Впрочем, на своё плавучее жилище он не жаловался. Его беспокоили другие мысли.
Это что, действительно было божественным откровением? Поэтому его сердце замирает так сладко, стоит ему представить разворот глиняных плеч? Благоговение...или всё куда низменней: его ум нащупал задачку, сложную головоломку? Может, он ещё раз почувствует эту приятную дрожь, когда увидит башни из неотёсанных глыб далеко на севере, там, где зима длится полгода, а следы становятся кроваво-красными от раздавленной клюквы? Может, там, в диких уголках, сохранились с далёких времён упругие травы и неуклюжие, закованные в панцирь рыбы, что промелькнули в видении и теперь никак не хотят забываться, тускнеть?.. Может, все божества мира тут ни при чём, и он просто хочет побольше узнать о временах, когда род человеческий ещё не подал голос? И разве кто-нибудь до него этим занимался? Он мог бы быть первым!..
Как некстати! У него были такие хорошие, такие чёткие планы, даже список городов, которые стоят посещения: планировка городов, структура общества, церемониал, судопроизводство, дорожные сети, налоги... Мало ли вопросов, которые надо осветить? Ему, всю жизнь прожившему в вольных городах, будет непросто понять, как столица управляется с огромной махиной королевства... А тут вдруг интерес к этим допотопным зверям! С другой стороны, разве это не успокаивает: загадок на земле хватит на всю его жизнь, и ещё останется!
Разве не так должен жить каждый уважающий себя учёный: чтобы что-то желанное, непокорённое всегда маячило впереди? Да если ему, Иолу, будет дано высказать мнение, это вообще любому человеку не помешает.
Лиза ещё толком не проснулась, а почувствовала: как легко дышится! Сердце прыгало в груди задорно и звонко, как язычок в бубенце.
- Урса, Урса! - затормошила она Явора, - вставай, братец! Это же наши края, где сдобные булки посыпаны маком, над дверью коровника вешают клеверный венок, а детишки, даже уличные безобразники, бледны, как малосольные огурцы, потому что солнце из-за туч показывается от силы пару раз в год!
- Ага, - буркнул тот, - а если такое всё же случается, пекут жёлтые просяные блины, чтобы умилостивить небесное страшилище. Задобрят - и можно снова на подоконнике сидеть, ноги свесив, и пятками воду мутить!
- Точно! Вот мой дядя, если встанет пораньше, открывает настежь окно и удочку закидывает. По весне, по тихой погоде можно и голавля поймать...
- Что? - опешил спросонья Иол. Он вглядывался в окно, но там, несмотря на ранний час, было сумрачно, и даже заблудившиеся пятна света казались старыми, потёртыми, мшисто-бурыми, - У вас что, всегда так? И чем дальше к северу, тем будет хуже? Или...эй, да вы надо мной смеётесь, несчастные вы хулиганы!
Троица фыркала от удовольствия. Сколько ещё глупостей можно будет нагромоздить на эту учёную голову в тюрбане, прежде чем он разберётся, что к чему! Что первый глоток молока нужно выплёскивать в очаг - вот дым будет и вонь! Что к девушке, с которой ненароком столкнулся на пороге храма, обычай велит свататься - и не терпит оправданий! Что отходя ко сну, уместно пожелать хозяевам найти добрые сны под подушкой, - пусть хозяева переглядываются с улыбками да постукивают по виску! Анабель считала, до совершенства этому книжнику полшага, всего ничего - вот только осталось пообтрясти немного спеси, и готово!
- Да мы просто шутим, - уступила Лиза, - в Урсе всегда такая погода, потому как горы к самому городу подступают. Но клянусь, ты не пожалеешь! У ювелира в лавке самые лучшие украшения лежат на чёрных подушечках, чтобы сияли ярче, - вот и Урса такое же сокровище, ей полумрак только к лицу.
Иол махнул рукой - мол, какими сокровищами ты хочешь удивить уроженца Яхонтового королевства, малышка? Но ему ещё предстояло удивиться.
В порту царила обычная неразбериха. Ждали погрузки тяжёлые ящики со стеклом: в помеченных красной печатью - искусная работа посудных дел мастеров, синей - тонкие, переложенные тканью пласты, будущие окна, изготовление которых было таким же кропотливым и куда более долгим. Поодаль под навесом ждали маленькие ящички с местным нежным, душистым чаем: частые дожди вымывали из листьев горчинку, оставляя лёгкую цветочную сладость и привкус мяты. Рассыпались по земле груды бесстыже здоровенных капустных кочанов - сочные листья так и распирало изнутри. В наспех сбитых ящиках торчал лук-порей, каждый стебель был прямой, бледно-золотистый, как восковая свечка. Рядом стояли колоды, а то и просто набитые трухой мешки, облепленные рыжими оборочками грибов: здесь их выращивали прямо на заднем дворе, так и везли по городам-соседям, а там пусть прямо на рынке отщипывают пучок свежайшей "лесной курицы" или печёночницу покрупнее себе на обед. Может, не каждая ягода вызревала в тенистой Урсе, но и тут было чем похвастаться!
Среди грузов и просто портового мусора кипела жизнь. Вокруг ящиков, в которых хрупкий товар был обложен сухой травой и паклей, крутились пегие мышки, чаявшие надёргать соломы на гнездо, а там, где брёвна и бочки отгораживали у самого берега тихий уголок, покрякивали и перебирали пёрышки черноголовые морские утки с выводком детишек.
Да и люди - какие тут были люди! Взять хоть того высокого мужчину, что стремительно шагает к лёгкому узконосому кораблю, какие нанимают для частных путешествий, - не иначе сам градоправитель встречает почётных гостей. Пусть в Урсе и стоит круглый год тёплая погода, его длиннополый кафтан оторочен лисьим мехом, чёрным с серебринкой, а берет сполз на ухо под тяжестью янтарных пуговиц. За нарядным господином семенит девочка, судя по рыжим кудряшкам, выбивающимся из-под чепца, - дочурка. А за девочкой, на тоненькой цепочке - не собака, не ручная обезьянка, как бывало в Хунти, а большеухая олениха, ничуть не растерявшаяся среди грубых окриков и толчеи!
На узких сходнях соседнего корабля три женщины в одинаковых пышных платьях обступили капитана и, видимо, отчаянно с ним торгуются. За спиной капитана переминаются с ноги на ногу обвешанные тюками грузчики, а бедняга не может ни успокоить назойливых собеседниц, ни хотя бы просто обойти, не помяв широких юбок!
Тут же снуют разносчики простецких угощений: горячих пирогов с повидлом, куриных колбасок в тесте, ягодного компота и забродившего мёда. Но больше всего мореходов толпится у старика-лоточника: широкая кожаная лента, наброшенная на шею, поддерживает доску с густо-зелёным "пирогом". Прямо на ходу старик отхватывает от него здоровенным ножом куски, оборачивает в грубую бумагу и бросает покупателям. Лиза, Явор и Анабель, которым уже доводилось бывать в Урсе, знали: никакой это не пирог, а местное травяное мыло с морским песком! Набить брюхо - дело доброе, но может и подождать, а вот начисто вымыться после плаванья, в котором каждая кружка воды на счету!.. Песчинки драли кожу не хуже суровой мочалки, до красноты, а травяной отвар пощипывал и согревал затёкшие спины и натруженные плечи.
Друзья глазели вокруг с восторгом, как на представление заезжих лицедеев. Да почему как? С баржи, которая пришла порожней, а отсюда повезёт драгоценный лес, спускается компания в пёстрых нарядах, кудлатый рыжий ослик тянет тележку, в которой из-под покрывала высовываются голова выверна из жёваной бумаги и пара обёрнутых золотой фольгой жезлов. То ли заигравшиеся трюкачи, то ли бродячие сказители приехали на самый край мира поделиться своими историями и собрать местные. Как же здорово, что "Оса" сложила крылышки и отдохнёт в порту до завтра, - они попадут на представление! Само собой, вечернее, ибо только в красном свете кострища бумажные венки становятся коронами, а чудовища обретают плоть, чтобы всей тяжестью обвиснуть на копье героя...
Лиза оглянулась: ну и как всё это нравится Иолу? Не испугался, не разочаровался?.. И с огорчением заметила, что не смотрит он ни на голосистую толпу, ни на товары, проплывающие мимо на носилках, а глядит себе под ноги, ковыряя носком мягкой туфли булыжник. Неужто так скучно?..
- Ты сама под ноги посмотри! - усмехнулась Анабель, - Он же в Урсе в первый раз!
Лиза опустила голову - и впрямь! Вся здоровенная краюха портовой площади была вымощена бронзовеющим стеклом и багряным - толстые пластины, чуть похожие на спилы дуба, чуть - на столетние, отшлифованные прибоями раковины.
- Я б сказал, что только безумец мостит вечно вымокший порт стеклом, - Иол развёл руками, - но оно такое устойчивое, что мне остаётся проглотить свою ругань. Какие мастера! Вот почему ты говорила про лавку ювелира - кропотливая, прекрасная работа!
- А мне нравится цвет, - Лиза оглняулась назад, где покачивались корабли, а под ними зыбились чёрные тени, - он так согревает после морской синевы! Готова поклясться, эти плитки - не из Пряхами забытой каморки, отливали специально. Хоть и не признаются ведь, пожалуй.
Горожане доброй Урсы и не признавались: топтали разношенными сапогами своё сокровище, и под ноги летели обёртки, верёвки, опилки и чешуя. Завтрашний ливень снесёт всё в море вместе с мишурой ночных гуляний, и мостовая вновь ровно, тепло замерцает, приглашая корабли в долгожданный приют.
Ах, как хорошо было снова очутиться в родных краях, где женщины носят длинные, колышущиеся юбки, похожие на увядшие головки цветов, у домов такие толстые стены, будто камни наперекор строителям врастали в землю, а благородный чёрный цвет не считается приметой ни скорби, ни крайней бедности! Ах, эти тонкие, как веки юных девушек, листья, которым придётся увянуть с приходом осени, ах, эти столетник и герань в окнах, упрямо тянущиеся к свету! И растерянный толстопузый шмель, сбитый с толку сладким запахом компота, - разве есть такие шмели в жарких городах Хунти? А вон тощая, как убывающий месяц, полудикая портовая кошка бьёт лапой по штанине рыбака, даже не думая убрать когти, и шипит, требуя рыбку-султанку! И рыбак, кидающий ей подачку, так бородат и густобров, что из курчавой копны выглядывает только нос редиской, да ещё вспыхивает, отражаясь в глазах, огонёк самокрутки, - разве бывают в Хунти эдакие роскошные бороды? Конечно, нет!
Это был славный праздник возвращения, первый из долгой череды: ведь с каждым днём они будут всё ближе к дому - и одновременно они уже как будто вернулись в него. Пора было зайти и в храм, бросить зерна храмовым голубям-курлыкам в белых пуховых панталончиках, а после - в подвальчик под ратушей, где команда "Пьяной Осы" заказала королевское угощение. Хозяин выкатил бочку сладкого прошлогоднего вина, и моряки осушили его до дна, оправдывая имя своего юркого корабля. Можно было петь песни, постукивая деревянными ложками о стол, и не слишком беспокоиться, попадаешь ли в тон и вообще помнишь ли слова, и есть холодное мясо с доброй пястью такого свежего, дикого, ядрёного хрена, что у Иола впервые с младенческой колыбели брызнули слёзы из глаз. Потом растянуть и без того долгий день, закружившись в хороводе на портовой площади, где разыгрывают старую сказку. В сотый раз как в первый: отважный герой, покрытый кровью и гарью, опять жалит железом чудовище, чтобы рухнуть с ним в смертных объятьях, и опять будет воскрешён белокурым королевичем просто оттого, что малыш не знает ещё, что люди умирают. А напоследок поглядеть, как ловкий парнишка, выставив перед собою пылающий шест, идёт по натянутому между мачтами двух кораблей канату, и всякая рябь на воде заставляет сердце стучать быстрее, прогоняя сон. Шаг...ещё шаг...дошёл!
В Тьетри друзья тоже чаяли повеселиться, да не вышло - "Оса" залетела в город как раз на Тихую дюжину. Капитан с некоторым смущением объяснил: в старые времена это было время сурового поста, но горожане решили, что боги простят им маленькую хитрость, и отказались вместо этого от бесед. Такие уж они тут чревоугодники! И с тех пор в эти дни не услышишь людского голоса кроме, быть может, лепета маленьких несмышлёнышей. Сам Ильяш осмеливался заговорить, только вскарабкавшись на борт своей плавучей крепости, а уж Гвидо ему пришлось и вовсе запереть в каюте, и всё равно проклятия настырной птицы были слышны даже с берега. В отместку негодник расклевал любимую карту капитана: выведенная густыми чернилами на тугой бычьей коже, прибитая железными клиньями к стене, она выдерживала любые шторма, качку, влажность и жару. А однажды и настоящий поединок на кинжалах: лезвие вошло в похожий на жирную муху остров Семиградья, лишь на миг разминувшись с лицом Ильяша, и накрепко увязло - этого хватило, чтобы спасти капитану жизнь. Зато стараниями Гвидо всего за вечер изгибы побережья превратились в разжёванные лоскуты. На счастье пернатого, капитан ценил боевой дух выше любых безделушек, которые легко идут ко дну!
Итак, Тьетри был нем, как донная рыба. В храмах смолкли песнопения, затихла болтовня прихожан, мешочки с фишками для "Путешествия Икела", поникнув, дожидались хозяев в нишах у входа. Писцы разошлись по домам лечить покрасневшие глаза чайными припарками и проветривать чернильницы. Учительницы танцев, приводившие под светлые своды питомиц, похожих на гусят с их тонкими лапками и не по росту большими, неуклюжими ступнями, распустили учениц, и девичий смех больше не сыпался дробинками на мраморный пол. Сквозняк кружился одиноко по опустевшим залам, и только у ног Ячменного человека скучал большой, слегка подвявший пучок ревеня: закрывая вечером храм, жрец захватит его с собой.
Взрослые тратили эти тихие деньки с толком, брались за те дела, что откладывали весь год - всё равно скучнее уже не будет. Ставили вино из старого, липнущего к зубам варенья, писали письма тётушкам-занудам и просушивали одеяла, стыдливо пряча от соседских глаз пятна от чая, масла и сыра. Чинили заборы, перематывали в клубки старую, пахнущую ещё бабушкиным мылом крапивную пряжу, смазывали петли скрипящих калиток, перетряхивали кладовки и чердаки - по улице грохотала, доверху нагруженная, тележка старьёвщика. Старик покряхтывал от удовольствия: лучший улов в году! Матери города, устроившись в тени ратуши, корпели над нарядами для праздника урожая: там распарывали, тут смётывали. Им, съевшим вместе пуд морской соли, не нужно было друг для друга слов, а потемневшие, унизанные перстнями старые пальцы не останавливались, даже когда швеи задрёмывали, а кружевные белые береты сползали им на глаза.
Пустовал парк, прекрасный, столетний: даже не парк, а остатки леса в глубокой лощине, опоясывающей Тьетри, когда-то не тронутые за ненадобностью, а после ставшие желанным местом для прогулок, тенистые и полные ручьёв, гнёзд и скрипучих каруселей. На дюжину дней он словно очнулся от утомительного сна о людях: стыдливо пятясь, ушла музыка, растаяли на солнце клочки оброненной сахарной ваты, кем-то забытую сумку уже стал заплетать вьюнок. Путаница листьев казалась свежей и дикой, как на первый день после сотворения, и по розовому щебню дорожек прохаживались лишь пятнистые кошки с кисточками на ушах, да лающие ящерицы высовывали из лозняка чешуйчатые носы.
В один голос с лесом ликовали дети - что им стоит обернуться маленькими дикарями! Освобождённые от школьных занятий, с головой ушли они в свои таинственные игры: как мышата, сновали по задворкам, за сараюшками и на кучах плавника за портом, поджигали тополиный пух, забившийся в канавы, чертили непонятные знаки и птичьи следы на непросыхающей земле в тени старых садов и заходились беззвучным смехом.
Это что, действительно было божественным откровением? Поэтому его сердце замирает так сладко, стоит ему представить разворот глиняных плеч? Благоговение...или всё куда низменней: его ум нащупал задачку, сложную головоломку? Может, он ещё раз почувствует эту приятную дрожь, когда увидит башни из неотёсанных глыб далеко на севере, там, где зима длится полгода, а следы становятся кроваво-красными от раздавленной клюквы? Может, там, в диких уголках, сохранились с далёких времён упругие травы и неуклюжие, закованные в панцирь рыбы, что промелькнули в видении и теперь никак не хотят забываться, тускнеть?.. Может, все божества мира тут ни при чём, и он просто хочет побольше узнать о временах, когда род человеческий ещё не подал голос? И разве кто-нибудь до него этим занимался? Он мог бы быть первым!..
Как некстати! У него были такие хорошие, такие чёткие планы, даже список городов, которые стоят посещения: планировка городов, структура общества, церемониал, судопроизводство, дорожные сети, налоги... Мало ли вопросов, которые надо осветить? Ему, всю жизнь прожившему в вольных городах, будет непросто понять, как столица управляется с огромной махиной королевства... А тут вдруг интерес к этим допотопным зверям! С другой стороны, разве это не успокаивает: загадок на земле хватит на всю его жизнь, и ещё останется!
Разве не так должен жить каждый уважающий себя учёный: чтобы что-то желанное, непокорённое всегда маячило впереди? Да если ему, Иолу, будет дано высказать мнение, это вообще любому человеку не помешает.
Лиза ещё толком не проснулась, а почувствовала: как легко дышится! Сердце прыгало в груди задорно и звонко, как язычок в бубенце.
- Урса, Урса! - затормошила она Явора, - вставай, братец! Это же наши края, где сдобные булки посыпаны маком, над дверью коровника вешают клеверный венок, а детишки, даже уличные безобразники, бледны, как малосольные огурцы, потому что солнце из-за туч показывается от силы пару раз в год!
- Ага, - буркнул тот, - а если такое всё же случается, пекут жёлтые просяные блины, чтобы умилостивить небесное страшилище. Задобрят - и можно снова на подоконнике сидеть, ноги свесив, и пятками воду мутить!
- Точно! Вот мой дядя, если встанет пораньше, открывает настежь окно и удочку закидывает. По весне, по тихой погоде можно и голавля поймать...
- Что? - опешил спросонья Иол. Он вглядывался в окно, но там, несмотря на ранний час, было сумрачно, и даже заблудившиеся пятна света казались старыми, потёртыми, мшисто-бурыми, - У вас что, всегда так? И чем дальше к северу, тем будет хуже? Или...эй, да вы надо мной смеётесь, несчастные вы хулиганы!
Троица фыркала от удовольствия. Сколько ещё глупостей можно будет нагромоздить на эту учёную голову в тюрбане, прежде чем он разберётся, что к чему! Что первый глоток молока нужно выплёскивать в очаг - вот дым будет и вонь! Что к девушке, с которой ненароком столкнулся на пороге храма, обычай велит свататься - и не терпит оправданий! Что отходя ко сну, уместно пожелать хозяевам найти добрые сны под подушкой, - пусть хозяева переглядываются с улыбками да постукивают по виску! Анабель считала, до совершенства этому книжнику полшага, всего ничего - вот только осталось пообтрясти немного спеси, и готово!
- Да мы просто шутим, - уступила Лиза, - в Урсе всегда такая погода, потому как горы к самому городу подступают. Но клянусь, ты не пожалеешь! У ювелира в лавке самые лучшие украшения лежат на чёрных подушечках, чтобы сияли ярче, - вот и Урса такое же сокровище, ей полумрак только к лицу.
Иол махнул рукой - мол, какими сокровищами ты хочешь удивить уроженца Яхонтового королевства, малышка? Но ему ещё предстояло удивиться.
В порту царила обычная неразбериха. Ждали погрузки тяжёлые ящики со стеклом: в помеченных красной печатью - искусная работа посудных дел мастеров, синей - тонкие, переложенные тканью пласты, будущие окна, изготовление которых было таким же кропотливым и куда более долгим. Поодаль под навесом ждали маленькие ящички с местным нежным, душистым чаем: частые дожди вымывали из листьев горчинку, оставляя лёгкую цветочную сладость и привкус мяты. Рассыпались по земле груды бесстыже здоровенных капустных кочанов - сочные листья так и распирало изнутри. В наспех сбитых ящиках торчал лук-порей, каждый стебель был прямой, бледно-золотистый, как восковая свечка. Рядом стояли колоды, а то и просто набитые трухой мешки, облепленные рыжими оборочками грибов: здесь их выращивали прямо на заднем дворе, так и везли по городам-соседям, а там пусть прямо на рынке отщипывают пучок свежайшей "лесной курицы" или печёночницу покрупнее себе на обед. Может, не каждая ягода вызревала в тенистой Урсе, но и тут было чем похвастаться!
Среди грузов и просто портового мусора кипела жизнь. Вокруг ящиков, в которых хрупкий товар был обложен сухой травой и паклей, крутились пегие мышки, чаявшие надёргать соломы на гнездо, а там, где брёвна и бочки отгораживали у самого берега тихий уголок, покрякивали и перебирали пёрышки черноголовые морские утки с выводком детишек.
Да и люди - какие тут были люди! Взять хоть того высокого мужчину, что стремительно шагает к лёгкому узконосому кораблю, какие нанимают для частных путешествий, - не иначе сам градоправитель встречает почётных гостей. Пусть в Урсе и стоит круглый год тёплая погода, его длиннополый кафтан оторочен лисьим мехом, чёрным с серебринкой, а берет сполз на ухо под тяжестью янтарных пуговиц. За нарядным господином семенит девочка, судя по рыжим кудряшкам, выбивающимся из-под чепца, - дочурка. А за девочкой, на тоненькой цепочке - не собака, не ручная обезьянка, как бывало в Хунти, а большеухая олениха, ничуть не растерявшаяся среди грубых окриков и толчеи!
На узких сходнях соседнего корабля три женщины в одинаковых пышных платьях обступили капитана и, видимо, отчаянно с ним торгуются. За спиной капитана переминаются с ноги на ногу обвешанные тюками грузчики, а бедняга не может ни успокоить назойливых собеседниц, ни хотя бы просто обойти, не помяв широких юбок!
Тут же снуют разносчики простецких угощений: горячих пирогов с повидлом, куриных колбасок в тесте, ягодного компота и забродившего мёда. Но больше всего мореходов толпится у старика-лоточника: широкая кожаная лента, наброшенная на шею, поддерживает доску с густо-зелёным "пирогом". Прямо на ходу старик отхватывает от него здоровенным ножом куски, оборачивает в грубую бумагу и бросает покупателям. Лиза, Явор и Анабель, которым уже доводилось бывать в Урсе, знали: никакой это не пирог, а местное травяное мыло с морским песком! Набить брюхо - дело доброе, но может и подождать, а вот начисто вымыться после плаванья, в котором каждая кружка воды на счету!.. Песчинки драли кожу не хуже суровой мочалки, до красноты, а травяной отвар пощипывал и согревал затёкшие спины и натруженные плечи.
Друзья глазели вокруг с восторгом, как на представление заезжих лицедеев. Да почему как? С баржи, которая пришла порожней, а отсюда повезёт драгоценный лес, спускается компания в пёстрых нарядах, кудлатый рыжий ослик тянет тележку, в которой из-под покрывала высовываются голова выверна из жёваной бумаги и пара обёрнутых золотой фольгой жезлов. То ли заигравшиеся трюкачи, то ли бродячие сказители приехали на самый край мира поделиться своими историями и собрать местные. Как же здорово, что "Оса" сложила крылышки и отдохнёт в порту до завтра, - они попадут на представление! Само собой, вечернее, ибо только в красном свете кострища бумажные венки становятся коронами, а чудовища обретают плоть, чтобы всей тяжестью обвиснуть на копье героя...
Лиза оглянулась: ну и как всё это нравится Иолу? Не испугался, не разочаровался?.. И с огорчением заметила, что не смотрит он ни на голосистую толпу, ни на товары, проплывающие мимо на носилках, а глядит себе под ноги, ковыряя носком мягкой туфли булыжник. Неужто так скучно?..
- Ты сама под ноги посмотри! - усмехнулась Анабель, - Он же в Урсе в первый раз!
Лиза опустила голову - и впрямь! Вся здоровенная краюха портовой площади была вымощена бронзовеющим стеклом и багряным - толстые пластины, чуть похожие на спилы дуба, чуть - на столетние, отшлифованные прибоями раковины.
- Я б сказал, что только безумец мостит вечно вымокший порт стеклом, - Иол развёл руками, - но оно такое устойчивое, что мне остаётся проглотить свою ругань. Какие мастера! Вот почему ты говорила про лавку ювелира - кропотливая, прекрасная работа!
- А мне нравится цвет, - Лиза оглняулась назад, где покачивались корабли, а под ними зыбились чёрные тени, - он так согревает после морской синевы! Готова поклясться, эти плитки - не из Пряхами забытой каморки, отливали специально. Хоть и не признаются ведь, пожалуй.
Горожане доброй Урсы и не признавались: топтали разношенными сапогами своё сокровище, и под ноги летели обёртки, верёвки, опилки и чешуя. Завтрашний ливень снесёт всё в море вместе с мишурой ночных гуляний, и мостовая вновь ровно, тепло замерцает, приглашая корабли в долгожданный приют.
Ах, как хорошо было снова очутиться в родных краях, где женщины носят длинные, колышущиеся юбки, похожие на увядшие головки цветов, у домов такие толстые стены, будто камни наперекор строителям врастали в землю, а благородный чёрный цвет не считается приметой ни скорби, ни крайней бедности! Ах, эти тонкие, как веки юных девушек, листья, которым придётся увянуть с приходом осени, ах, эти столетник и герань в окнах, упрямо тянущиеся к свету! И растерянный толстопузый шмель, сбитый с толку сладким запахом компота, - разве есть такие шмели в жарких городах Хунти? А вон тощая, как убывающий месяц, полудикая портовая кошка бьёт лапой по штанине рыбака, даже не думая убрать когти, и шипит, требуя рыбку-султанку! И рыбак, кидающий ей подачку, так бородат и густобров, что из курчавой копны выглядывает только нос редиской, да ещё вспыхивает, отражаясь в глазах, огонёк самокрутки, - разве бывают в Хунти эдакие роскошные бороды? Конечно, нет!
Это был славный праздник возвращения, первый из долгой череды: ведь с каждым днём они будут всё ближе к дому - и одновременно они уже как будто вернулись в него. Пора было зайти и в храм, бросить зерна храмовым голубям-курлыкам в белых пуховых панталончиках, а после - в подвальчик под ратушей, где команда "Пьяной Осы" заказала королевское угощение. Хозяин выкатил бочку сладкого прошлогоднего вина, и моряки осушили его до дна, оправдывая имя своего юркого корабля. Можно было петь песни, постукивая деревянными ложками о стол, и не слишком беспокоиться, попадаешь ли в тон и вообще помнишь ли слова, и есть холодное мясо с доброй пястью такого свежего, дикого, ядрёного хрена, что у Иола впервые с младенческой колыбели брызнули слёзы из глаз. Потом растянуть и без того долгий день, закружившись в хороводе на портовой площади, где разыгрывают старую сказку. В сотый раз как в первый: отважный герой, покрытый кровью и гарью, опять жалит железом чудовище, чтобы рухнуть с ним в смертных объятьях, и опять будет воскрешён белокурым королевичем просто оттого, что малыш не знает ещё, что люди умирают. А напоследок поглядеть, как ловкий парнишка, выставив перед собою пылающий шест, идёт по натянутому между мачтами двух кораблей канату, и всякая рябь на воде заставляет сердце стучать быстрее, прогоняя сон. Шаг...ещё шаг...дошёл!
В Тьетри друзья тоже чаяли повеселиться, да не вышло - "Оса" залетела в город как раз на Тихую дюжину. Капитан с некоторым смущением объяснил: в старые времена это было время сурового поста, но горожане решили, что боги простят им маленькую хитрость, и отказались вместо этого от бесед. Такие уж они тут чревоугодники! И с тех пор в эти дни не услышишь людского голоса кроме, быть может, лепета маленьких несмышлёнышей. Сам Ильяш осмеливался заговорить, только вскарабкавшись на борт своей плавучей крепости, а уж Гвидо ему пришлось и вовсе запереть в каюте, и всё равно проклятия настырной птицы были слышны даже с берега. В отместку негодник расклевал любимую карту капитана: выведенная густыми чернилами на тугой бычьей коже, прибитая железными клиньями к стене, она выдерживала любые шторма, качку, влажность и жару. А однажды и настоящий поединок на кинжалах: лезвие вошло в похожий на жирную муху остров Семиградья, лишь на миг разминувшись с лицом Ильяша, и накрепко увязло - этого хватило, чтобы спасти капитану жизнь. Зато стараниями Гвидо всего за вечер изгибы побережья превратились в разжёванные лоскуты. На счастье пернатого, капитан ценил боевой дух выше любых безделушек, которые легко идут ко дну!
Итак, Тьетри был нем, как донная рыба. В храмах смолкли песнопения, затихла болтовня прихожан, мешочки с фишками для "Путешествия Икела", поникнув, дожидались хозяев в нишах у входа. Писцы разошлись по домам лечить покрасневшие глаза чайными припарками и проветривать чернильницы. Учительницы танцев, приводившие под светлые своды питомиц, похожих на гусят с их тонкими лапками и не по росту большими, неуклюжими ступнями, распустили учениц, и девичий смех больше не сыпался дробинками на мраморный пол. Сквозняк кружился одиноко по опустевшим залам, и только у ног Ячменного человека скучал большой, слегка подвявший пучок ревеня: закрывая вечером храм, жрец захватит его с собой.
Взрослые тратили эти тихие деньки с толком, брались за те дела, что откладывали весь год - всё равно скучнее уже не будет. Ставили вино из старого, липнущего к зубам варенья, писали письма тётушкам-занудам и просушивали одеяла, стыдливо пряча от соседских глаз пятна от чая, масла и сыра. Чинили заборы, перематывали в клубки старую, пахнущую ещё бабушкиным мылом крапивную пряжу, смазывали петли скрипящих калиток, перетряхивали кладовки и чердаки - по улице грохотала, доверху нагруженная, тележка старьёвщика. Старик покряхтывал от удовольствия: лучший улов в году! Матери города, устроившись в тени ратуши, корпели над нарядами для праздника урожая: там распарывали, тут смётывали. Им, съевшим вместе пуд морской соли, не нужно было друг для друга слов, а потемневшие, унизанные перстнями старые пальцы не останавливались, даже когда швеи задрёмывали, а кружевные белые береты сползали им на глаза.
Пустовал парк, прекрасный, столетний: даже не парк, а остатки леса в глубокой лощине, опоясывающей Тьетри, когда-то не тронутые за ненадобностью, а после ставшие желанным местом для прогулок, тенистые и полные ручьёв, гнёзд и скрипучих каруселей. На дюжину дней он словно очнулся от утомительного сна о людях: стыдливо пятясь, ушла музыка, растаяли на солнце клочки оброненной сахарной ваты, кем-то забытую сумку уже стал заплетать вьюнок. Путаница листьев казалась свежей и дикой, как на первый день после сотворения, и по розовому щебню дорожек прохаживались лишь пятнистые кошки с кисточками на ушах, да лающие ящерицы высовывали из лозняка чешуйчатые носы.
В один голос с лесом ликовали дети - что им стоит обернуться маленькими дикарями! Освобождённые от школьных занятий, с головой ушли они в свои таинственные игры: как мышата, сновали по задворкам, за сараюшками и на кучах плавника за портом, поджигали тополиный пух, забившийся в канавы, чертили непонятные знаки и птичьи следы на непросыхающей земле в тени старых садов и заходились беззвучным смехом.
