Глава 1 - О силе искусственной
Проходя одно прежде неизвестное селение, увидал скопище народу в окружении разрисованных лоскутов и занавесей. Поглядев и послушав, я понял, что подвижной теятр встал тут, чтобы представить свое действо.
Рядом со мною стояла молодуха с малым ребенком. В явном поднятии духа она сообщила мне, что действо сие в их селении видали уже не раз, и каждый показ собирает немало народу.
Зрелище имело сюжет острощипательный и невеселый. Некий бедняк (на голове лицедея для пущей выразительности была надета тыква с прорезанной рожей весьма грустного выражения) имел мысль выстроить скромный домишко из найденных тут и там камней и пенечков. Мысль сия составляла опору его жизни и единственную радость. Но даже на не возведенную еще халупку уже положил зловредный глаз свой местный богач, коему хотелось поселить там вместо тыквоголового свою презлую собаку.
Должно отметить, что лицедей в роли собаки был изумительно свиреп и зловещ, хотя весь костюм его составлял дряхлый вывернутый тулуп, кое-где подмазанный особой краской, коя будто бы светилась на солнце. Кроме того, временами он принимался страшно выть, чему всякий раз вторили младенцы. Одним словом, превосходный этот пёс мог бы один собрать со зрителей казну, достаточную для богатого ужина всей труппы.
Когда же действо достигло момента, будто тыквоголовый наконец выстроил дом, и дом сей явился перед публикой из-за занавеси, приключилось кое-что совсем неожиданное. В публике, прежде благорасположенной, вдруг поднялось гневное бурление. Поначалу смутное, затем оно оформилось в выкрики, утверждающие, будто в прошлые представления дом тыквоголового был куда меньше и из самых завалящих пеньков и гнилушек. А теперь, мол, честной публике подсовывают эдакие хоромы, в каких ни один бедняк проживать не может, и у многих из них у самих сроду не бывало таких хором.
Лицедей-пес пробовал было повыть особо изощренно, но никто уж не обращал внимания на него. Бесчинство нарастало, и даже нашлись такие, кто полез на сцену с желанием уволочь дом тыквоголового себе на овин или баню.
Лицедеи, однако, оказали крепость душевную и телесную, а такоже готовность к отпору. Свара перетекла в знатную драку, после которой все разошлись с миром. В удивлении кивая головой, с миром пошел и я далее своим, никому не ведомым, шатунским путём.
(Из книги "Записки вечерние")
***
Глава 2 - Шаги в темноте
Было раз со мною такое чюдо. В одну страшную ненастную ночь, когда небеса выкрасились в болезненный желто-фиолетовый свет от блистающих каждое мгновение молний, я, повинившись перед местными богами, пролез в окошко заброшенного дома и затаился там, средь трухи и в компании серых и коричневых мышек.
Перед тем долго пытался я убежать от настигающей бури и изрядно устал. Потому скорый и лихорадочный сон накрыл меня, будто тяжелым одеялом.
Спал я в горнице, на останках кровати. Удары грома, будто обрушивающиеся на самую крышу моего утлого пристанища, вскоре перестали достигать моего разума. Но вдруг до слуха моего донеслись из сеней чьи-то шаги, будто ходил там легкий и торопливый человек.
"Здравия тебе, добрый человек", - только и смог молвить я, потому как не в силах был вырваться из на диво тяжелого сна и даже открыть глаза. А сердце мое, меж тем, застучало от страха и неизвестности. Только ведь от отчаяния зайдет человек в заброшенное чужое жилище, запретов и упреждений против этого существует великое множество.
"И тебе здравия, брат мой", - ласково ответствовал неизвестный гость.
"Не помешал ли я, не занял ли твое обиталище?" - пробормотал я, едва ворочая языком и все еще со смеженными веками.
"Как же ты мог бы помешать мне, брату своему?" - вновь ответил гость. - "Ведь я молочный брат твой, Павел. Не признал ты меня со сна". А шаги его раздавались уже в горнице. "Спи, усталый брат мой", - добавил Павел. - "Я просто позабыл здесь одну свою вещь".
Когда назвался сей гость братом моим Павлом, стало мне хорошо и спокойно. Отроками мы были ближе и милее друг другу, чем даже и родные братья. "Пусть найдешь ты вещь свою, братец", - совсем тихо вымолвил я и вновь провалился в тяжелый свой сон. Быстрые шаги все еще звучали вокруг меня, будто бы со всех сторон сразу.
Поутру, когда умытое солнце засветило в разбитое окошко, я проснулся, прогнал угнездившихся на мне мышек и вдруг вспомнил ночного своего гостя. И впрямь был у меня молочный брат Павел, но, достигнув тринадцати годов, ушел он искать работы в стольном городе и никогда более не возвращался, и не было от него ни единой весточки. А затем и я покинул родной дом и прошел с тех пор уже полмира...
(Из книги "Записки вечерние")
***
Глава 3 - Как человек может быть подобен животным
Человек, в коем частые ссоры и противоречия вызывают неприязнь, подобен кошке. Покуда это вежливое животное метёт хвостом да отводит назад свои уши, неразумный владелец ея не внемлет сим скромным сигналам и продолжает неприятные для бедной зверушки действия. Ощутив же, наконец, глубоко в руке своей преострейшие зубы или когти, глубоко же обижается - и равно несправедливо, добавлю я, ибо был он предупрежден.
Тако же и мы, чрезмерно миролюбивые: лишь исчерпав мягкие предостережения, пускаем в ход отпущенную нам ярость. Получаемый эффект до обидного непредсказуем, в особенности если в поле воздействия оказался человек самолюбивый или склонный к внезапному дезертирству.
(Из книги "Разсуждения и замечания")
В иных случаях человеку дозволительно уподобляться собаке. Как собака со всей силы ворочает телом, дабы стряхнуть с себя воду или грязь, так и человеку должно порой вострястись, освобождаясь от чужих принуждений, устыжений или советов. Пусть и будет человек в сей момент подобен бесноватому, зато душа и разум его очистятся и воспрянут.
(Из книги "Разсуждения и замечания")
Иной раз душе нашей приспичит линять, будто змию. Этот момент обычно мучителен хотя бы потому, что душа начинает неистово чесаться. Чесотка эта не поддастся ни одному целителю, и нам, злосчастным, только и остается, что в одиночестве переживать драму, когда душе приходится, извиваясь, вылезать из тугой, душной и упорной прежней шкуры. Тут главное следить, дабы не остались от линьки иные ненужные более кусочки. Впрочем, кое-какие можно и сохранить.
(Из книги "Разсуждения и замечания")
***
Глава 4 - Правило, как плести Защитную паутину равнодушия и забвения
Разъятое на нити разбитое сердце, в каковом виде, как разумеете, никому не нужное, послужит продольными опорами будущей паутины.
Между ними же, впоперечь, протягиваются сарказм, разочарование, горечь, раздражение, усталость, «накопилось», «всё, хватит», а также пнёвая кора, такоже разъятая на тонкие лоскуты. В отличие от паучьей, таковой паутине должно быть не липкой, а напротив, отторгающей. Однакоже для пущего укрепления можно украсить сию паутину иссохшими фрагментами доверия и новомодного алхимического матерьяла, именуемого «оптимизмом». В центр паутины поместите прагматизм и лицемерие. Ежели у вас недостаток в последнем, обратитесь в лавку Фрауса.
(Из книги "Наблюдения и премудрости")
***
Глава 5 - О пользе и вреде сердечного укрепления
Ныне я тренирую сердце. Я креплю и утверждаю его, дабы ни один топорик неприятия, или стрела непонимания, или копьё упрёка, или осиновый кол насмешки не пронзили и не ранили и не царапнули его. Дабы отлетали они все прочь, как сухая древесная палочка, для смеха брошенная в каменную стену, отскочит от ниё или расколется на кусочки.
Я слышал, в одном селении есть кузнец, что за умеренную мзду оковывает сердце железом или бронзой. Уж всяко ни одна язвь не страшна столь совершенному сердцу! Только говорят, будто слишком тяжко бьётся сердце о грудяные кости после таковой процедуры. Да и железо - матерьял весьма грубый.
Не будет ли мне, шатуну, несподручно ходить, эдак утяжелившись? Любопытно, многие ли выбрали корявость и весомость брони взамен сердечной боли. А ещё - ну как заржавеет... Пока в раздумьях.
(Из книги "Разсуждения и замечания")
Расспросил я об искусном кузнеце, что одевает будто бы сердца в железный лист. Порассказали кое-что добрые люди. Даже, будто бы, у кума свояка тестя есть таковое сердце. Мущщина, говорят, изумительно сириозный и толковитый. Ходит и впрямь не спеша, солидно. Но на слух чтоб гремел - такого не слышно. Носит с собою железом же оббитую палку, и осмеять или ослушаться его никто не смеет.
"А не из-за палки ли это?" - спросил я лишь для смеху у своего рассказчика. Но тот не внял шутливости моей и стал делать руками клятвенные знаки, что, мол, никакой тут роли у палки нету. Насчет опасности ржи на железном сердце ничего предположить не мог.
А я вновь задумался... Как же кузнец сей изымает сердце, чтобы в броню его одеть? Может ли живой человек хоть сколь без сердца пролежать и затем восстать?
На это рассказчик мой возразил, что будто бы есть при кузнеце красная дама. Как явится к нему тот, кому потребно сердце в цельной железной оболочке, так тут же привезут в карете и даму. Без ниё оперируемый умрет, а она, мол, оживить может.
Вот так-то. Пока в раздумьях я. Хотя на красную даму любопытно бы поглядеть, если она такая кудесница великая!
(Из книги "Разсуждения и замечания")
***
Глава 6 - О несуразности человеческой
Говорят вот, мол «под лежачий камень вода не потечет». А какого лешего она там нужна, коли камень удобно лежит средь нагретой солнцем поляны, окутавшись мягким мхом, вырастив иной раз на себе и грибочки, а порой и небольшой муравейник?
(Из книги «Критика иных воззрений»)
Было, рассказывал мне в одном селении забеглый отрок, такой же Шатун, что и сам я, будто бы некоторая престарелая пара владела удивительной курицей. Курица та, как пришло время нестись, исторгла яйцо из чистого золота. И — будете вы изумлены не менее меня! — пара эта принялась по очереди колотить чудесное яичко, дабы поглядеть, каковы его внутренности. Так удручило меня сие поведение неразумных, что окончание легенды я позабыл.
Вся несуразность и неблагодарность человечества в этом приключении очевидна. Судьба подносит нам дар, коий может оказаться великим символом, частицей божественного, чудесным музыкальным инструментом, который позволит повести за собой народы или, напротив, заставить их сидеть смирно... А возможно, предназначен сей дар лишь для созерцания и через то постижения мудрости. Так нет же! Преглупые люди надеются под драгоценной оболочкой отыскать нечто еще более дорогое и удивительное.
Заплакал я от бессилья и горечи, а забеглый отрок Сероглаз согласился со мною: «От добра добра не ищут».
(Из книги "Записки вечерние")
***
Глава 7 - О слезах мышиных
Утомившись от долгой и, пожалуй, чрезмерно полной приключений дороги, в одном обширном селении я зашёл в трактир. За столом рядом со мною располагались двое других путников, с коими мы разговорились.
Один из них оказался учеником Академии, где овладел способностью изъясняться остро и мудрено. Школой и источником мудрости для второго же по большей части служила дорога, на которой истоптал он уж не одну пару сапог.
По случайности наша беседа коснулась склонности слабого и нерационального по природе своей брата нашего, человека, вновь и вновь свершать схожие ошибки, даже если опыт уж во всю глотку упреждает его от оного.
Академический студент, воздевши научным манером палец, произнёс: "Мыши малы аще и слезы обилно изливаша от тернием вострым лютого телесъ своихъ уязвления, обаче кактусець злой погрызаша же непрестанно".
Я не сразу уразумел его научное высказывание, но в общем понял его так: мыши грызут кактус, даже если боль от ядения колючек причиняет им нешуточную боль и вызывает слезы на глаза их. И полностью с метафорой академика согласился: как и те мыши, сами мы вцепляемся иной раз в нечто вовсе ненужное, вредное или даже опасное, и ни дружеский совет, ни даже собственный разум не способны отвратить нас от бессмысленного самоистязания. А самоистязание такое совершается обычно во имя некоей сверхидеи, которая, если вдоволь повертеть её и всмотреться, окажется нам чуждою и в жизни вовсе непригодною.
Что тут скажешь! Мышь - по-своему существо хитроумно устроенное, обладающее упорством и даже сильной волей. Но примеру ядения ими кактусов, вопреки всякой мышиной логике и с вредом для разсудка и жизни, следовать всё же не стоит.
Второй же наш сотрапезник - тот, который премудрость постигал всё больше в дороге, - такоже покивал согласно. Но видно было, что учоная манера академика вызвала у него некоторую зависть. На лице его, немного красном от выпитого пива, явственно отобразилось созревание мысли - так перед грозой сбираются лиловые тучи и ветер гонит мусор по проулку.
По примеру учоного академика подьяв корявый свой палец, собеседник наш молвил: "Ступивши на грабли, устретишь оных же грабловище!"
Сие мысленное усилие на время истощило его, и он недолго помолчал. Затем, ухмыльнувшись во весь свой не чрезмерно полный зубами рот, он добавил: "Ну знаешь, братко, иной раз накидаем кругом себя граблей и давай ступать по ним, даже и зная, что лежат!"
"Не нужно быть мышью, чтобы почем зря терзаться!" - лишь для смеха подъяв палец, заключил я обе мудрые мысли.
(Из книги "Разсуждения и замечания")
***
Глава 8 - Чужие праздники
Путешествовал сего дни по одному протяженному богатому селению. А там по их верованиям большой праздник какой-то. Народ кругом нарядный, да с дудочками и еще ветками зеленовыми. Во имя праздника один селянин предложил подвезти меня на своей телеге. Я согласился с радостью, смотрю, а у него даже лошадь запряжная в веточках и будто благостно улыбается. За нашей телегой шла ищё одна, возглавляемая дюжим чернобородым мужиком. Так чудно хороша была борода его, что я позавидовал...
А когда стали проезжать мимо храмов, где в то время играли и пели превесёлую музыку, а идолищ также нарядили в веточки, смотрю - оба повозочника как давай одежду скидывать! Мой-то, с кем я ехал, только рубаху снял, а чернобород прям весь оголился и едет так. Я глянул на его заросшее черным волосом тело и только лишь от изумления усмехнулся. А он в ответ благостно заулыбался мне и руку торжественно подъял, мол, с праздником тебя, чужак!
Вот так узнал я, что в иных местах по великим праздникам положено рядом с храмом оголяться. Возница мой затруднился пояснить сей обычай. Я же предположил, что это во славу тех древних времен, когда люди, видать, обитали в лесах и только в ветви одевались.
Ну, откуда я родом, там эдак не попразднуешь - холодно, да и гнус заест, и есть опасность от старух получить ощущительный удар клюкою.
***
Глава 9 - Огородница и цветы зла. Часть начальная.
Знавал я одну огородницу. Эта предобрая женщина приютила меня в дни ненастья, когда даже закалённому путнику дорога казалась вымощенной шипами, политой самой липкой и зловонной грязью и усеянной препятствиями, будто бы собранными со всех окрестностей в единой точке.
Огородница эта пестовала обычные для тех мест целебные цветы и съедобные растения. Но по четырем углам её огорода из года в год всходило четыре ядовитых цветка, которые когда-то под видом обычных волчьих колокольцев продал ей бродячий торговец.
