Детина рыкнул, в ярости скинул с себя цветные лохмотья, потом повел вокруг красными похмельными глазами и, тряхнув грязными, нечесаными патлами, хотел уже было переключиться на обидчиков, но тут занавесь «собачьей будки» отошла в сторону и на ладейную палубу шагнул лекарь. Видно услышал шум и решил разобраться, кто это там мешает его послеобеденному отдохновению. Он вышел на божий свет в своем всегдашнем наряде – с непокрытой головой, распоясанный, в просторной рубахе и портах беленого льна. Весь из себя белый и домашний. Но для похмельного детинушки белая фигура лекаря оказалась чем-то сродни красной тряпки для быка. Он забил ногою (Премыслу даже показалось, что у него из ноздрей повалил пар), сжал пудовые кулачищи, набычился и, сломя голову, бросился на беззащитного, по-домашнему распоясанного, седого лекаря.
Молодое, мускулистое тело, взметнувшись в едином устремлении, грозно выкинуло вперед злые кулаки, и они грозным боевым тараном тяжело ударили прямо в беззащитную грудь седого врачевателя, что, так некстати, вздумал излишне любопытствовать. Все присутствующие так и обомлели. И было от чего, ведь только что, прямо на их глазах, произошло самое, что ни на есть, смертоубийство! А ведь предупреждал же их лекарь, чуял, бедолага, беду неминучую, просил огородить его, в купе со своим воспитанником, от встреч со своим боевым холопом! Знал видно его дикий норов! Даже деньги за это сулил немалые! Не уберегли! Как теперь ответ держать перед Богом, Обчеством, Вадимом и «Братством Нищих?! Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!
Надо сказать, что от такого крепкого удара лекарь должен был сразу «разлететься на крохи говеные», ну, или, на худой конец, просто умереть на месте, - прямо там, где и стоял, осев мокрой тряпкой на корабельную палубу. Но ничего подобного не случилось. Премысл ясно видел, как грязные кулачищи пьяного молодчика тяжело ударились прямо в белую, льняную, грудь лекаря, как та, прогнулась, приняв на себя всю тяжесть пропущенного удара, и как после этого седого «гостя Безликого» «волчком» крутануло на месте. Удар настиг его внезапно, как кистень в подворотне, как дубина разбойника. Он не успел ни уклониться, ни защититься, ни даже просто выставить вперед руки. Наоборот, они разлетелись в разные стороны и, закружившись белыми крыльями, подобно ветряной мельнице, со всего размаха, гулким шлепком, припечатались к голой спине не в меру разошедшегося «боевого холопа». Вроде бы и не сильно так припечатались, скорее просто «прошлись вскользь легким шлепком», но на белой спине молодчика сразу же ярко оттопырилась багровая пятерня. Да только что эта отметина молодому разъяренному бойцу!? Комариный укус, да и только! В пьяном угаре он этого шлепка даже не заметил. Он опять развернулся и, ни на мгновение не прекращая движения, нанес новый сокрушительный удар, теперь уже в открытую седую голову лекаря. И опять удар достиг своей цели! Седая голова покорно мотнулась, будто привязанная, и повела вслед за собою все его жилистое тело, а руки-крылья опять разлетелись и хлестнули пьяного молодчика по румяной щеке, которая сразу же стала рубиновой и, моментально вздувшись, полезла прямиком на глаз. И этого тоже не заметил разошедшийся боевой холоп. Его могучие, хорошо поставленные удары следовали один за другим непрерывной чередою, с непостижимой быстротой и яростью, «окучивая» седого наставника Избора, и каждый раз они достигали своей цели, заставляя белесого крутиться и вертеться, словно ужа на сковородке. Только вот сам лекарь при этом оставался целехоньким, и выглядел точно таким же, каким и был до начала схватки, зато тело его «боевого холопа» стало все расцвечено вздутыми багровыми пятнами.
Корабельная команда, которая, было, в начале схватки дружно сочувствовала попавшему впросак лекарю, вдруг, сначала притихла, а потом глухо заворчала. Здесь были все сплошь битые жизнью - «гулящие люди». Многие - пороты, и не раз, а иные так и вовсе из бывших галерников; словом, - все, кто не понаслышке знал, что такое «отшлепать». И этот подлый прием надсмотрщиков и их мерзких прихвостней многие из корабельщиков «Счастливой Щуки» не раз испытали на своей шкуре.
Ведь оно как бывает – вот, вроде бы, как накажешь раба, что называется «от души», а он на другой день лежит-отлеживается – ни встать, ни работать не может. А кормить-то его, дармоеда, все равно надобно, так что - прямой убыток! А так - отхлещешь его в оттяг мокрым кожаным ремнем, а ежели кто посноровистей, то и голой ладонью, так эта тварь на другой день ни присесть, ни прилечь, ни вздохнуть, ни выдохнуть не сможет, а к работе пригоден! Бывало, правда, и так, что от нестерпимой боли сходил бедолага с ума; а то и вовсе, разыграются надсмотрщики, распотешатся, да и «захлестнут» раба насмерть. Кому какое дело!
Вот и этот лекарь исхлестал бедного парня, «отшлепал» болезного, почем зря. Унизил прилюдно. Лучше бы уж избил до полусмерти, - так сраму меньше.
А, между тем, детинушка был уже на последнем издыхании. Он уже не махал пудовыми кулачищами и не напрыгивал «борзым хортом» на своего супротивника, а, наоборот, вел себя, словно «мальчик для битья», - пугливо вздрагивал и жался при каждом хлопке, подставляя под удар свою широкую, всю исхлестанную, опухшую спину. Было видно, что каждое движение дается ему с большим трудом. Все его тело вздулось какими-то буграми и пошло неровными рдяными пятнами, из носа и разбитых губ сочилась кровавая юшка и, тягуче перемешиваясь с соплями и слюнями, неряшливо пачкала корабельную палубу; а лицо опухло так, что превратилось в один сплошной отек и, со стороны глядя, было уже не понятно - видит ли «боевой холоп» еще хоть что-нибудь, или он уже совсем потерялся и во времени и в пространстве и только тупо мотает своей лохматой грязной башкой.
Но парень был, что называется, «с характером»! Пощады у своего мучителя не просил и на колени перед ним не падал! Держался, как мог. А то, что плоть дрожит, жмется, да боли боится, так на то она и плоть – женского, значит, рода! а вот мужественный дух – не клонится! Значит, - выйдет из парня толк! значит, - есть в нем стержень! Ведь только в таких вот «жизненных обстоятельствах» и проявляется истинный Дух! А как еще иначе узнаешь кто перед тобой - человек, или тварь дрожащая? Ведь когда вокруг все гладко и легко, то и самая распоследняя тварь ведет себя тихо и прилично. А что ей ерепениться-то? А вот как только, хотя бы чуть-чуть заденешь ее, да на больную мозоль надавишь, так сразу и вылезет наружу все ее склизкое нутро, и окажется тогда, что она, эта тварь, заради живота своего, не то, что в ножки поклонится, а и сапог насильника облобызает, а то и еще что другое сотворит. Все, что ей ни прикажут. Лишь бы только ей, твари, опять вернуться в прежнюю негу.
Меж тем, похоже, было, что и седому лекарю тоже прискучила эта жестокая забава. Он, на мгновение, приостановил свое кружение, но расслабленные руки все еще продолжали свой полет и одесная, завершая свою дугу, плетью вылетела вперед и раскрытой ладонью припечаталась к животу исхлестанного раба. Шлепок угодил в самое ярло. Легко так приложился, словно кот лапой мазнул. Только от этого «легкого» хлопка детинушка, словно ужаленный, дернулся всем телом и, подпрыгнув вверх чуть ли не на сажень, бессильным кулем рухнул на колени, а затем, выблевав все, что носил доселе в желудке, рухнул лицом прямо в свою блевотину.
Премысл уже подумал, что тут и делу конец, и что все обошлось благополучно (ну, наказал хозяин своего строптивого раба, так что с того?), как вдруг мимо него, со злобным хрипом: «Только мальчишек бить и горазд! А вот накося! Попробуй с мужчиной!», - вихрем пронеслась расплывчатая тень и на палубу, прямо с подмостков надстройки, выпрыгнул его помощник Буеслав. Да так скоро выпрыгнул, что не успел кормчий ни остановить своего верного соратника, ни даже слова молвить, как глядь, - а он уже за спиной у злосчастного лекаря! Подскочил к тому сзади, да и сграбастал за плечи. Свой нож старый разбойник вытащил еще загодя и уже в прыжке зажал его между зубами, так что его ничем не обремененные, мозолистые ладони железными клещами стиснули белоснежную ткань рубахи целителя.
Рыбарь знал, что будет дальше. Сейчас Буеслав резко дернет лекаря за плечи и одновременно развернет лицом к себе; и тогда острое лезвие его боевого ножа прочертит седому прямо по глазам. А уж когда ослепит старого, то уж тогда сделает с ним все, что захочет!
Это была старая разбойничья ухватка, усвоенная ими еще со времен их лихой юности. Бывало, что приметят они какого-нибудь «жирного гуся» с тугой мошной. Премысл подчалит к нему с носа и давай задираться, а Буеслав с кормы зайдет и встанет, вроде бы как утихомирить хочет, да и крутанет простофилю на себя…. Как бы там потом ни вышло, а опознать налетчиков толстосум уже не сумеет.
Буеслав резко дернул рубаху, … еще его пальцы только смыкались на ее добротном полотне, а лекарь уже подломился в коленях и, резко задрав руки, одновременно подался всем телом вперед, и ужом выскользнул из распоясанной одежки. По ходу дела юркий «друг нищих» извернулся лицом в сторону помощника кормчего и, едва только высвободил руки, как резко распрямился и стукнул Буеслава костяшкой согнутого указательного пальца в лоб. Прямо промеж его кустистых бровей. Вроде бы и не очень сильно стукнул, да только (о чудо!) медведеподобный Буеслав так и застыл на месте, стоя недвижимо с зажатой рубахой лекаря в руках и с ножом в зубах, и бессмысленно пялясь перед собою мутными рыбьими глазами.
Но даже не это, само по себе, чудесное, никогда доселе невиданное, зрелище, в этот миг более всего поразило Премысла, а донельзя странное поведение его корабельной команды. Лекарь спокойно стоял и, повернувшись к ней спиной, с интересом разглядывал окаменевшего Буеслава; а бравые «рыбари», не боящиеся ни бога, ни черта, ни тяжелого похмелья, вдруг в страхе отшатнулись от полуголого седого целителя и, глядя на него с нескрываемым ужасом, начали по-рачьи пятиться, расползаясь, кто куда подальше. Кормщику даже показалось, что кое-кто из его ватажников хотел даже сигануть за борт, но не смог этого сделать по причине сильной дрожи в коленках и общей слабости в ногах. Это еще больше раззадорило Ночного Рыбаря. Он подумал, что пора бы ему самому спуститься на палубу и самолично разобраться в этом удивительном поведении своих головорезов. Да, заодно, положить конец всей этой неприятной заварухе. Но тут кто-то из ватажников испуганно ойкнул, полуголый «Целитель Белой Гильдии» развернулся на шум и Премысл увидал Орла!
Орел широко расправил могучие крылья, покрыв собою всю спину этого странного целителя, - от правого плеча до левого и от шеи до поясницы! Это не был обычный рисунок, начертанный острым лезвием, или осколком кварца, а потом забитый сажей и охрой! Нет! Орел был выжжен на теле целителя раскаленным железом! Сразу был выжжен, полностью весь, – одним-единым клеймом! Сначала Премыслу подумалось, что: «Ежели какой человек и смог бы выдержать такое огненное клеймление, да еще после этого, и остаться в живых, то уж рассудком-то он бы уж точно повредился. Этот седой явно ненормальный! Ну, не может никто из людей остаться нормальным, испытав такие муки!», - но тут клейменный повел плечами, орел на его спине взмахнул широкими крылами … и Премысл вспомнил! Воспоминание накрыло его волной, захлестнуло, закружило, завертело и потащило назад, в водоворот прошедшего времени, в самую его пучину, где сразу же исчезли и недосказанность, и неопределенность … Он все вспомнил! и эти стальные холодные глаза и эти седые волосы и эти ловкие, отточенные движения матерого хладнокровного убийцы!
Это был маленький имперский городок на северо-западном побережье Срединного моря, почти у самых «Столпов Великой Матери». Он вольготно раскинулся неподалеку от единственного, в этих краях, горного перевала, в уютной зеленой долине, в окружении фруктовых садов и виноградников, растянувшихся сплошной полосой вдоль всего торгового тракта. Названия его Премысл так и не запомнил, но он хорошо запомнил все, что там приключилось, а особенно – широкую мускулистую спину, изуродованную орлиным тавром. Да и странно было бы не помнить то, что, до сих пор тебя тревожит, лишает сна и не дает покоя.
Премысл тогда, помнится, пошел на зов своей Птицы - Удачи и, повинуясь ему, покинул родное печище, прибившись к хирду (как они сами себя называли), некоего сэконунга по прозвищу «Эрик Ржавая Секира». Нет, секира у Эрика была ухожена и отполирована до зеркального блеска, да и наточена была так, что ей, при желании, можно было бы, наверное, запросто бриться. Не всякий муж так любит и ласкает свою жену, как холил и лелеял свою боевую подругу могучий рыжеволосый хевдинг. А поскольку доспехи он отродясь не нашивал и в бой бросался только «отражаясь в блеске стали в любимой богами наготе», то и полированные щечки его обожаемой подруги всегда отдавали некоей ржавой рыжинкой.
Они только что вернулись из Стигийского похода, и было их тогда, без малого, двести умелых, опытных, «прошедших огни и воды» и спаянных в единое целое, бойцов, - настоящих «псов войны». Они вошли в порт на четырех, тяжелогруженых богатой добычей, и изрядно потрепанных драккарах, едва-едва успев вырваться из цепких объятий свирепых зимних штормов. Вел их «Волк морей», - головной драккар Эрика Ржавая Секира.
Корабли еще не успели причалить, а по гранитным камням пристани, уже вовсю гремели, коваными подошвами, сандалии отряда городской стажи, - десятка, еще довольно крепких, седых ветеранов, под предводительством напыщенного юнца в раззолоченных доспехах, и в шлеме с плюмажем из орлиных перьев. Видимо, сынка каких-нибудь богатых и влиятельных родителей, купивших, или выхлопотавших, для своего отпрыска синекуру в глухой имперской глубинке, подальше от военных горестей, забот и треволнений.
Премысл заметил, как сразу же поскучнел Эрик. И ведь было с чего, - с таким начальником стражи «втихую» не столкуешься. В золоте он, судя по всему, не нуждается, а служба ему еще не обрыдла, скорее наоборот, - юнец так и пышет служебным рвением и готовностью ухватиться за любое дело, лишь бы только, хоть как-то, выказать себя и разогнать гарнизонную скуку. Раззолоченный щеголь бегло просмотрел предъявленные грамоты, мазнул взглядом по печатям и, глядя куда-то поверх головы сэконунга, сухо отчеканил:
- Война закончилась. Все союзные и наемные части распущены, так что ваши грамоты недействительны.
- Война закончилась! – радостным эхом откликнулся Эрик, - Наконец-то наши доблестные воины победили!
- Наши - победили, - с ударением на первом слове, продолжил начальник стражи, - а вот где, в это время, и на чьей стороне, были ваши, - это еще предстоит выяснить.
- Мы более полугода находились в глубоком рейде по стигийским тылам, - солгал, не моргнув глазом, хитроумный сэконунг, - так что ничего не слышали о прекращении военных действий, но ежели Император (да правит Он вечно!) более не нуждается в нашей службе, то, сразу же по окончании сезона штормов, мы покинем воды Вечной Империи. Пока же мы нуждаемся в ремонте и отдыхе, что обещаны нам вот этой имперской грамотой.
Молодое, мускулистое тело, взметнувшись в едином устремлении, грозно выкинуло вперед злые кулаки, и они грозным боевым тараном тяжело ударили прямо в беззащитную грудь седого врачевателя, что, так некстати, вздумал излишне любопытствовать. Все присутствующие так и обомлели. И было от чего, ведь только что, прямо на их глазах, произошло самое, что ни на есть, смертоубийство! А ведь предупреждал же их лекарь, чуял, бедолага, беду неминучую, просил огородить его, в купе со своим воспитанником, от встреч со своим боевым холопом! Знал видно его дикий норов! Даже деньги за это сулил немалые! Не уберегли! Как теперь ответ держать перед Богом, Обчеством, Вадимом и «Братством Нищих?! Эх, пропадай моя телега, все четыре колеса!
Надо сказать, что от такого крепкого удара лекарь должен был сразу «разлететься на крохи говеные», ну, или, на худой конец, просто умереть на месте, - прямо там, где и стоял, осев мокрой тряпкой на корабельную палубу. Но ничего подобного не случилось. Премысл ясно видел, как грязные кулачищи пьяного молодчика тяжело ударились прямо в белую, льняную, грудь лекаря, как та, прогнулась, приняв на себя всю тяжесть пропущенного удара, и как после этого седого «гостя Безликого» «волчком» крутануло на месте. Удар настиг его внезапно, как кистень в подворотне, как дубина разбойника. Он не успел ни уклониться, ни защититься, ни даже просто выставить вперед руки. Наоборот, они разлетелись в разные стороны и, закружившись белыми крыльями, подобно ветряной мельнице, со всего размаха, гулким шлепком, припечатались к голой спине не в меру разошедшегося «боевого холопа». Вроде бы и не сильно так припечатались, скорее просто «прошлись вскользь легким шлепком», но на белой спине молодчика сразу же ярко оттопырилась багровая пятерня. Да только что эта отметина молодому разъяренному бойцу!? Комариный укус, да и только! В пьяном угаре он этого шлепка даже не заметил. Он опять развернулся и, ни на мгновение не прекращая движения, нанес новый сокрушительный удар, теперь уже в открытую седую голову лекаря. И опять удар достиг своей цели! Седая голова покорно мотнулась, будто привязанная, и повела вслед за собою все его жилистое тело, а руки-крылья опять разлетелись и хлестнули пьяного молодчика по румяной щеке, которая сразу же стала рубиновой и, моментально вздувшись, полезла прямиком на глаз. И этого тоже не заметил разошедшийся боевой холоп. Его могучие, хорошо поставленные удары следовали один за другим непрерывной чередою, с непостижимой быстротой и яростью, «окучивая» седого наставника Избора, и каждый раз они достигали своей цели, заставляя белесого крутиться и вертеться, словно ужа на сковородке. Только вот сам лекарь при этом оставался целехоньким, и выглядел точно таким же, каким и был до начала схватки, зато тело его «боевого холопа» стало все расцвечено вздутыми багровыми пятнами.
Корабельная команда, которая, было, в начале схватки дружно сочувствовала попавшему впросак лекарю, вдруг, сначала притихла, а потом глухо заворчала. Здесь были все сплошь битые жизнью - «гулящие люди». Многие - пороты, и не раз, а иные так и вовсе из бывших галерников; словом, - все, кто не понаслышке знал, что такое «отшлепать». И этот подлый прием надсмотрщиков и их мерзких прихвостней многие из корабельщиков «Счастливой Щуки» не раз испытали на своей шкуре.
Ведь оно как бывает – вот, вроде бы, как накажешь раба, что называется «от души», а он на другой день лежит-отлеживается – ни встать, ни работать не может. А кормить-то его, дармоеда, все равно надобно, так что - прямой убыток! А так - отхлещешь его в оттяг мокрым кожаным ремнем, а ежели кто посноровистей, то и голой ладонью, так эта тварь на другой день ни присесть, ни прилечь, ни вздохнуть, ни выдохнуть не сможет, а к работе пригоден! Бывало, правда, и так, что от нестерпимой боли сходил бедолага с ума; а то и вовсе, разыграются надсмотрщики, распотешатся, да и «захлестнут» раба насмерть. Кому какое дело!
Вот и этот лекарь исхлестал бедного парня, «отшлепал» болезного, почем зря. Унизил прилюдно. Лучше бы уж избил до полусмерти, - так сраму меньше.
А, между тем, детинушка был уже на последнем издыхании. Он уже не махал пудовыми кулачищами и не напрыгивал «борзым хортом» на своего супротивника, а, наоборот, вел себя, словно «мальчик для битья», - пугливо вздрагивал и жался при каждом хлопке, подставляя под удар свою широкую, всю исхлестанную, опухшую спину. Было видно, что каждое движение дается ему с большим трудом. Все его тело вздулось какими-то буграми и пошло неровными рдяными пятнами, из носа и разбитых губ сочилась кровавая юшка и, тягуче перемешиваясь с соплями и слюнями, неряшливо пачкала корабельную палубу; а лицо опухло так, что превратилось в один сплошной отек и, со стороны глядя, было уже не понятно - видит ли «боевой холоп» еще хоть что-нибудь, или он уже совсем потерялся и во времени и в пространстве и только тупо мотает своей лохматой грязной башкой.
Но парень был, что называется, «с характером»! Пощады у своего мучителя не просил и на колени перед ним не падал! Держался, как мог. А то, что плоть дрожит, жмется, да боли боится, так на то она и плоть – женского, значит, рода! а вот мужественный дух – не клонится! Значит, - выйдет из парня толк! значит, - есть в нем стержень! Ведь только в таких вот «жизненных обстоятельствах» и проявляется истинный Дух! А как еще иначе узнаешь кто перед тобой - человек, или тварь дрожащая? Ведь когда вокруг все гладко и легко, то и самая распоследняя тварь ведет себя тихо и прилично. А что ей ерепениться-то? А вот как только, хотя бы чуть-чуть заденешь ее, да на больную мозоль надавишь, так сразу и вылезет наружу все ее склизкое нутро, и окажется тогда, что она, эта тварь, заради живота своего, не то, что в ножки поклонится, а и сапог насильника облобызает, а то и еще что другое сотворит. Все, что ей ни прикажут. Лишь бы только ей, твари, опять вернуться в прежнюю негу.
Меж тем, похоже, было, что и седому лекарю тоже прискучила эта жестокая забава. Он, на мгновение, приостановил свое кружение, но расслабленные руки все еще продолжали свой полет и одесная, завершая свою дугу, плетью вылетела вперед и раскрытой ладонью припечаталась к животу исхлестанного раба. Шлепок угодил в самое ярло. Легко так приложился, словно кот лапой мазнул. Только от этого «легкого» хлопка детинушка, словно ужаленный, дернулся всем телом и, подпрыгнув вверх чуть ли не на сажень, бессильным кулем рухнул на колени, а затем, выблевав все, что носил доселе в желудке, рухнул лицом прямо в свою блевотину.
Премысл уже подумал, что тут и делу конец, и что все обошлось благополучно (ну, наказал хозяин своего строптивого раба, так что с того?), как вдруг мимо него, со злобным хрипом: «Только мальчишек бить и горазд! А вот накося! Попробуй с мужчиной!», - вихрем пронеслась расплывчатая тень и на палубу, прямо с подмостков надстройки, выпрыгнул его помощник Буеслав. Да так скоро выпрыгнул, что не успел кормчий ни остановить своего верного соратника, ни даже слова молвить, как глядь, - а он уже за спиной у злосчастного лекаря! Подскочил к тому сзади, да и сграбастал за плечи. Свой нож старый разбойник вытащил еще загодя и уже в прыжке зажал его между зубами, так что его ничем не обремененные, мозолистые ладони железными клещами стиснули белоснежную ткань рубахи целителя.
Рыбарь знал, что будет дальше. Сейчас Буеслав резко дернет лекаря за плечи и одновременно развернет лицом к себе; и тогда острое лезвие его боевого ножа прочертит седому прямо по глазам. А уж когда ослепит старого, то уж тогда сделает с ним все, что захочет!
Это была старая разбойничья ухватка, усвоенная ими еще со времен их лихой юности. Бывало, что приметят они какого-нибудь «жирного гуся» с тугой мошной. Премысл подчалит к нему с носа и давай задираться, а Буеслав с кормы зайдет и встанет, вроде бы как утихомирить хочет, да и крутанет простофилю на себя…. Как бы там потом ни вышло, а опознать налетчиков толстосум уже не сумеет.
Буеслав резко дернул рубаху, … еще его пальцы только смыкались на ее добротном полотне, а лекарь уже подломился в коленях и, резко задрав руки, одновременно подался всем телом вперед, и ужом выскользнул из распоясанной одежки. По ходу дела юркий «друг нищих» извернулся лицом в сторону помощника кормчего и, едва только высвободил руки, как резко распрямился и стукнул Буеслава костяшкой согнутого указательного пальца в лоб. Прямо промеж его кустистых бровей. Вроде бы и не очень сильно стукнул, да только (о чудо!) медведеподобный Буеслав так и застыл на месте, стоя недвижимо с зажатой рубахой лекаря в руках и с ножом в зубах, и бессмысленно пялясь перед собою мутными рыбьими глазами.
Но даже не это, само по себе, чудесное, никогда доселе невиданное, зрелище, в этот миг более всего поразило Премысла, а донельзя странное поведение его корабельной команды. Лекарь спокойно стоял и, повернувшись к ней спиной, с интересом разглядывал окаменевшего Буеслава; а бравые «рыбари», не боящиеся ни бога, ни черта, ни тяжелого похмелья, вдруг в страхе отшатнулись от полуголого седого целителя и, глядя на него с нескрываемым ужасом, начали по-рачьи пятиться, расползаясь, кто куда подальше. Кормщику даже показалось, что кое-кто из его ватажников хотел даже сигануть за борт, но не смог этого сделать по причине сильной дрожи в коленках и общей слабости в ногах. Это еще больше раззадорило Ночного Рыбаря. Он подумал, что пора бы ему самому спуститься на палубу и самолично разобраться в этом удивительном поведении своих головорезов. Да, заодно, положить конец всей этой неприятной заварухе. Но тут кто-то из ватажников испуганно ойкнул, полуголый «Целитель Белой Гильдии» развернулся на шум и Премысл увидал Орла!
Орел широко расправил могучие крылья, покрыв собою всю спину этого странного целителя, - от правого плеча до левого и от шеи до поясницы! Это не был обычный рисунок, начертанный острым лезвием, или осколком кварца, а потом забитый сажей и охрой! Нет! Орел был выжжен на теле целителя раскаленным железом! Сразу был выжжен, полностью весь, – одним-единым клеймом! Сначала Премыслу подумалось, что: «Ежели какой человек и смог бы выдержать такое огненное клеймление, да еще после этого, и остаться в живых, то уж рассудком-то он бы уж точно повредился. Этот седой явно ненормальный! Ну, не может никто из людей остаться нормальным, испытав такие муки!», - но тут клейменный повел плечами, орел на его спине взмахнул широкими крылами … и Премысл вспомнил! Воспоминание накрыло его волной, захлестнуло, закружило, завертело и потащило назад, в водоворот прошедшего времени, в самую его пучину, где сразу же исчезли и недосказанность, и неопределенность … Он все вспомнил! и эти стальные холодные глаза и эти седые волосы и эти ловкие, отточенные движения матерого хладнокровного убийцы!
Глава вторая
Это был маленький имперский городок на северо-западном побережье Срединного моря, почти у самых «Столпов Великой Матери». Он вольготно раскинулся неподалеку от единственного, в этих краях, горного перевала, в уютной зеленой долине, в окружении фруктовых садов и виноградников, растянувшихся сплошной полосой вдоль всего торгового тракта. Названия его Премысл так и не запомнил, но он хорошо запомнил все, что там приключилось, а особенно – широкую мускулистую спину, изуродованную орлиным тавром. Да и странно было бы не помнить то, что, до сих пор тебя тревожит, лишает сна и не дает покоя.
Премысл тогда, помнится, пошел на зов своей Птицы - Удачи и, повинуясь ему, покинул родное печище, прибившись к хирду (как они сами себя называли), некоего сэконунга по прозвищу «Эрик Ржавая Секира». Нет, секира у Эрика была ухожена и отполирована до зеркального блеска, да и наточена была так, что ей, при желании, можно было бы, наверное, запросто бриться. Не всякий муж так любит и ласкает свою жену, как холил и лелеял свою боевую подругу могучий рыжеволосый хевдинг. А поскольку доспехи он отродясь не нашивал и в бой бросался только «отражаясь в блеске стали в любимой богами наготе», то и полированные щечки его обожаемой подруги всегда отдавали некоей ржавой рыжинкой.
Они только что вернулись из Стигийского похода, и было их тогда, без малого, двести умелых, опытных, «прошедших огни и воды» и спаянных в единое целое, бойцов, - настоящих «псов войны». Они вошли в порт на четырех, тяжелогруженых богатой добычей, и изрядно потрепанных драккарах, едва-едва успев вырваться из цепких объятий свирепых зимних штормов. Вел их «Волк морей», - головной драккар Эрика Ржавая Секира.
Корабли еще не успели причалить, а по гранитным камням пристани, уже вовсю гремели, коваными подошвами, сандалии отряда городской стажи, - десятка, еще довольно крепких, седых ветеранов, под предводительством напыщенного юнца в раззолоченных доспехах, и в шлеме с плюмажем из орлиных перьев. Видимо, сынка каких-нибудь богатых и влиятельных родителей, купивших, или выхлопотавших, для своего отпрыска синекуру в глухой имперской глубинке, подальше от военных горестей, забот и треволнений.
Премысл заметил, как сразу же поскучнел Эрик. И ведь было с чего, - с таким начальником стражи «втихую» не столкуешься. В золоте он, судя по всему, не нуждается, а служба ему еще не обрыдла, скорее наоборот, - юнец так и пышет служебным рвением и готовностью ухватиться за любое дело, лишь бы только, хоть как-то, выказать себя и разогнать гарнизонную скуку. Раззолоченный щеголь бегло просмотрел предъявленные грамоты, мазнул взглядом по печатям и, глядя куда-то поверх головы сэконунга, сухо отчеканил:
- Война закончилась. Все союзные и наемные части распущены, так что ваши грамоты недействительны.
- Война закончилась! – радостным эхом откликнулся Эрик, - Наконец-то наши доблестные воины победили!
- Наши - победили, - с ударением на первом слове, продолжил начальник стражи, - а вот где, в это время, и на чьей стороне, были ваши, - это еще предстоит выяснить.
- Мы более полугода находились в глубоком рейде по стигийским тылам, - солгал, не моргнув глазом, хитроумный сэконунг, - так что ничего не слышали о прекращении военных действий, но ежели Император (да правит Он вечно!) более не нуждается в нашей службе, то, сразу же по окончании сезона штормов, мы покинем воды Вечной Империи. Пока же мы нуждаемся в ремонте и отдыхе, что обещаны нам вот этой имперской грамотой.
