Бывает, подумала Лиза, соберёшься к приятелю на огонёк, да через щёлку в двери увидишь, как хозяева ссорятся, или целуются, или спят, - ничего не остаётся, как подхватить юбки да заготовленные было гостинцы и на цыпочках уйти восвояси. Сегодня, казалось гончарке, вся команда "Осы" чувствовала себя таким нежеланным гостем. Едва заночевав, корабль с тихим плеском покинул Тьетри и вновь взял курс на север.
Чудно, но Явор оказался самым здравомыслящим из четвёрки: пока Иол запрокидывал голову, рассматривая смальтовую рябь храмовых мозаик, Лиза перегибалась через ограду храма, вдыхая запахи припозднившейся паучьей сирени, а Анабель пыталась жестами объясниться со старьёвщиком, торгуясь за вилки с морскими коньками на ручках - Герману в подарок! - он пробрался во двор местного гончара и самую малость преступил закон.
- Вот, проверишь? - протянул он Лизе горсть влажной глины, когда друзья снова покачивались на деревянном боку корабля.
Лиза неуверенно коснулась комочка, пощипала его, делая то ли ушки, то ли петушиный гребень, и снова смяла.
- Ты чего? - Сын Ячменя поймал её рассеянный, тревожный взгляд. - Волнуешься? Думаешь, могло и не получиться? Оживёт?
- Нет...не в том дело.
- А в чём? - торопя подругу с ответом, он сжал её пальчики в своих ладонях, так что оба совершенно перемазались в светлой, как костяная пыль, глине. - Не дури, сестрёнка! Ты как будто не хочешь лепить? А я подумал было, ты по этому истосковалась.
- Я просто не знаю, что с ней делать.
- Не понимаю!
-Я... - Лиза неопределённо покачала головой, - с тех пор, как узнала про оживающую глину, я всегда боялась, что воображение меня до добра не доведёт. Стоило закрыть глаза, они появлялись: кудрявые, зубастые, вьющиеся, хвостатые, как твоя свистулька. Горбатые, мохноногие, пластающиеся по земле. Страх должен был остановить меня, но только подхлёстывал. Я загоняла их в вазы, ковши и блюда, такие исковерканные, что ими невозможно было пользоваться - к счастью, они же были настолько хороши, чтобы просто любоваться. И люди покупали их: не те люди, что покупали работу моего отца, не кухарки, а их хозяева, которых будоражил блеск разноцветной глазури, и это распаляло не только тщеславие, но и охоту к выдумкам. Теперь понимаю, что если б у меня не отобрали инструменты, я бы не остановилась.
- Так теперь сможешь делать свои чудаковатые кувшины безо всяких помех, разве нет? Или подзабыла, как это делается?
- О, нет. Глину можно вымыть из-под ногтей, но на то, чтобы забыть, понадобилось бы куда больше времени. - Девочка усмехнулась, - Всё изменилось после того, как мы заснули в заброшенном храме. У меня в голове стало так пусто, что кажется, приложи ухо к моему темечку - и услышишь шорох прибоя, как в рапановой раковине. Вот ты дал мне глину - и я не знаю, что с ней делать. Говорю себе: слепи оленя, слепи головастика. А не могу. Где у них лапы, где уши, где вёрткий хвост? Я пытаюсь поймать их внутренним зрением, но они ускользают. Может, мой дар стал жертвой Глиняному Господину. Может, это была справедливая цена. А может, он решил, что после того, как я слепила бога, ничто другое не достойно появиться из тех же рук. В любом случае, это конец...
- Погоди! - встряхнул её Явор, - Мысли так могут далеко завести. Ты скажи, главное-то у тебя осталось?
- Главное?..
- Желание работать у гончарного круга.
- Как ты можешь называть это главным?!.. Старательная бездарность - ну что может быть хуже-то?
- Послушай, Лиз, я знаю об этом ремесле только с твоих слов. Как и о твоём отце. Но вот что я понял о нём: всю жизнь он делал самые простые горшки и жаровни, кружки и вазы, на которые никто и не взглянет, если не засунуть в них охапку цветов. Самую простую утварь, которую скребут ложкой, слюнявят, бьют на черепки. И ему за эти годы не надоело ничуть, а? До сих пор не терпится сесть за круг поглядеть, как круглобокая посудина поднимается всё выше и выше из невзрачного комочка? И не выманишь его из мастерской, пока солнце не сядет, так же?
Гончарка неуверенно кивнула.
- Никаких причудливых зверушек. Просто городской горшечник уже долгие-предолгие годы. Но он вроде счастлив?..
Лиза вспомнила Карла: огонёк самокрутки дотлевает, вот-вот перекинется на усы, а он даже не замечает, выравнивая стенки миски до бумажной тонкости. Рыжая глина волнуется и блестит, как шкура бегущей лошади, пока мастер не отдёргивает руки - готово! И улыбается.
- Ох, Явор, а может статься, ты и прав! Мой отец всё ещё лучший из мастеров, и мне есть чему у него поучиться, что бы там ни канючила моя гордость! Вот доберусь до дома... А знаешь, что я сделаю с этим кусочком глины? Точно то же, что и с тем, с которого всё началось. Сомну его в кокон.
Она изо всех сил сжала его в кулаке, пока тот не стал похож на тучное от пряжи веретено, подтянулась и сунула в изгиб оконной рамы.
Когда с утра девочка тронула ссохшийся, неказистый обжимок, он упал на пол и раскололся надвое.
Корабль шёл на север медленно, с ленцой, покусывая пенные волны - так сытая охотничья собака только возит носом по земле, делая вид, что разыскивает добычу, а на деле, забежав в ближайшие кусты, чешет уши, пока не задремлет. На мачтах целовались, постукивая клювами, сероголовые чайки. Рыба не спеша обгладывала увешанные приманкой крючки и, вильнув на прощание хвостом, исчезала в глубине - только что салфетку не просила после сытного обеда! Чтобы зайти в очередное маленькое, лишайником липнущее к прибрежным камням селение, приходилось делать широкий полукруг, но никто не протестовал: приятно видеть землю! Да и мелкие монетки после этих коротких остановок набивались в карманы, просачивались всюду, словно песок, - этому радовались тоже.
Всё чаще моросило, а один раз и вовсе пошёл такой дождь, что "Осе" пришлось бросить якорь - Ильяш, не дозволявший малейшего простоя, в этот раз только засучил рукава и бросился работать вместе со всеми. Лило ливмя - казалось, море должно было стать после такого пресным. Но, конечно же, не стало.
Дни становились всё длинней, а ночи - короче и светлее. Сумерки опускались на небо, как тонкая чёрная кисея - на хрустальный шар волшебницы, насмотревшейся на дальние дали до рези в глазах, и эту лёгкую кисею шутя просвечивали вспышки далёких молний.
Но едва просыхало, уже не только четвёрка путешественников, а и многие моряки проводили беззвёздные ночи на палубе. Сажали рядышком Игг вместо фонаря - и масло не тратит, и от ветра не гаснет! - и кидали кости, передавая из рук в руки только что полученный заработок. Старушка-огнептица не пугалась ни стука костей о палубу, ни проклятий, когда проигравший хлопал себя по коленям, ни хохота плутов, которых никак не могли поймать за руку, только изредка вскакивала ухватить муху-береговушку, прилетевшую на её тёплый свет. Когда игра надоедала, кричали "Мило! Эй, Мило, выноси свою подружку, побренчи нам!", и щекастый паренёк приносил маленькую, лёгкую как яичная скорлупка мандолину. На берегу его за такую игру, может, ударили бы по пальцам, но на корабле не приходилось быть разборчивым: все качали головами, подпевали, как могли, и в полутьме на лицах разгорались улыбки, превращавшие некрасивые лица в загадочные, а красивые - в зовущие.
Дни начинались и проходили, и множились, золотые и одинаковые, как оладьи или монеты в стопке. Пришло время, доплыли до Триены и расстались - с нежностью, но без сожалений. Ильяш подмигнул напоследок своим юным попутчикам и, запустив пятерню в белокурые волосы, отправился присматривать редкий товар.
- Эй, ребят, и спасибо за птицу! - донеслось до них уже из-за широких, не по-летнему одетых в черное спин триенцев.
А их снова ждала дорога - лучшая из всех, последняя из всех в этом утомительном путешествии, жёлтая песчаная дорога, ведущая домой.
- Этот город похож на подушечку для булавок, - заявил Иол, рассматривая тонкие, островерхие башни и шёлковую ветошь обтрёпанных флагов.
- Ага, и швея, которой она принадлежит, самая настоящая презлющая ведьма! - рассмеялась Лиза. - Ох, Анабель, конечно, я не про твою бабулю!
- Вот что бывает, когда два мелких городишки вырастают слишком близко друг к другу. Склочники да завистники! - съязвила Анабель и шутливо толкнула учёного в плечо. - Пойдём, пока кошки об Явора когти точить не начали!
И правда что, триенские белые и гибкие, как пещерные угри, кошки уже облепили паренька: одна и впрямь повисла на его рубахе, выпустив кривые, обломанные в ночных перебранках когти, другая, громко мурча, вылизывала ему ухо. Сын Ячменя, кажется, вовсе не был против: шипел им что-то на зверином языке и пошевеливал пальцами, засунутыми в карман, доводя парочку косолапых котят, уставившихся на него, до исступления - хорошие вырастут крысоловки! Увы, стоило всем замолчать, зверьки обернулись, вперив в чужаков холодный взгляд берилловых глаз, и тут же прыснули кто куда.
Широкими уступами город поднимался над морем. Сверху был виден весь припортовый рынок. Редкие телеги и даже носилки - говорят, жажда золота покидает хорошего купца последней из всех страстей, и почтенные, одряхлевшие главы семейств порой устают отказывать себе в радости поторговаться и выплывают из дома, закутавшись в меха, - едва продвигались сквозь беспокойную толпу, напоминая водяных скорпионов в пруду с головастиками. Задворки рынка, с их наспех сбитыми коробами, охромевшими телегами да белеющими на ветру говяжьими мослами, скрывались от города за зарослями серебристо-сизого лоха. Ветви гнулись к морю, и шептались, вторя прибою, и перемигивались с морскими звёздами, выброшенными на берег, жёлтыми звёздочками цветов.
Из дверей Змеева храма, открытых единожды и навсегда, просевших на ладонь в землю, выплескивался наружу застывший поток жёлтого воска. Лиза отметила мимоходом, что, верно, весна была тяжёлой, и молебны ревели над Триеной - да-да, ревели, а какими же им быть, если певчими у них становятся старые гребцы? - днём и ночью. Анабель молча указала на причалы: половина была благородного седого цвета, как и в день их отплытия, но вторая, свеженькая, золотистая, явно была новой. Что за несчастье обрушилось на Триену, что им разнесло в щепки порт? Шторм? Разбойники? Кит, выбросившийся на берег?..
- Это уж слишком, - вздохнула Лиза, - хочу к нашим галечным отмелям. К тритонам, отдирающим пемзой морские жёлуди и водоросли с хвостов. И самое страшное, что там можно найти, - стеклянные бутыли и латунные пуговицы из неведомых мест. Идёмте?
Иол хотел было протестовать, но тут же передумал. Не такой уж он и чёрствый, чтобы не знать радости возвращения домой! Посмотрит он ещё этот странный город, где монашеская суровость странным образом сочетается с кичливой роскошью, посмотрит... Тем более и Кармин интересовал его ничуть не меньше: что это за место такое вырастило Лизу, рассеянную, упрямую, ласковую, прошагавшую полмира в поисках того, что чуяло её сердце?..
Впрочем, Триена успела заставить их изменить впечатление - и к лучшему.
Запоздало, подходя к городским воротам, ребята подумали, что неплохо бы разжиться съестным: холодной курицей с маринованной черемшой, или пирогами с такой плотной зажаристой корочкой, что сколько ни тычь их пальцем, не сомнутся, только отзовутся глухим утробным ворчанием, или вот перловой каши с последней завалявшейся с зимы тыквой и хрусткими шкварками - настоящее жирное золото!
- Пироги? - госпожа, прибиравшая свой маленький каменистый садик, призадумалась, услышав вопрос. Потом прислонила метлу к стене. - Да зачем вам в харчевню, я вас угощу неплохим рыбником, если кошки до него не добрались! Заходите, я только спущусь в кладовку...
Все четверо гуськом последовали за ней, через невысокую калиточку к узкой, как у сторожевой башни, двери. То ли голос у женщины был такой уверенный, что они и не подумали пререкаться, то ли до полусмерти хотелось заглянуть, как там устроены внутри у триенцев их грубые, приземистые, почти безглазые дома.
Да и сама щедрая хозяйка какова - было на что посмотреть! Уже немолодая, грузная - да и в юности вряд ли кто называл её миленькой сладенькой хохотушкой, по крайней мере, если не перебарщивал с пивом и вёл счёт своим зубам, - но было в ней что-то притягательное. Может, глаза - этот редкий, прозрачный как бутылочное стекло взгляд, какой бывает у тех, кто с рождения никого и ничего не боялся? С таким взглядом даже родные внуки не смеют назвать её бабушкой - только почтенной госпожой. С таким взглядом она равно спокойно могла бы собирать окрестных кумушек к чаю или подписывать изгнаннику приговор. Или простецкий пучок седых волос, перевитый жемчужной нитью? Или, может, наряд? Анабель, всякого повидавшая в примерочных у модных швей, аж задохнулась от удивления: смотришь издалека - платье грубого хлопка, всё в каких-то затяжках и катышках, что ли...а подойдёшь поближе, чуть не носом уткнёшься - ой! На чёрный чехол нашиты чёрные же кружева. Змеятся, плетутся, вьются, расползаются - ручная работа, тонкий узор! Да уж, только в этой Триене так могут: взять роскошь, богатство, на которое можно было бы корабль снарядить, выкрасить в угольно-чёрный и надевать, чтобы подмести крыльцо!
За дверью клубился густой, застоявшийся полумрак. Единственное оконце, и без того маленькое, было прикрыто ставнями. Явор присвистнул: снаружи-то тоже ставни! Глухие, накрепко сколоченные, не чета этим - с узором из крохотных звёзд с острыми пальчиками-лепестками, через которые и свет-то процеживался нехотя, обвисая на досках капельками медвяной росы! Но внимательный взгляд заметил бы, что и внутренние, отлакированные, изящные, как погремушки из тыквы-горлянки, запирались на железные задвижки - неслабеющее лекарство от беспечности, напоминание о гремящих штормах ранней весны.
Куда больше света, чем окно, давали тлеющие, несмотря на летнюю пору, уголья в камине, и в этом неверном свете случайные гости смогли рассмотреть убранство дома. Большой, насупившийся под тяжёлой полкой очаг, по обеим сторонам от него - блестящие латунные бока высоких ваз, а из них вылетают брызги "пустынной розы", "змеиных языков" - как только не назовут это недоразумение, растение без корней, комок колючих листьев и мясистых алых лепестков, что может пережить и стужу, и жару, и засуху, и своебытный уют Триенских гостиных. Над камином свет выхватывал краешки книжных корешков, но названия сливались в неразличимую вязь: плотницкие инструкции?.. счётные книги?.. роман в письмах?..
Но тени расползлись по углам, и оказалось, что вот они, углы - рукой подать! Домик был крохотный, словно игрушечный: кроме камина, и взгляду-то не за что зацепиться. Перед огнём лежал толстый войлочный ковёр, уже изрядно исполосованный полозьями кресла-качалки, по углам ютилась пара сундуков... За бархатной шторой скрывалась кухонька, где не разминулись бы и двое, а единственная дверь открывалась прямо на первую ступеньку крутой лестницы без перил, ведущей в кладовку, где шуршала вощёной бумагой хозяйка. Друзья озирались в поисках входа в спальню, пока не пригляделись к тому, что сначала сочли богатым, резным дубовым шкафом: за открытой дверцей высилась гора подушек и свисал краешек белого одеяла...
