй здоровяк в камуфляже, пнул меня в голову — так, что, если бы не толстая шапка, моя голова проломилась бы под его тяжелым армейским ботинком. Первый бандит подо мной заворочался, пытаясь встать, а второй уже забрался в вагон.
Почему он не зашел внутрь, а накинулся на Лию, я не могу понять. У нее ничего не было, она не могла ничего сделать или дать ему отпор. Но он бросился к ней, а я в отчаянии вцепился в глаза бандиту, который пытался меня скинуть. Тот замахал руками и заорал, но бил руками вслепую, я, кажется, повредил ему глаз. Он завыл, вырвался и скатился под колеса поезда. Где-то рядом кричали и ругались, кто-то еще лез из-под колес поезда. Я поднялся на ноги, голова кружилась. Бандит в военной форме, явный мародер, прыгал в тамбуре и размахивал ножом. Он сдирал с Лии мое пальто, Жорж у ступенек в вагон все еще пытался подняться, алюминиевая бита пробила ему голову, он ронял крупные капли крови на грязный бетон платформы. Я, шатаясь, залез в тамбур. На шум из первого и второго вагона к нам кто-то бежал на помощь. Я ухватился за куртку бандита, потащил его на себя, плохо понимая, что нужно делать. Внезапно раздался выстрел, а потом еще один. Нас с мародером как будто оттолкнуло от Лии. Я понял, что она нашла в кармане моего пальто револьвер и сумела им воспользоваться.
Двое мужчин из нашего вагона выбежали в тамбур, увидели меня, тащившего на себя окровавленное тело, и оторвали его от меня. Швырнули в вагон, стали бить ногами. Лия кинулась ко мне, крича и размахивая револьвером. Я обнял ее и мягко высвободил оружие из тонких пальцев. Я почти ничего не соображал, голова кружилась. Я схватил за плечо одного из тех, что топтали мародера. Это был баскетболист из соседнего купе. Я дернул его и показал на Жоржа. Поезд начал движение. Мы отправлялись. Двое подоспевших проводников пытались запихнуть Жоржа на лестницу в вагон, а он упирался, не понимая, что происходит.
Зато спорщик-баскетболист не подвел, он ухватил Жоржа за толстый ватник и втянул в тамбур. Вслед за Жоржем уже на ходу в поезд запрыгнули проводники из первого и второго вагона. Я понял, почему они не могли справиться с тяжелым Жоржем. Одному было далеко за шестьдесят — совсем старик, а вторым проводником была женщина.
Я опустился в тамбуре на грязный пол. Страшная боль в голове. Глаза просто закрывались. Но револьвер из рук я не выпустил. Женщина-проводник внимательно смотрела на меня, закрывая дверь, но я ничего не мог ей объяснить. Поезд стучал колесами. Это было правильно и хорошо.
Я закрыл глаза и потерял сознание. Через некоторое время я почти пришел в себя, уже в тепле нашего купе. Сквозь стук колес и мутный туман забытья до меня доносился из коридора глухой голос Жоржа. Я слышал только его и не совсем понимал, о чем и с кем он говорит:
— Вы не можете его снять с поезда! Вы же понимаете, что за ним охотятся. Ему никто не позволит уйти. Как он вообще сумел спастись, когда жандармы взяли его в первый раз? Им не нужен никакой ордер на арест сейчас. Там все давно решено. Тот генерал, он же обещал отрезать ему голову своими руками, когда Борода назвал его тупым убийцей на цепи Великого Вождя. Да, это он, он самый.
— Что вы стоите, проводник! Помогите внести картины! Вы же видите, что они все еще там, на перроне, почему я должен говорить о таких простых вещах! Я прождал вас два часа!
Маленький человек, едва достававший Жоржу до плеча, грозно смотрел на него снизу вверх и говорил так решительно, что я почти отправился ему помогать. Но Жорж не двинулся с места:
— Ваш билет, пожалуйста.
— Давайте-ка сделаем дело, а потом перейдем к формальностям, — усы и брови маленького человека грозно двигались.
— Простите, но вам придется выйти из вагона, если вы сейчас не покажете мне билет.
Жорж сделал шаг вперед, маленький человек вынужден был отступить к краю вагона и лестнице на перрон. Отступить, но не сдаться.
— Я не буду с вами спорить, господин проводник. Немедленно позовите мне начальника поезда!
Поезд со скрежетом дернулся и начал двигаться. Маленький человек завизжал, спрыгнул со ступенек, схватил одну из коробок, ближайшую, и бросился догонять вагон. Успел, вскочил на подножку, поставил у двери коробку и хотел было спрыгнуть снова, но Жорж ухватил его за воротник полушубка и втащил обратно. Маленький человек шипел и плевался, ругался и грозил, но Жорж не выпускал его. Перрон закончился через секунду, поезд быстро набирал скорость. Серые кусты и перелески бежали прочь, туда, где остались стоять на пустом стылом бетоне неизвестного полустанка коробки и ящики с картинами маленького человека.
Жорж захлопнул дверь вагона. Стало тише.
— Пройдите в третье купе, — сказал он, наклонившись к самому лицу маленького человека. — И найдите свой билет. Билет обязательно нужен.
Маленький человек сел на свой единственный ящик и заплакал. Он не спорил и не грозил больше. Он сидел как ребенок, который ничего не может сделать с жестокостью и непостижимостью взрослого мира. Он вздрагивал плечами, вздрагивал всем своим закутанным в многослойные одежды телом. Я протянул ему сигарету. Он взял, не глядя, и ждал, когда я зажгу спичку и поднесу ее к его сигарете. Затянулся и закашлял, скривился и бросил сигарету на пол. Порылся в карманах полушубка, достал портсигар, в котором аккуратно, как на витрине, лежали сигареты с фильтром черного цвета. Я таких не помнил. Прикурил бензиновой зажигалкой, похожей на золотую. Я с изумлением смотрел на эту роскошь, редкую даже в сытые и обильные довоенные времена. Только затянувшись несколько раз, маленький человек перестал вздрагивать. Хотя щеки его были мокрыми от слез.
Я открыл ему дверь внутрь вагона, в тепло, и он поплелся, высоко поднимая впереди себя единственный ящик с картинами. Так он и вошел в наше открытое купе. Днем почти все купе были открыты, пассажиры старались доверять друг другу, хотели доверять. Многие, я думаю, ехали вместе уже недели, а то и месяцы.
Жорж пришел к нам с бельем через несколько минут. Маленький человек сидел на нижней полке. Бывшей полке Жоржа. Летчик не осмелился поменять свою верхнюю полку на нижнюю. Он был не слишком смелым, этот пухлый и манерный летчик. Лия, спустившись вниз, сидела на моей полке, с ногами забравшись под мое одеяло. Ей было любопытно, страх первого дня уже прошел. Она с беспокойством посмотрела на меня, стоящего в дверях, но не сделала попытки выбраться. Тогда я просто сел рядом с ней. Жорж взял у нового пассажира картонный прямоугольник билета. Внимательно его осмотрел:
— Я сейчас принесу вам чай, располагайтесь на этом месте. — Жорж вставил билет нашего нового попутчика в кожаную папку, похожую на визитницу. Я заметил, что маркером на кармашках были проставлены номера мест. Что-то подобное я видел в детстве в старых поездах. Жорж приложил руку к козырьку фуражки.
— Меня зовут Жорж, вы найдете меня в купе проводника, в начале вагона. Талоны на питание в вагоне-ресторане я выдам вам завтра. Мыло всегда есть в обоих туалетах, вода только холодная, пожалуйста, расходуйте экономно. Чай утром и вечером.
Маленький человек, наконец, поднял на него глаза:
— Вы хоть понимаете, что вся моя жизнь осталась там? На станции. В этой глуши. Никто и никогда больше не увидит мои работы. Это трагедия, которую такие, как вы, не могут оценить! Это трагедия не только моя… Все погибло. Что мне ваш вагон-ресторан? Меня принимали как почетного гостя в лучших ресторанах Парижа и Нью-Йорка! Вы убили меня. Вы — фашист!
— Как скажете, — Жорж не спорил, — вы в безопасности, вы живы. И нарисуете еще много картин. Доброго дня всем! — Жорж подмигнул Лии и вышел, не задвигая дверь. Вслед ему понеслось:
— Дикари! Ваша дикая война, ваше бессмысленное время! Какие же вы все — бездарные дикари…
Маленький человек не успел договорить. Грохнуло так, что вагон качнулся, заскрежетали колеса, Летчик почти упал с верхней полки, уцепившись за соседнюю полку. Маленький человек с размаху ударился лицом об стол и снова завизжал, но теперь от боли. Лия вцепилась в меня обеими руками. В соседнем купе матерились в голос политические спорщики. Плакали дети. Поезд снова качнуло, и он стал заметно набирать скорость. Еще один взрыв. На этот раз с той стороны, где было наше окно. И выстрелы. Очень близко, очередями.
Я схватил Лию за плечи, сбросил с полки на пол, визжащий маленький человек забился под стол. Летчик спрыгнул со своей верхней полки на нижнюю полку, но места на полу не было, и он просто распластался на матраце, закрыв голову руками. Я выглянул в коридор, там лежала и стонала женщина, кажется, из седьмого купе. Над ней рассыпалось на пол в стеклянное крошево большое закопченное окно с табличкой «запасный выход». Я подполз к женщине. Голова ее кровоточила, грудь, плечи и руки — все было в крови. Похоже, осколок. Сгорбившись, подбежал Жорж с простыней. Мы как могли рвали серую ткань полосами наподобие бинта, когда прогремел еще один взрыв, тоже рядом, и еще один… Видимо, мы шли через фронтовую полосу. И попали под обстрел. Поезд наш был никому не нужен, ни та, ни другая сторона на этом фронте не стремилась к разрушению железной дороги. Всем нужен был транзит продуктов и боеприпасов. И если с продуктами было скудно и плохо, то проклятые патроны и снаряды не кончались у обеих сторон.
В этой войне сразу не было нашей стороны или стороны вражеской. Предательская братоубийственная война началась с подлости и провокаций.
Помнишь наши детские дворовые игры в войну с деревянными винтовками и кличем: «Я — командир, потому что у меня пистолет!», тогда никто не хотел быть фашистом, а все хотели быть «нашими»… Все эти старые фильмы о героях, партизанах и танковых прорывах… Всего этого не было сейчас. Мерзкая чужая война затопила страну кровью и ненавистью.
Были трупы, голод, безработица. Были улицы, по которым вечерами бродили банды, а полиция, ставшая жандармерией, ловила политических, игнорируя грабежи и разбой.
Было вранье про победы и разгром врага. Причем врали одинаково много и бесстыдно с обеих сторон. Моя радиостанция была одним из немногих СМИ, пытавшихся говорить правду или хотя бы проверять то, что говорили другие. А правда войне не нужна. Правда вредна. Войне нужна агитация, нужны послушные, готовые умирать мальчики. И патроны. Войне подходит самое грязное и тупое вранье. Поэтому нас закрыли почти сразу. А теперь новостей не осталось вовсе. По немногим радио и телеканалам гнали одни агитационные помои. Зловонные нечистоты. От сети почти ничего не осталось. То есть заблокировано было все, кроме порно и государственных официальных ресурсов, но и они были недоступны. Провода, вышки, хабы и коммуникации противника успешно уничтожали обе стороны. Диверсанты, точечные ракетные удары, бомбардировки. Из городов люди спасались в деревнях, но пройти блокпосты было крайне трудно. Правительство держало население в городах как живой щит военных объектов. Ну и оружие. Кто-то должен был его делать. Заводы работали.
Мы с Жоржем уложили кричащую от боли женщину в купе проводника. Как сумели промыли раны и наложили повязку. Врачей в поезде не было. Не повезло.
Врачей вообще осталось мало. Они были ценным ресурсом на передовой и в госпиталях. Им нельзя было покидать рабочие места. Врачи и весь медицинский персонал стали практически заключенными. Их охраняли с собаками.
Жорж достал аптечку Петра Федоровича из шкафчика. Там была единственная ампула новокаина. Мы не представляли себе дозировки и вообще плохо понимали в лекарствах, но уколы ставить я умел, поэтому мы смогли вколоть ей половину ампулы, а вторую часть, заткнув ампулы, оставили на ночь. Жорж сказал, что сходит в первый вагон посоветоваться.
Пока мы занимались раненой женщиной, мужчины из спорящего купе выбили остатки стекла наружу, осколки с пола собрали и тоже выбросили в окно. Разбитое окно закрыли плотной брезентовой ночной шторой, опустив и зафиксировав ее по периметру, чтобы не продувало. И все равно в вагоне стало ощутимо холоднее. Лия завернулась в мое теплое пальто и смотрела из дальнего угла нижней полки, словно маленькая птичка на зимнем промерзшем чердаке. Так прошел день.
А ночью нас ждала специальная остановка. Жорж выдал мне ватную безрукавку и попросил побыть рядом. Потом прошел по вагону и всех предупредил о том, что будет остановка. Долгая, но выходить нельзя. И нужно опустить шторы и закрыться в купе.
Мы прибывали на станцию крупного города. Здесь нам должны загрузить уголь, воду, продукты и все прочее. Жорж не слишком хорошо знал, что именно и в каком количестве, а я тем более.
Поезд остановился, как всегда, в конце платформы, Жорж ушел в первый вагон. А я остался в тамбуре, выходить было нельзя. Я курил и ждал его. Жорж вернулся с тележкой носильщика, на которой были свалены пара черных мешков с углем, увязанная простыня с чистым бельем, коробки с сахаром, чаем, мылом и даже какими-то лекарствами. Мы заносили все это в вагон быстро и молча. Платформа была пуста, в тамбур выглянула Лия в моем пальто.
— Мне страшно, — шепнула она. — Можно я с вами?
Я показал ей на дальний угол тамбура, и она встала там, маленькая и незаметная, утонувшая в моем теплом пальто. Только огромные серые глаза смотрели внимательно и осторожно.
Я думал о том, что она провела эту ночь с Летчиком, а под утро все равно забралась ко мне под одеяло. Я не погнал ее. Она дрожала и почти плакала. Маленький человек на бывшей полке Жоржа храпел. Я обнимал ее и силился не думать о том, как они возились с Летчиком наверху. Как шуршала одежда, как тяжело дышал Летчик, бормотал какие-то слова о любви, очаровании, преданности. Стихи? Я не разбирал и очень хотел ничего не слышать. И еще я хотел кричать и драться, но молчал и пытался уснуть. А теперь обнимал ее тонкое дрожащее тело.
Она спрятала свою голову у меня на груди, прижалась так крепко и плотно, как будто хотела стать частью меня. И мне уже не хотелось кричать и драться. А лишь обнимать ее. Сжимать в ладонях ее холодные тонкие пальцы, чувствовать запах ее волос и стук ее сердца, совсем не такой уверенный, как стук стальных колес поезда. Женщина — всегда женщина. Даже когда война и смерть.
Жорж тихонько толкнул меня, я понял, что встал в проходе с коробкой в руках и смотрю на Лию.
— Не спи, Борода! А то чай придется без сахара пить. — Жорж был весел, даже насвистывал что-то. — Через минуту отправление.
Я дошел до купе проводников и засунул последнюю коробку под полку. Раненая женщина проснулась и попросила воды. Я набрал ей воды из холодного титана, где грели чай проводники, протянул стакан и услышал на перроне крики. Бросился на улицу. Жорж стоял на четвереньках у вагона, а здоровенный парень в камуфляже и балаклаве встал над ним и замахивался битой, чтобы добить. Я прыгнул со ступенек прямо на этого парня, вцепился в биту, и мы вместе упали, поскользнувшись на льду. Из-под вагона выбрался второй здоровяк в камуфляже, пнул меня в голову — так, что, если бы не толстая шапка, моя голова проломилась бы под его тяжелым армейским ботинком. Первый бандит подо мной заворочался, пытаясь встать, а второй уже забрался в вагон.
Почему он не зашел внутрь, а накинулся на Лию, я не могу понять. У нее ничего не было, она не могла ничего сделать или дать ему отпор. Но он бросился к ней, а я в отчаянии вцепился в глаза бандиту, который пытался меня скинуть. Тот замахал руками и заорал, но бил руками вслепую, я, кажется, повредил ему глаз. Он завыл, вырвался и скатился под колеса поезда. Где-то рядом кричали и ругались, кто-то еще лез из-под колес поезда. Я поднялся на ноги, голова кружилась. Бандит в военной форме, явный мародер, прыгал в тамбуре и размахивал ножом. Он сдирал с Лии мое пальто, Жорж у ступенек в вагон все еще пытался подняться, алюминиевая бита пробила ему голову, он ронял крупные капли крови на грязный бетон платформы. Я, шатаясь, залез в тамбур. На шум из первого и второго вагона к нам кто-то бежал на помощь. Я ухватился за куртку бандита, потащил его на себя, плохо понимая, что нужно делать. Внезапно раздался выстрел, а потом еще один. Нас с мародером как будто оттолкнуло от Лии. Я понял, что она нашла в кармане моего пальто револьвер и сумела им воспользоваться.
Двое мужчин из нашего вагона выбежали в тамбур, увидели меня, тащившего на себя окровавленное тело, и оторвали его от меня. Швырнули в вагон, стали бить ногами. Лия кинулась ко мне, крича и размахивая револьвером. Я обнял ее и мягко высвободил оружие из тонких пальцев. Я почти ничего не соображал, голова кружилась. Я схватил за плечо одного из тех, что топтали мародера. Это был баскетболист из соседнего купе. Я дернул его и показал на Жоржа. Поезд начал движение. Мы отправлялись. Двое подоспевших проводников пытались запихнуть Жоржа на лестницу в вагон, а он упирался, не понимая, что происходит.
Зато спорщик-баскетболист не подвел, он ухватил Жоржа за толстый ватник и втянул в тамбур. Вслед за Жоржем уже на ходу в поезд запрыгнули проводники из первого и второго вагона. Я понял, почему они не могли справиться с тяжелым Жоржем. Одному было далеко за шестьдесят — совсем старик, а вторым проводником была женщина.
Я опустился в тамбуре на грязный пол. Страшная боль в голове. Глаза просто закрывались. Но револьвер из рук я не выпустил. Женщина-проводник внимательно смотрела на меня, закрывая дверь, но я ничего не мог ей объяснить. Поезд стучал колесами. Это было правильно и хорошо.
Я закрыл глаза и потерял сознание. Через некоторое время я почти пришел в себя, уже в тепле нашего купе. Сквозь стук колес и мутный туман забытья до меня доносился из коридора глухой голос Жоржа. Я слышал только его и не совсем понимал, о чем и с кем он говорит:
— Вы не можете его снять с поезда! Вы же понимаете, что за ним охотятся. Ему никто не позволит уйти. Как он вообще сумел спастись, когда жандармы взяли его в первый раз? Им не нужен никакой ордер на арест сейчас. Там все давно решено. Тот генерал, он же обещал отрезать ему голову своими руками, когда Борода назвал его тупым убийцей на цепи Великого Вождя. Да, это он, он самый.
