Слаженно и четко. Сказывался огромный опыт подобных схваток. Они только не учли того, что перед ними были не простые имперские латники, не легионеры, или фалангисты, а бойцы «Школы Орла»!
Аквила с телохранителем ни на миг не растерялись. Они сразу же встали спина к спине и, укрывшись щитами, обнажили мечи, а затем пошли «кружить волчком», двигаясь вдоль последнего ряда подобно вихрю. Они кружили словно волки вокруг стада, - не столько разя насмерть, сколько уязвляя и оттягивая на себя воинов из задних рядов, не давая им возможности перестроиться и прийти на помощь, своим сражающимся соратникам.
Оставшись без командования, «Птенцы Орлиного Гнезда» не стали перестраиваться для боя. (Кто учил этих юнцов правилам воинской науки?). Вместо этого их отряд сходу вклинился в образовавшуюся брешь, и, после того, как строй находников сомкнулся, все они оказались намертво зажаты «превосходящими силами противника». Копьям и бродексам в такой тесноте делать было нечего и потому матерые хирдманы, вооружившись длинными ножами и кинжалами, выставили вперед щиты, и стали давить ими на учеников Аквилы, намереваясь сначала стиснуть, зажать юнцов, а потом, обездвижив, смять их строй и просто затоптать. Таков был их план.
Но тут, как частенько бывает в битвах, «случилось нечто непредвиденное».
«Птенцы» не дрогнули, не отступили и не дали себя затоптать. Их латники, так же крепко, отгородились от своих врагов строем плотно сомкнутых щитов, образовав нечто, похожее на круговую оборону. Рявкнул боевой рог и хирдманы разом, с обеих сторон, дружно навалились на воинство «Орлиного Гнезда» сдавив их строй, как пустую яичную скорлупу. Под силой натиска латники Аквилы отступили на полшага и, встав в две линии - плечом к плечу, спина к спине, замерли, накрепко зажатые в железные клещи и не в силах сдвинуться более ни на шаг. Но хирд не остановился. Задние ряды находников ничего этого не видали, и потому все также продолжали напирать на свои передние ряды, и вскорости, на протяжении всей линии столкновения, плотность боевой схватки уже не позволяла бойцам обеих сторон, ни вздохнуть, ни охнуть.
И вот тут-то и проявили себя меньшие, «кожаные», братья латников Аквилы! В то время, покуда их старшие товарищи, не щадя живота своего, сдерживали бешеный натиск хирдманов поверху, эти малолетние убийцы взяли в зубы ножи, а там, где ползком, где в приседе, а где и на карачках, змеями просочились сквозь ноги щитников, и начали разить своих противников снизу. Они подрезали им сухожилия, рубили суставы, пластали икры, резали артерии, кололи и кромсали животы. Эти мелкие змееныши, в одно мгновение ока, нанесли хирду больший урон, чем вся городская фаланга за все время сражения.
Самое ужасное состояло в том, что раненым и убитым некуда было падать. Одни воины, потеряв вдруг опору, натужно вопили; другие, лишившись своего мужского достоинства, орали благим матом; третьи хрипели, чувствуя, как, вместе с их внутренностями, на камни мостовой утекает и их жизнь, но все они ничего не могли с этим поделать. Они просто кричали и звали на помощь, будучи не в силах даже пошевелиться. Бессилие. Страшна не сила врага, страшно свое бессилие. Раненые не могли даже упасть, чтобы отползти в сторону и умереть по-человечески. Они умирали стоя. Стоя промеж такими же, как и они, агонизирующими умирающими. А сзади все так же неумолимо давили их же, ничего не понимающие, и рвущиеся в бой, собратья по оружию, которых еще и направлял на них смертоносный стальной вихрь Аквилы и его сохранника. Аквила, кажется, что-то пел.
Тут вновь зазвенели победной медью трубы и литавры, зарокотали барабаны и в бок растерянному отряду «пришлых» ударила городская фаланга под предводительством еще одного «птенца Орлиного Гнезда» - сотника Александра. Хирд не успел перестроиться и потому длинномерные копья горожан разили его воинов без промаха. А с плоских крыш домов, из окон и подворотен усадеб, на головы хирдманов вновь обрушился смертельный ливень из стрел, дротиков и камней.
И хирд дрогнул. Положение еще можно было спасти, еще можно было выстроить «стену щитов» и отступить с честью, забрав раненых и убитых. Понимая это, некоторые из вождей все еще пытались навести порядок и прекратить беспорядочное бегство, но кто-то крикнул: «Порт горит!», и большая часть бойцов тут же бросились к своим кораблям. Спасать свое, честно награбленное, имущество. Строй сразу распался, и, мертвые и полумертвые наконец-то попадали на залитую кровью мостовую, прямо под ножи малолетних убийц, которые тут же, старательно, словно выполняя учебное задание, принялись добивать искалеченных и беспомощных находников.
Кем же станут, когда возмужают, эти отроки, что, уже в столь нежном возрасте, прошли огни, и воды, и кровавые бани? В кого, с годами, превратятся эти убийцы?
Эрик Ржавая Секира, со своими хольдами, встал в первом ряду, - это было его «право вождя». Премысл, Буеслав и еще с десяток ветеранов, по приказу хевдинга, заняли места в последнем. Задача, которую он при этом им поставил, была проще некуда: «Не позволять союзному сброду разбегаться и грабить дома горожан». Зная Эрика, Премысл сразу понял, что на большое сражение тот не рассчитывает, просто, зная натуру своих людей, не хочет попусту возмущать горожан.
За плотной стеной широких спин, не очень-то разглядишь происходящее на передке, здесь приходится вслушиваться в звуки команд, да улавливать «общее волнение» строя. Серьезность положения не очевидна и, потому, не всегда понятна. Премысл наступал, отступал, рычал, давил вместе со всеми, стараясь стать частью общего строя, слиться воедино с этим большим, потным, лязгающим сталью, безжалостным зверем. Рядом также давил и рычал Буеслав. До мечей, покамест, у них дело не доходило, так, пыхтели помаленьку, раздувая в себе огонек злой ярости, да томились в ожидании схватки.
Неожиданно, словно под натиском какой-то неведомой силы, строй раздался в стороны и, прямо на Премысла, гремящим вихрем, выкружилась пара бойцов. Впереди летел воин пожилистей и покрепче, с орлиными перьями на шлеме, а второй, более тонкий в кости, видимо, просто прикрывал ему спину. Их появление было столь неожиданным, что все, даже ко всему привыкшие ветераны, шарахнулись в разные стороны. Жилистый, прямо на входе, наотмашь ударил, ошеломив, ближайшего хирдмана плоскостью щита, и, на развороте, добил его, полоснув мечом по горлу. С тонким скрипучим свистом брызнула кровь. Но воин в пернатом шлеме уже покружил дальше и кровавые брызги достались не ему, а его напарнику, что, и без того уже, был так забрызган кровью, что походил на упыря, восставшего из своей гробницы. Тонкокостный, походя, откинул, покуда еще живого, убитого, и, умело орудуя мечом и щитом, заскользил, словно был приклеен спиной к спине своего вожака.
Премысл был наслышан о такой манере боя, - поговаривали, что к таким воинам нет подхода, что взять их можно лишь только стрелами и измором. Он переглянулся с Буеславом, и они сдвинули щиты, готовясь вместе встретить надвигающийся на них смертельный стальной вихрь. Принять, а там будь что будет, - семь смертям не бывать, а одной не миновать! Но тут Жилистый вдруг запнулся и у друзей появилась крохотная лазейка для того, чтобы остаться в живых. Заминка же его была вызвана тем, что очередной скользящий удар пришелся по нащечнику шлема. Лезвие соскользнуло по стальной пластине вниз, и клинок врезался острием прямо в лицо какого-то раззявы, пробив ему, навылет, обе щеки, и, на мгновение, застряв между зубами.
Всего лишь на мгновенье, на один короткий миг, правый бок воина в пернатом шлеме оказался открыт. Но в бою время течет по-иному, и, потому друзьям показалось, что этого мгновения им будет более чем достаточно. Они ударили одновременно. Почти в упор. Буеслав, как потом оказалось, метил в открытую подмышку, а Премысл бил врагу меж створок панциря, в поясницу. Два удара слились в один. Жилистый был обречен….
… Серые глаза холодной сталью мазнули по лицу, а край бронзового щита слегка прошелся по предплечью Премысла и тот с удивлением узрел, как его рука, вдруг, сама-собою, разжалась, а его верный меч с обиженным звоном упал на грязные камни мостовой. Сверкающий бронзовый диск полетел дальше и, со всего размаху, врезался в голову Буеслава. От удара стальной шлем друга Премысла погнулся и вдавился в череп, а глаза выскочили из орбит от боли… а тут еще Жилистый развернулся и пошел кружить в обратную сторону. Его щит смел со своего пути очередного «недоубитого» и, наотмашь, но уже, с другой стороны, ударил в искореженный шлем Буеслава. Тот подпрыгнул на месте и мешком отлетел в сторону, шмякнувшись спиной о какую-то, пахнущую гарью, каменную стену, а вслед за ним, рядышком, так и не успев ничего толком понять, прилег на мокрую от росы мостовую и Премысл. Для них этот бой был уже окончен.
Премысл баюкал голову Буеслава, намертво зажатую тисками сдавленного шлема. Правая рука его горела огнем и совсем ему не повиновалась, а одной левой он мог, ну, разве что, только немного облегчить страдания друга. Бой уже давно откатился вниз по улице, и затух где-то в районе порта. Вслед за ним отгремели коваными сандалиями городские мужи-фалангисты, а после них налетели городские бабы: матери, жены, вдовы, сестры.… И полился нескончаемый ревущий поток женского гомона и плача, выкликивания имен своих чад, домочадцев, и просто близких людей:
Горьки дети бесприютные,
Уж к кому станете припадывать,
Уж ко темным лесам, дубу-дереву,
Ко сырой земле, шелковой траве,
Цветам да как лазорьевым…
Посреди этого горестного песнопения Премысл чувствовал себя несколько неуютно, справедливо опасаясь возмездия со стороны голосящих вдов и сирот. К тому же его правая рука отекла и неестественно согнулась посередь предплечья, - верный признак открытого перелома, а сознание путалось и мутилось. Поэтому, когда он вновь увидал перед собой эти серые холодные глаза, то, попервоначалу, решил, что это ему только почудилось, но глаза приблизились, воин снял шлем, тряхнул совершенно белыми, мокрыми от пота, седыми волосами и присел рядом на одно колено. «Сейчас добьет», - обреченно подумал Премысл и попытался нащупать левой, здоровой, рукой поясной нож. Седой заметил его жест, жестко усмехнулся и, подняв лицо за подбородок, чуть повернул его к себе, пристально посмотрев в глаза. Он был молод, навряд ли старше Премысла, но тот вдруг как-то сразу почуял в нем старшего, оробел и успокоился.
- Не трать на него время, Одуванчик, - услышал он ворчливый голос и, подняв глаза, увидал перед собою толстяка, одетого в черный бесформенный балахон, и с такой же черной гривной на шее. – Руку его нам сейчас все одно не спасти. Вон видишь, кость через прореху торчит, к тому же грязь, жара, мухи… да и времени прошло уже немало, а нас еще ждут городские: тяжелое ранение в живот и открытая черепно-мозговая.… В общем, отхватим ему руку по локоть, и пусть убирается восвояси.
- Как же он, Коракс, жить-то будет без десницы? – поднял на толстяка стальные глаза молодчик со смешным прозвищем, - Ты же сам учил: «Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости»!
- Пусть радуется, что вообще в живых остался, - сконфуженно пробормотал толстяк и сразу осекся. - Твой, что ли? Аквила все одно добьет. Не жалует он таких.
- Что сделает Аквила, о том не нам с тобой судить, - все так же, не опуская глаз, отчеканил седой молодчик, - а нам с тобою, самое время, о своей чести размыслить.
Толстяк недовольно пожал плечами, но возражать не стал, и, несколько отстранившись, занял позицию наблюдателя. Седой перевел взгляд на Премысла и резко дунул ему в лицо. Тот невольно зажмурился, а когда размежил веки, то сразу же уперся взглядом в его бездонные зрачки и залип в них, словно муха в меду, не в силах оторваться, или, хотя бы, даже просто отвести глаза.
- Смотри на меня, - услышал он голос, всепоглощающим эхом, идущий из этой бездны. – Безотрывно смотри на меня, дыши в такт со мною, и думай о чем-нибудь хорошем, желательно из детства.
«А что было хорошего в моем детстве? – подумал Премысл, - Нескончаемая болотная грязь, комары и нужда? Друзья-товарищи, с которыми ты сегодня играешь, а завтра хоронишь? Родня, - отец, которого ты видел только по праздникам и которого уже, толком-то, и не помнишь, или рано постаревшая, вечно уставшая мать»? «Мама», - еле слышно прошептал Премысл, и на душе у него потеплело, а по сломанной руке прокатился теплый комочек. Она печально смотрела на него сверху вниз, лицом к лицу, и что-то тихо напевала. Слов было почти не разобрать, но он почему-то был уверен, что это была колыбельная. Обрывки связывались в ритмичный напев:
Встаньте косточка с косточкой,
Жилочка с жилочкой, хрящ к хрящику.
Да так и будьте, как положено.
Кость белая, кость желтая,
Тебе нарождаться и никогда не ломаться.
Мама … Премыслу было уютно и тепло, но тут толстяк в черном удивленно охнул, и видение сразу же исчезло, спряталось куда-то в самое сердце. А десницу словно бы обдало кипятком! Премысл не выдержал, скосил глаза на боль, и увидал, что седой зажал в своих ладонях его сломанную руку, чуть-чуть повыше и пониже перелома, и тихонько пошевеливает и поглаживает ее, как будто бы прилаживает обломки друг к другу. А ладони у него горячие, так и пышут жаром, а промеж пальцев белый свет пробивается, и оттого руки его тоже светятся. И десница Премысла тоже светится. Только не белым, а красным. Как только он это увидал, так сразу же огненный шар прокатился по всем его жилам и вся его плоть разом заполыхала. Страдалец застонал от нестерпимого жара… и тут же все пропало. И свет, и жар, и боль. Морок рассеялся и Премысл с удивлением посмотрел на свою здоровую, без всяких следов ожогов и переломов, десницу.
- Пошевели пальцами, - услышал он голос седого врачевателя. – Так, - хорошо, - все в полном порядке. Пару месяцев будет ломить к непогоде. А сейчас найди тряпицу, замотай поплотнее и держи на весу. Ей покой нужен.
Молодой целитель и сам-то выглядел не лучшим образом. Седой, усталый, бледный, он как никогда походил на немощного старца. Премысл вдруг потянулся к нему, захотелось поговорить по душам, - поблагодарить, пожурить, утешить, …. Но тут к бывшим супротивникам черным колобком подлетел толстяк. Он сграбастал седого за плечи и, захлебываясь от восторга, заорал во все горло:
- Великолепно! Без предварительной подготовки, эликсиров, в полевых условиях! Я преклоняю колени.…
Он и, правда попытался пасть на колени, но, тут седой воспрянул духом и ловко подхватил его под руки.
- Не срами меня, почтенный Коракс, - с видимым смущением пробормотал он еле слышно. – Встань с колен. Люди же вокруг, - смотрят. Что они про тебя думать станут. Скажут: «Совсем Коракс свой ум пропил. Негоже учителю стоять на коленях перед своим учеником».
- Какой учитель, какой ученик?! – не унимался толстяк, - Это мне у тебя, Одуванчик, учиться надобно!
С этими словами он снял с себя черную гривну и торжественно замкнул ее на шее седого, тем самым, посвящая его в «Братство Военных Целителей».
- Свершилось! - патетически возопил Коракс, воздев руки к небу, - Я, наконец-то, воспитал ученика, у которого и мне самому есть чему поучиться!
Аквила с телохранителем ни на миг не растерялись. Они сразу же встали спина к спине и, укрывшись щитами, обнажили мечи, а затем пошли «кружить волчком», двигаясь вдоль последнего ряда подобно вихрю. Они кружили словно волки вокруг стада, - не столько разя насмерть, сколько уязвляя и оттягивая на себя воинов из задних рядов, не давая им возможности перестроиться и прийти на помощь, своим сражающимся соратникам.
Оставшись без командования, «Птенцы Орлиного Гнезда» не стали перестраиваться для боя. (Кто учил этих юнцов правилам воинской науки?). Вместо этого их отряд сходу вклинился в образовавшуюся брешь, и, после того, как строй находников сомкнулся, все они оказались намертво зажаты «превосходящими силами противника». Копьям и бродексам в такой тесноте делать было нечего и потому матерые хирдманы, вооружившись длинными ножами и кинжалами, выставили вперед щиты, и стали давить ими на учеников Аквилы, намереваясь сначала стиснуть, зажать юнцов, а потом, обездвижив, смять их строй и просто затоптать. Таков был их план.
Но тут, как частенько бывает в битвах, «случилось нечто непредвиденное».
«Птенцы» не дрогнули, не отступили и не дали себя затоптать. Их латники, так же крепко, отгородились от своих врагов строем плотно сомкнутых щитов, образовав нечто, похожее на круговую оборону. Рявкнул боевой рог и хирдманы разом, с обеих сторон, дружно навалились на воинство «Орлиного Гнезда» сдавив их строй, как пустую яичную скорлупу. Под силой натиска латники Аквилы отступили на полшага и, встав в две линии - плечом к плечу, спина к спине, замерли, накрепко зажатые в железные клещи и не в силах сдвинуться более ни на шаг. Но хирд не остановился. Задние ряды находников ничего этого не видали, и потому все также продолжали напирать на свои передние ряды, и вскорости, на протяжении всей линии столкновения, плотность боевой схватки уже не позволяла бойцам обеих сторон, ни вздохнуть, ни охнуть.
И вот тут-то и проявили себя меньшие, «кожаные», братья латников Аквилы! В то время, покуда их старшие товарищи, не щадя живота своего, сдерживали бешеный натиск хирдманов поверху, эти малолетние убийцы взяли в зубы ножи, а там, где ползком, где в приседе, а где и на карачках, змеями просочились сквозь ноги щитников, и начали разить своих противников снизу. Они подрезали им сухожилия, рубили суставы, пластали икры, резали артерии, кололи и кромсали животы. Эти мелкие змееныши, в одно мгновение ока, нанесли хирду больший урон, чем вся городская фаланга за все время сражения.
Самое ужасное состояло в том, что раненым и убитым некуда было падать. Одни воины, потеряв вдруг опору, натужно вопили; другие, лишившись своего мужского достоинства, орали благим матом; третьи хрипели, чувствуя, как, вместе с их внутренностями, на камни мостовой утекает и их жизнь, но все они ничего не могли с этим поделать. Они просто кричали и звали на помощь, будучи не в силах даже пошевелиться. Бессилие. Страшна не сила врага, страшно свое бессилие. Раненые не могли даже упасть, чтобы отползти в сторону и умереть по-человечески. Они умирали стоя. Стоя промеж такими же, как и они, агонизирующими умирающими. А сзади все так же неумолимо давили их же, ничего не понимающие, и рвущиеся в бой, собратья по оружию, которых еще и направлял на них смертоносный стальной вихрь Аквилы и его сохранника. Аквила, кажется, что-то пел.
Тут вновь зазвенели победной медью трубы и литавры, зарокотали барабаны и в бок растерянному отряду «пришлых» ударила городская фаланга под предводительством еще одного «птенца Орлиного Гнезда» - сотника Александра. Хирд не успел перестроиться и потому длинномерные копья горожан разили его воинов без промаха. А с плоских крыш домов, из окон и подворотен усадеб, на головы хирдманов вновь обрушился смертельный ливень из стрел, дротиков и камней.
И хирд дрогнул. Положение еще можно было спасти, еще можно было выстроить «стену щитов» и отступить с честью, забрав раненых и убитых. Понимая это, некоторые из вождей все еще пытались навести порядок и прекратить беспорядочное бегство, но кто-то крикнул: «Порт горит!», и большая часть бойцов тут же бросились к своим кораблям. Спасать свое, честно награбленное, имущество. Строй сразу распался, и, мертвые и полумертвые наконец-то попадали на залитую кровью мостовую, прямо под ножи малолетних убийц, которые тут же, старательно, словно выполняя учебное задание, принялись добивать искалеченных и беспомощных находников.
Кем же станут, когда возмужают, эти отроки, что, уже в столь нежном возрасте, прошли огни, и воды, и кровавые бани? В кого, с годами, превратятся эти убийцы?
Эрик Ржавая Секира, со своими хольдами, встал в первом ряду, - это было его «право вождя». Премысл, Буеслав и еще с десяток ветеранов, по приказу хевдинга, заняли места в последнем. Задача, которую он при этом им поставил, была проще некуда: «Не позволять союзному сброду разбегаться и грабить дома горожан». Зная Эрика, Премысл сразу понял, что на большое сражение тот не рассчитывает, просто, зная натуру своих людей, не хочет попусту возмущать горожан.
За плотной стеной широких спин, не очень-то разглядишь происходящее на передке, здесь приходится вслушиваться в звуки команд, да улавливать «общее волнение» строя. Серьезность положения не очевидна и, потому, не всегда понятна. Премысл наступал, отступал, рычал, давил вместе со всеми, стараясь стать частью общего строя, слиться воедино с этим большим, потным, лязгающим сталью, безжалостным зверем. Рядом также давил и рычал Буеслав. До мечей, покамест, у них дело не доходило, так, пыхтели помаленьку, раздувая в себе огонек злой ярости, да томились в ожидании схватки.
Неожиданно, словно под натиском какой-то неведомой силы, строй раздался в стороны и, прямо на Премысла, гремящим вихрем, выкружилась пара бойцов. Впереди летел воин пожилистей и покрепче, с орлиными перьями на шлеме, а второй, более тонкий в кости, видимо, просто прикрывал ему спину. Их появление было столь неожиданным, что все, даже ко всему привыкшие ветераны, шарахнулись в разные стороны. Жилистый, прямо на входе, наотмашь ударил, ошеломив, ближайшего хирдмана плоскостью щита, и, на развороте, добил его, полоснув мечом по горлу. С тонким скрипучим свистом брызнула кровь. Но воин в пернатом шлеме уже покружил дальше и кровавые брызги достались не ему, а его напарнику, что, и без того уже, был так забрызган кровью, что походил на упыря, восставшего из своей гробницы. Тонкокостный, походя, откинул, покуда еще живого, убитого, и, умело орудуя мечом и щитом, заскользил, словно был приклеен спиной к спине своего вожака.
Премысл был наслышан о такой манере боя, - поговаривали, что к таким воинам нет подхода, что взять их можно лишь только стрелами и измором. Он переглянулся с Буеславом, и они сдвинули щиты, готовясь вместе встретить надвигающийся на них смертельный стальной вихрь. Принять, а там будь что будет, - семь смертям не бывать, а одной не миновать! Но тут Жилистый вдруг запнулся и у друзей появилась крохотная лазейка для того, чтобы остаться в живых. Заминка же его была вызвана тем, что очередной скользящий удар пришелся по нащечнику шлема. Лезвие соскользнуло по стальной пластине вниз, и клинок врезался острием прямо в лицо какого-то раззявы, пробив ему, навылет, обе щеки, и, на мгновение, застряв между зубами.
Всего лишь на мгновенье, на один короткий миг, правый бок воина в пернатом шлеме оказался открыт. Но в бою время течет по-иному, и, потому друзьям показалось, что этого мгновения им будет более чем достаточно. Они ударили одновременно. Почти в упор. Буеслав, как потом оказалось, метил в открытую подмышку, а Премысл бил врагу меж створок панциря, в поясницу. Два удара слились в один. Жилистый был обречен….
… Серые глаза холодной сталью мазнули по лицу, а край бронзового щита слегка прошелся по предплечью Премысла и тот с удивлением узрел, как его рука, вдруг, сама-собою, разжалась, а его верный меч с обиженным звоном упал на грязные камни мостовой. Сверкающий бронзовый диск полетел дальше и, со всего размаху, врезался в голову Буеслава. От удара стальной шлем друга Премысла погнулся и вдавился в череп, а глаза выскочили из орбит от боли… а тут еще Жилистый развернулся и пошел кружить в обратную сторону. Его щит смел со своего пути очередного «недоубитого» и, наотмашь, но уже, с другой стороны, ударил в искореженный шлем Буеслава. Тот подпрыгнул на месте и мешком отлетел в сторону, шмякнувшись спиной о какую-то, пахнущую гарью, каменную стену, а вслед за ним, рядышком, так и не успев ничего толком понять, прилег на мокрую от росы мостовую и Премысл. Для них этот бой был уже окончен.
Премысл баюкал голову Буеслава, намертво зажатую тисками сдавленного шлема. Правая рука его горела огнем и совсем ему не повиновалась, а одной левой он мог, ну, разве что, только немного облегчить страдания друга. Бой уже давно откатился вниз по улице, и затух где-то в районе порта. Вслед за ним отгремели коваными сандалиями городские мужи-фалангисты, а после них налетели городские бабы: матери, жены, вдовы, сестры.… И полился нескончаемый ревущий поток женского гомона и плача, выкликивания имен своих чад, домочадцев, и просто близких людей:
Горьки дети бесприютные,
Уж к кому станете припадывать,
Уж ко темным лесам, дубу-дереву,
Ко сырой земле, шелковой траве,
Цветам да как лазорьевым…
Посреди этого горестного песнопения Премысл чувствовал себя несколько неуютно, справедливо опасаясь возмездия со стороны голосящих вдов и сирот. К тому же его правая рука отекла и неестественно согнулась посередь предплечья, - верный признак открытого перелома, а сознание путалось и мутилось. Поэтому, когда он вновь увидал перед собой эти серые холодные глаза, то, попервоначалу, решил, что это ему только почудилось, но глаза приблизились, воин снял шлем, тряхнул совершенно белыми, мокрыми от пота, седыми волосами и присел рядом на одно колено. «Сейчас добьет», - обреченно подумал Премысл и попытался нащупать левой, здоровой, рукой поясной нож. Седой заметил его жест, жестко усмехнулся и, подняв лицо за подбородок, чуть повернул его к себе, пристально посмотрев в глаза. Он был молод, навряд ли старше Премысла, но тот вдруг как-то сразу почуял в нем старшего, оробел и успокоился.
- Не трать на него время, Одуванчик, - услышал он ворчливый голос и, подняв глаза, увидал перед собою толстяка, одетого в черный бесформенный балахон, и с такой же черной гривной на шее. – Руку его нам сейчас все одно не спасти. Вон видишь, кость через прореху торчит, к тому же грязь, жара, мухи… да и времени прошло уже немало, а нас еще ждут городские: тяжелое ранение в живот и открытая черепно-мозговая.… В общем, отхватим ему руку по локоть, и пусть убирается восвояси.
- Как же он, Коракс, жить-то будет без десницы? – поднял на толстяка стальные глаза молодчик со смешным прозвищем, - Ты же сам учил: «Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости»!
- Пусть радуется, что вообще в живых остался, - сконфуженно пробормотал толстяк и сразу осекся. - Твой, что ли? Аквила все одно добьет. Не жалует он таких.
- Что сделает Аквила, о том не нам с тобой судить, - все так же, не опуская глаз, отчеканил седой молодчик, - а нам с тобою, самое время, о своей чести размыслить.
Толстяк недовольно пожал плечами, но возражать не стал, и, несколько отстранившись, занял позицию наблюдателя. Седой перевел взгляд на Премысла и резко дунул ему в лицо. Тот невольно зажмурился, а когда размежил веки, то сразу же уперся взглядом в его бездонные зрачки и залип в них, словно муха в меду, не в силах оторваться, или, хотя бы, даже просто отвести глаза.
- Смотри на меня, - услышал он голос, всепоглощающим эхом, идущий из этой бездны. – Безотрывно смотри на меня, дыши в такт со мною, и думай о чем-нибудь хорошем, желательно из детства.
«А что было хорошего в моем детстве? – подумал Премысл, - Нескончаемая болотная грязь, комары и нужда? Друзья-товарищи, с которыми ты сегодня играешь, а завтра хоронишь? Родня, - отец, которого ты видел только по праздникам и которого уже, толком-то, и не помнишь, или рано постаревшая, вечно уставшая мать»? «Мама», - еле слышно прошептал Премысл, и на душе у него потеплело, а по сломанной руке прокатился теплый комочек. Она печально смотрела на него сверху вниз, лицом к лицу, и что-то тихо напевала. Слов было почти не разобрать, но он почему-то был уверен, что это была колыбельная. Обрывки связывались в ритмичный напев:
Встаньте косточка с косточкой,
Жилочка с жилочкой, хрящ к хрящику.
Да так и будьте, как положено.
Кость белая, кость желтая,
Тебе нарождаться и никогда не ломаться.
Мама … Премыслу было уютно и тепло, но тут толстяк в черном удивленно охнул, и видение сразу же исчезло, спряталось куда-то в самое сердце. А десницу словно бы обдало кипятком! Премысл не выдержал, скосил глаза на боль, и увидал, что седой зажал в своих ладонях его сломанную руку, чуть-чуть повыше и пониже перелома, и тихонько пошевеливает и поглаживает ее, как будто бы прилаживает обломки друг к другу. А ладони у него горячие, так и пышут жаром, а промеж пальцев белый свет пробивается, и оттого руки его тоже светятся. И десница Премысла тоже светится. Только не белым, а красным. Как только он это увидал, так сразу же огненный шар прокатился по всем его жилам и вся его плоть разом заполыхала. Страдалец застонал от нестерпимого жара… и тут же все пропало. И свет, и жар, и боль. Морок рассеялся и Премысл с удивлением посмотрел на свою здоровую, без всяких следов ожогов и переломов, десницу.
- Пошевели пальцами, - услышал он голос седого врачевателя. – Так, - хорошо, - все в полном порядке. Пару месяцев будет ломить к непогоде. А сейчас найди тряпицу, замотай поплотнее и держи на весу. Ей покой нужен.
Молодой целитель и сам-то выглядел не лучшим образом. Седой, усталый, бледный, он как никогда походил на немощного старца. Премысл вдруг потянулся к нему, захотелось поговорить по душам, - поблагодарить, пожурить, утешить, …. Но тут к бывшим супротивникам черным колобком подлетел толстяк. Он сграбастал седого за плечи и, захлебываясь от восторга, заорал во все горло:
- Великолепно! Без предварительной подготовки, эликсиров, в полевых условиях! Я преклоняю колени.…
Он и, правда попытался пасть на колени, но, тут седой воспрянул духом и ловко подхватил его под руки.
- Не срами меня, почтенный Коракс, - с видимым смущением пробормотал он еле слышно. – Встань с колен. Люди же вокруг, - смотрят. Что они про тебя думать станут. Скажут: «Совсем Коракс свой ум пропил. Негоже учителю стоять на коленях перед своим учеником».
- Какой учитель, какой ученик?! – не унимался толстяк, - Это мне у тебя, Одуванчик, учиться надобно!
С этими словами он снял с себя черную гривну и торжественно замкнул ее на шее седого, тем самым, посвящая его в «Братство Военных Целителей».
- Свершилось! - патетически возопил Коракс, воздев руки к небу, - Я, наконец-то, воспитал ученика, у которого и мне самому есть чему поучиться!
