Моя Сэнди не знает, где я похоронен.
Я включаю на телефоне Ривьеры фонарик и брожу по кладбищу. Всматриваюсь в кресты, вчитываюсь в надгробия, мечтаю увидеть на одном из них собственное имя. Был бы я живым, не смог бы представить, что у меня когда-нибудь будут подобного рода мечты. Брожу я не особо долго, крест с именем "Олег Ривник" находится на самой окраине кладбища. Это удобно, меньше времени уйдет на перенос мешков и чемодана. Но перед этим я подолгу смотрю на свое имя, на даты жизни, на отсутствие глубокомысленных изречений на могиле. Безликая она. Я бы хотел, чтобы под датами указали мое поэтичное признание в вечной любви к Сэнди, также я был бы не прочь увидеть какое-нибудь насмешливое или даже саркастичное высказывание, подчеркивающее незначительность моего существования, но ничего этого нет, и переживать об этом незачем. Мертвецы холодны к собственным могилам.
Я копаю яму, тревожу собственный якобы покой, копаю долго, усиленно, чувствую мозоли на ладонях Ривьеры, чувствую усталость. Копаю до тех пор, пока лопата не упирается в крышку гроба. В два захода я переношу чемодан с мешками, размещаю в яме, приходится топтать мешки ногами, чтобы они не выдавали себя. Кладу сверху мешков чемодан, все это закапываю. Ровняю землю лопатой, и ровняю долго, пока не убеждаюсь, что внешний вид могилы ничем не отличается от вида могилы, бывшего при моем прибытии. Лишнюю землю я аккуратно раскидываю вокруг креста и, испытывая гордость за проделанную работу, бросаю лопату в кузов, забираюсь в машину, завожу мотор и еду к побережью Тихого океана, хочу утопить Ривьеру вместе с его ржавым пикапом. У Аутер Ричмонд я передумываю, разворачиваюсь и еду в место, которое Ривьера называет собственным домом. Из его памяти я знаю о спрятанном за плазмой на черный день "черном" кокаине. Хочу спихнуть пропажу денег на кокаин; кокаин же станет для Ривьеры причиной, по которой он не сможет вспомнить о том, чем занимался последние часы.
Топить Ривьеру рано, решаю я, решаю с начинающим мне нравиться коварством. Надо поступать как Ин. Надо убивать изощреннее...
Солнце слепит мне глаза. Я понимаю, что лежу в каком-то лесу, наверное, это лес неподалеку от деревни, только я не ощущаю, как в прошлый раз, что нахожусь на родине. Я не хочу лежать, мне хочется мстить всем злодеям, чтобы они, так же, как и я, умерли, осознавая весь бред собственной смерти. Я надеюсь, что подобные мысли оправдываются моим длительным пребыванием в голове Ривьеры, но у меня появляется противное ощущение, что желание убивать органично вытекает из моих стремлений помочь тонущему в невежестве миру живых.
Да, я понимаю, почему лежу в лесу. Это мой сон, осознанный, как и всегда. Высокая трава царапает мою спину, но я не ворочаюсь, я парализован, слепящий солнечный свет и горький запах травы - это все, что у меня есть.
- Ин! - ору я в пустоту. - ИН!!!
Это же бог моих снов. Его нельзя назвать злодеем - его мотивы вполне понятны, и я, если бы не вовлеченность моей Сэнди в это безобразие, всецело эти мотивы поддерживал бы.
- Ирвин Нортон Фингертипс! - ору я, часто моргая. Чертово солнце...
- Ирвин! Я знаю, ты мстишь Генри Ашесу! И я тебя понимаю! Я сам ненавижу этого старого шакала! Давай мстить ему вместе...
- Чого ти так кричиш?
Надо мной нависает Ира. Абсолютно голая Ира.
И увидев ее тело, я осознаю, что сам валяюсь в этой траве без одежды.
- Не турбуйся про те, - говорит Ира. - Я ж бачила твої причандали.
- Мне нужен Ин, - говорю я Ире. - А ты исчезни.
- Ти жорстокий. Дуже жорстокий. Ти нікого не любиш.
- Превращайся в Ина, - требую я у Иры, требую и пытаюсь встать, но я привязан к украинской земле неведомыми путами.
Наконец Ира исчезает, и на ее месте появляется Ин в своем привычном обличии доктора.
- Ты и вправду жесток, - говорит Ин. - Ты любишь только одного человека, а это очень мало.
- Да прими ты наконец свое подлинное обличие, мальчик! Нет смысла притворяться, я тебя раскусил.
Ин не смущается, он с непроницаемым лицом спрашивает:
- А как ты думаешь, почему ты меня раскусил?
Странный вопрос, думаю я, но отвечаю:
- Я был в голове твоей сестры. Ее мыслей оказалось достаточно...
- Нет, Олежек, ты не прав...
Ин превращается в мою Сэнди и продолжает:
- Ты раскрыл меня, потому что я этого захотел...
- Как знаешь, - отвечаю я с равнодушием. Я вспоминаю, как увидел Ирвина Нортона в зеркале, когда думал о неизвестном вторженце, и понимаю, что истинная причина моей догадки кроется в том, что законы этого мира куда существеннее, чем все те амбиции, которыми страдает Ин.
- Зачем ты положил мозги на коврик? - спрашиваю я. - Объясни, зачем мстить Генри Ашесу, используя людей, которые его терпеть не могут?
- По-моему, я уже отвечал что-то похожее. Чтобы тебе не было скучно. Чтобы ты по-настоящему жил...
- Жил? - Я смеюсь. - А ничего, что из-за тебя я умер?
- Не из-за меня... Хотя, да, из-за меня. Я не управился с Ривьерой. Слишком много людей я контролировал. Я ошибся, позволив ему выстрелить…
- Ты сам стрелял в меня, когда использовал тело женщины в латексе! - ору я. - То есть так, по-твоему, я должен был по-настоящему жить? Получать пули в колени?
Ин молчит. Молчит, но... поразительно точно копирует чувство вины моей Сэнди. Ее мимику, сдержанность. Я не знаю, как это возможно... Мне кажется, несвойственное Сэнди поведение, которое порой проявлялось, когда Ин овладевал ее сознанием, является частью непостижимого моим мозгам плана. Ин гениально сыграл роль плохого актера... А теперь играет так, как действительно умеет... Ведь как иначе объяснить мою веру в то, что передо мной действительно находится Сэнди?
- Ты и вправду бог? - спрашиваю я с потрясением.
Моя спина не чувствует под собой траву. Я так же парализован, но словно бы приподнялся на пару сантиметров над землей.
- Не бог, а богиня, - поправляет Сэнди. - Чересчур самовлюбленно, не считаешь?
- Самовлюбленно?
- Ага.
Я бы никогда не стал бы умолять Ина о чем бы то ни было, но передо мной моя Сэнди. Моя иллюзия, которая реальнее всех моих принципов.
- Пожалуйста, дорогая, объясни, почему все это происходит?
Сэнди начинает раздеваться. Скидывает с себя накидку с любимыми дырами. Медленно расстегивает блузку...
- Всему свое время, любимый. Сейчас я хочу тебя наградить...
- За что?
- Глупенький вопрос, мой Мистер Ревность. Ты спас жизнь Таи Фингертипс. Только что Голдингс привез ее домой.
- Это не моя заслуга. У Ина все было под контролем, разве нет?
Честно, я говорю об Ине так, будто бы он далеко отсюда. Я уверен в этом. Передо мной моя любимая девочка... Никто ее не сможет сыграть... кроме, быть может, меня, но это невозможно...
- Скромненький... Без тебя у Ина ничего бы не получилось, - шепчет моя Сэнди и целует меня в губы.
Вкус ее губ... Живой, настоящий... Я глажу мою Сэнди по спине, чувствую ее нежную кожу. И это не может быть сном...
Я оказываюсь в теле Ривьеры. Я не сразу вспоминаю, что в его теле я з... не хочу признаваться, что это был сон, но по-детски глупо это отрицать. Я вылетаю из тела Ривьеры. Он уже находится у своего дома, и его сущность все еще спит за рулем. Получается, я заснул, прихватив с собой его физическую оболочку, однако проснулся раньше, чем он? Произошел рассинхрон? Интересно, интересно, да... Я думаю о бескрайнем небе, оказываюсь в облаках, постоянно вспоминаю свой дивный сон, не могу поверить, что ощущения, из-за которых мир живых казался предпочтительнее мира мертвых, осуществимы и после смерти, причем осуществимы так сладостно и нежно, что сейчас мне мучительно больно от того, что наша встреча с Сэнди, возможно, никогда не повторится. Честно, я даже рад, что умер, потому что то, что я долгое время называл своей любовью к Сэнди, на самом деле лишь капля в океане подлинной любви, которую я испытываю к Сэнди, и только смерть... черт, это слово временное, оно актуально для еще не умерших... так вот, только переход в мир мертвых, или, как сказал бы Кин, переход в мир нелюдей, помог мне осознать, без преувеличения, немыслимые для человеческого разума масштабы собственной любви к Сэнди...
Как сказал бы Кин...
Я думаю о нем и переношусь в тропические джунгли. Ночь, духота, уровень влажности чувствуется даже моими не чувствующими уровни влажности ноздрями. Кин висит под лианами - именно так, под лианами - висит вверх ногами, висит по-турецки, если так можно выразиться, и что-то шепчет себе под нос, будто молится.
- Привет, - говорю я. - Как дела?
Кин оборачивается и смотрит на меня как на надоедливую муху.
- Это вопрос банален даже для живых. Спроси что-нибудь другое.
- Ты Ин?
Кин выпрямляется по струнке - со стороны кажется, будто бы он стоит головой на невидимой и парящей во воздухе доске.
- Вот это хороший вопрос. Неожиданный.
- Ну так ответь на него.
Кин продолжает молиться, делая движения, которые делают, чтобы накачать пресс.
- Не отвечу.
- Почему?
Кин делает пять или семь движений, перед тем как ответить.
- Зачем ты взял себе его проклятия?
- Откуда ты знаешь? - невозмутимо спрашиваю я.
Надеюсь, что невозмутимо, потому что нутро мое чуть не завибрировало от удивления и как раз-таки возмущения.
- Я знаю все, - отвечает Кин тем же голосом, которым отвечал Ин, что вынуждает меня проорать:
- ТЫ И ЕСТЬ ИН!
- Не ори.
- Скажи мне правду, ты и Ин - это один и тот же призрак? - спрашиваю я почти шепотом. - Ирвин Нортон?
- Пообещай, что не будешь орать. Я несколько лет пытался забыть, что такая эмоция существует.
- Я не буду орать.
Кин поворачивается на сто восемьдесят градусов и теперь висит в воздухе ногами вниз.
- Я был Ином. А ты им станешь.
Я непонимающе смотрю на Кина. Тот говорит:
- Ни один еще не отказывался от проклятия. Ни один…
- А их много? - спрашиваю я, якобы зная, кого Кин имеет в виду.
- Достаточно, чтобы построить мир, в котором мы с тобой живем.
Ээээ...
- Что ты несешь? - спрашиваю я напрямик.
- Ты не понимаешь, никто до поры до времени этого не понимает.
Подобного рода ответы, с претензией на неземную философию, будят во мне голодного зверя. Я разорвал бы Кина на куски, будь он живым...
Да, думаю я вслед своей ярости, Ин был прав. Я очень жесток.
- Почему нельзя сказать все напрямик? - Я вынуждаю себя говорить спокойно. - Неужели так сложно дать понятный моему слабенькому мозгу ответ? Ты же мудрее меня, Ин, то есть Кин, ты должен делать поправку на мою молодую смерть...
Кин смотрит на меня как на ракового больного.
- Я не хочу лишать тебя надежды.
Я понимаю, что своего не добьюсь. Чертов Кин настолько удалился от своего человеческого начала, что не в состоянии сопереживать мне, даже если сопереживание в каком-то ином, нечеловеческом смысле ему свойственно.
Кин опять поворачивается вверх ногами, складывает руки на груди и качается из стороны в сторону. Я вновь провожу аналогии с работой над прессом, но постоянные бормотания Кина под нос в сумме с его туманными ответами на мои естественные вопросы рождают в мне новую аналогию, связанную с пациентами в психиатрических лечебницах.
- Ты молишься? - спрашиваю я.
- Да, - следует лаконичный ответ.
Мое самое первое впечатление о поведении Кина оказывается верным.
- Не буду спрашивать, кому ты молишься, хочу спросить, о чем... если это, конечно, не секрет.
- Не секрет. Я молюсь, так как хочу, чтобы новое поколение нелюдей отказывалось брать на себя чужие проклятия...
Честно, я уже устал недоумевать. Я переношусь в первое пришедшее в мою голову место, но перед этим успеваю дослушать ответ Кина.
-...ведь именно в этом проклятие и заключается.
Я оказываюсь возле собственной могилы. Я не думал о ней, я думал о Сэнди, и вот, моя Сэнди приходит к месту, где закопаны мои бесполезные кости. И деньги, но это не столь важно. В моих мыслях даже не было идеи заставить Сэнди прийти на кладбище, нет. После смерти призраки бегут от своих могил как можно дальше, никто не любит находиться рядом с напоминанием, что до смерти была другая жизнь. Пусть я и нахожусь рядом со своей могилой, ну и пусть, я, как сказал бы Ин - исключение, которое подтверждает правило. Поэтому всем живым хочу дать совет. Если вы хотите почувствовать присутствие своего усопшего близкого, то могила, где он похоронен - последнее место, где его можно почувствовать.
На свой страх и риск я вселяюсь в тело Сэнди. Радуюсь - Ина здесь нет. Радуюсь еще сильнее, когда узнаю, что идею навестить покойного мужа подсказал всегда горячий в ее светлой душе храм. На руках у Сэнди Гейси. Только увидев его, я понимаю, что скучал по этому пушистому засранцу. Он исхудал. Миссис Блюгрэйвс не морила его голодом, в этом я уверен даже без вторжения в ее сознание. Скорее всего, вес Гейси исчез в карманах тоски - тоски по Сэнди, конечно, не по мне. Я всегда думал, что Гейси мысленно называет меня бесшерстным засранцем.
Интересно, а я могу узнать, что обо мне думает кот? Этот вопрос взбадривает меня - я успел забыть, что существует безобидное любопытство. Я проникаю в голову Гейси, и...
Ничего.
Я ничего не понимаю.
Я двигаюсь по извилинам, как какой-нибудь нейрон, двигаюсь не образно, а вполне себе физиологически. Видимо, мертвые люди способны воспринимать только человеческие мысли, и никакие другие. Это лишний раз подтверждает ограниченность нашей человеческой натуры. Так что Кин и другие покойники, называющие себя "нелюдьми", могут утереться - или могут как и раньше продолжать жить в самообмане.
Я возвращаюсь обратно в голову Сэнди. Смотрю ее глазами на Гейси - очевидно, что пушистый засранец ничего не почувствовал. Теплый храм моей Сэнди переполнен грустным волнением, поэтому я решаю взять ее сознание под свой контроль. На долю секунду грустное волнение моей Сэнди расширяется раз в двадцать, затем обратно сжимается, сжимается и рискует превратиться во что-то наподобие родимого пятна, то есть в то, что тебе не нужно, но что всегда будет с тобой. Не бывать этому, решаю я, и вселяю в теплый храм свои собственные, полные пустых надежд, мысли. Я уверяю Сэнди, что я, Олег Ривник, всегда буду внутри. Заверяю, что одно мое присутствие сможет исцелить все ее душевные раны. Заставляю свою девочку верить в то, что пока ее муж находится в самом горячем участке ее души, она не имеет права грустить. Вкладываю в ее рот мысли, которые в виде шепота слетают с ее губ:
- Я должна радоваться жизни, пока она есть у меня. Любое горе бессмысленно и пагубно. Я не хочу горевать только потому, что люди научили меня этому чувству, захотели, чтобы я была несчастна так же, как они. Это моя жизнь, и ни одно существо, даже всемогущее, не заставит меня грустить. Смысл жизни есть, и он кроется в радости, и я буду смеяться в лицо тем, кто сочтет отсутствие во мне горя неуважением к чему-то общепринятому. Любое, даже самое сильное горе не достойно уважения...
Я покидаю голову Сэнди, чтобы попасть в нее вновь, уже без способности управлять ее сознанием. Я безумно счастлив, что произнесенные шепотом слова звучат в ее голове, что моя девочка считает их собственным творением и что она всецело поддерживает свое - на самом деле, мое, но это не важно, это ее желание надменно относиться к любому проявлению уныния, даже самому естественному. Только что сформированное
Я включаю на телефоне Ривьеры фонарик и брожу по кладбищу. Всматриваюсь в кресты, вчитываюсь в надгробия, мечтаю увидеть на одном из них собственное имя. Был бы я живым, не смог бы представить, что у меня когда-нибудь будут подобного рода мечты. Брожу я не особо долго, крест с именем "Олег Ривник" находится на самой окраине кладбища. Это удобно, меньше времени уйдет на перенос мешков и чемодана. Но перед этим я подолгу смотрю на свое имя, на даты жизни, на отсутствие глубокомысленных изречений на могиле. Безликая она. Я бы хотел, чтобы под датами указали мое поэтичное признание в вечной любви к Сэнди, также я был бы не прочь увидеть какое-нибудь насмешливое или даже саркастичное высказывание, подчеркивающее незначительность моего существования, но ничего этого нет, и переживать об этом незачем. Мертвецы холодны к собственным могилам.
Я копаю яму, тревожу собственный якобы покой, копаю долго, усиленно, чувствую мозоли на ладонях Ривьеры, чувствую усталость. Копаю до тех пор, пока лопата не упирается в крышку гроба. В два захода я переношу чемодан с мешками, размещаю в яме, приходится топтать мешки ногами, чтобы они не выдавали себя. Кладу сверху мешков чемодан, все это закапываю. Ровняю землю лопатой, и ровняю долго, пока не убеждаюсь, что внешний вид могилы ничем не отличается от вида могилы, бывшего при моем прибытии. Лишнюю землю я аккуратно раскидываю вокруг креста и, испытывая гордость за проделанную работу, бросаю лопату в кузов, забираюсь в машину, завожу мотор и еду к побережью Тихого океана, хочу утопить Ривьеру вместе с его ржавым пикапом. У Аутер Ричмонд я передумываю, разворачиваюсь и еду в место, которое Ривьера называет собственным домом. Из его памяти я знаю о спрятанном за плазмой на черный день "черном" кокаине. Хочу спихнуть пропажу денег на кокаин; кокаин же станет для Ривьеры причиной, по которой он не сможет вспомнить о том, чем занимался последние часы.
Топить Ривьеру рано, решаю я, решаю с начинающим мне нравиться коварством. Надо поступать как Ин. Надо убивать изощреннее...
Солнце слепит мне глаза. Я понимаю, что лежу в каком-то лесу, наверное, это лес неподалеку от деревни, только я не ощущаю, как в прошлый раз, что нахожусь на родине. Я не хочу лежать, мне хочется мстить всем злодеям, чтобы они, так же, как и я, умерли, осознавая весь бред собственной смерти. Я надеюсь, что подобные мысли оправдываются моим длительным пребыванием в голове Ривьеры, но у меня появляется противное ощущение, что желание убивать органично вытекает из моих стремлений помочь тонущему в невежестве миру живых.
Да, я понимаю, почему лежу в лесу. Это мой сон, осознанный, как и всегда. Высокая трава царапает мою спину, но я не ворочаюсь, я парализован, слепящий солнечный свет и горький запах травы - это все, что у меня есть.
- Ин! - ору я в пустоту. - ИН!!!
Это же бог моих снов. Его нельзя назвать злодеем - его мотивы вполне понятны, и я, если бы не вовлеченность моей Сэнди в это безобразие, всецело эти мотивы поддерживал бы.
- Ирвин Нортон Фингертипс! - ору я, часто моргая. Чертово солнце...
- Ирвин! Я знаю, ты мстишь Генри Ашесу! И я тебя понимаю! Я сам ненавижу этого старого шакала! Давай мстить ему вместе...
- Чого ти так кричиш?
Надо мной нависает Ира. Абсолютно голая Ира.
И увидев ее тело, я осознаю, что сам валяюсь в этой траве без одежды.
- Не турбуйся про те, - говорит Ира. - Я ж бачила твої причандали.
- Мне нужен Ин, - говорю я Ире. - А ты исчезни.
- Ти жорстокий. Дуже жорстокий. Ти нікого не любиш.
- Превращайся в Ина, - требую я у Иры, требую и пытаюсь встать, но я привязан к украинской земле неведомыми путами.
Наконец Ира исчезает, и на ее месте появляется Ин в своем привычном обличии доктора.
- Ты и вправду жесток, - говорит Ин. - Ты любишь только одного человека, а это очень мало.
- Да прими ты наконец свое подлинное обличие, мальчик! Нет смысла притворяться, я тебя раскусил.
Ин не смущается, он с непроницаемым лицом спрашивает:
- А как ты думаешь, почему ты меня раскусил?
Странный вопрос, думаю я, но отвечаю:
- Я был в голове твоей сестры. Ее мыслей оказалось достаточно...
- Нет, Олежек, ты не прав...
Ин превращается в мою Сэнди и продолжает:
- Ты раскрыл меня, потому что я этого захотел...
- Как знаешь, - отвечаю я с равнодушием. Я вспоминаю, как увидел Ирвина Нортона в зеркале, когда думал о неизвестном вторженце, и понимаю, что истинная причина моей догадки кроется в том, что законы этого мира куда существеннее, чем все те амбиции, которыми страдает Ин.
- Зачем ты положил мозги на коврик? - спрашиваю я. - Объясни, зачем мстить Генри Ашесу, используя людей, которые его терпеть не могут?
- По-моему, я уже отвечал что-то похожее. Чтобы тебе не было скучно. Чтобы ты по-настоящему жил...
- Жил? - Я смеюсь. - А ничего, что из-за тебя я умер?
- Не из-за меня... Хотя, да, из-за меня. Я не управился с Ривьерой. Слишком много людей я контролировал. Я ошибся, позволив ему выстрелить…
- Ты сам стрелял в меня, когда использовал тело женщины в латексе! - ору я. - То есть так, по-твоему, я должен был по-настоящему жить? Получать пули в колени?
Ин молчит. Молчит, но... поразительно точно копирует чувство вины моей Сэнди. Ее мимику, сдержанность. Я не знаю, как это возможно... Мне кажется, несвойственное Сэнди поведение, которое порой проявлялось, когда Ин овладевал ее сознанием, является частью непостижимого моим мозгам плана. Ин гениально сыграл роль плохого актера... А теперь играет так, как действительно умеет... Ведь как иначе объяснить мою веру в то, что передо мной действительно находится Сэнди?
- Ты и вправду бог? - спрашиваю я с потрясением.
Моя спина не чувствует под собой траву. Я так же парализован, но словно бы приподнялся на пару сантиметров над землей.
- Не бог, а богиня, - поправляет Сэнди. - Чересчур самовлюбленно, не считаешь?
- Самовлюбленно?
- Ага.
Я бы никогда не стал бы умолять Ина о чем бы то ни было, но передо мной моя Сэнди. Моя иллюзия, которая реальнее всех моих принципов.
- Пожалуйста, дорогая, объясни, почему все это происходит?
Сэнди начинает раздеваться. Скидывает с себя накидку с любимыми дырами. Медленно расстегивает блузку...
- Всему свое время, любимый. Сейчас я хочу тебя наградить...
- За что?
- Глупенький вопрос, мой Мистер Ревность. Ты спас жизнь Таи Фингертипс. Только что Голдингс привез ее домой.
- Это не моя заслуга. У Ина все было под контролем, разве нет?
Честно, я говорю об Ине так, будто бы он далеко отсюда. Я уверен в этом. Передо мной моя любимая девочка... Никто ее не сможет сыграть... кроме, быть может, меня, но это невозможно...
- Скромненький... Без тебя у Ина ничего бы не получилось, - шепчет моя Сэнди и целует меня в губы.
Вкус ее губ... Живой, настоящий... Я глажу мою Сэнди по спине, чувствую ее нежную кожу. И это не может быть сном...
Я оказываюсь в теле Ривьеры. Я не сразу вспоминаю, что в его теле я з... не хочу признаваться, что это был сон, но по-детски глупо это отрицать. Я вылетаю из тела Ривьеры. Он уже находится у своего дома, и его сущность все еще спит за рулем. Получается, я заснул, прихватив с собой его физическую оболочку, однако проснулся раньше, чем он? Произошел рассинхрон? Интересно, интересно, да... Я думаю о бескрайнем небе, оказываюсь в облаках, постоянно вспоминаю свой дивный сон, не могу поверить, что ощущения, из-за которых мир живых казался предпочтительнее мира мертвых, осуществимы и после смерти, причем осуществимы так сладостно и нежно, что сейчас мне мучительно больно от того, что наша встреча с Сэнди, возможно, никогда не повторится. Честно, я даже рад, что умер, потому что то, что я долгое время называл своей любовью к Сэнди, на самом деле лишь капля в океане подлинной любви, которую я испытываю к Сэнди, и только смерть... черт, это слово временное, оно актуально для еще не умерших... так вот, только переход в мир мертвых, или, как сказал бы Кин, переход в мир нелюдей, помог мне осознать, без преувеличения, немыслимые для человеческого разума масштабы собственной любви к Сэнди...
Как сказал бы Кин...
Я думаю о нем и переношусь в тропические джунгли. Ночь, духота, уровень влажности чувствуется даже моими не чувствующими уровни влажности ноздрями. Кин висит под лианами - именно так, под лианами - висит вверх ногами, висит по-турецки, если так можно выразиться, и что-то шепчет себе под нос, будто молится.
- Привет, - говорю я. - Как дела?
Кин оборачивается и смотрит на меня как на надоедливую муху.
- Это вопрос банален даже для живых. Спроси что-нибудь другое.
- Ты Ин?
Кин выпрямляется по струнке - со стороны кажется, будто бы он стоит головой на невидимой и парящей во воздухе доске.
- Вот это хороший вопрос. Неожиданный.
- Ну так ответь на него.
Кин продолжает молиться, делая движения, которые делают, чтобы накачать пресс.
- Не отвечу.
- Почему?
Кин делает пять или семь движений, перед тем как ответить.
- Зачем ты взял себе его проклятия?
- Откуда ты знаешь? - невозмутимо спрашиваю я.
Надеюсь, что невозмутимо, потому что нутро мое чуть не завибрировало от удивления и как раз-таки возмущения.
- Я знаю все, - отвечает Кин тем же голосом, которым отвечал Ин, что вынуждает меня проорать:
- ТЫ И ЕСТЬ ИН!
- Не ори.
- Скажи мне правду, ты и Ин - это один и тот же призрак? - спрашиваю я почти шепотом. - Ирвин Нортон?
- Пообещай, что не будешь орать. Я несколько лет пытался забыть, что такая эмоция существует.
- Я не буду орать.
Кин поворачивается на сто восемьдесят градусов и теперь висит в воздухе ногами вниз.
- Я был Ином. А ты им станешь.
Я непонимающе смотрю на Кина. Тот говорит:
- Ни один еще не отказывался от проклятия. Ни один…
- А их много? - спрашиваю я, якобы зная, кого Кин имеет в виду.
- Достаточно, чтобы построить мир, в котором мы с тобой живем.
Ээээ...
- Что ты несешь? - спрашиваю я напрямик.
- Ты не понимаешь, никто до поры до времени этого не понимает.
Подобного рода ответы, с претензией на неземную философию, будят во мне голодного зверя. Я разорвал бы Кина на куски, будь он живым...
Да, думаю я вслед своей ярости, Ин был прав. Я очень жесток.
- Почему нельзя сказать все напрямик? - Я вынуждаю себя говорить спокойно. - Неужели так сложно дать понятный моему слабенькому мозгу ответ? Ты же мудрее меня, Ин, то есть Кин, ты должен делать поправку на мою молодую смерть...
Кин смотрит на меня как на ракового больного.
- Я не хочу лишать тебя надежды.
Я понимаю, что своего не добьюсь. Чертов Кин настолько удалился от своего человеческого начала, что не в состоянии сопереживать мне, даже если сопереживание в каком-то ином, нечеловеческом смысле ему свойственно.
Кин опять поворачивается вверх ногами, складывает руки на груди и качается из стороны в сторону. Я вновь провожу аналогии с работой над прессом, но постоянные бормотания Кина под нос в сумме с его туманными ответами на мои естественные вопросы рождают в мне новую аналогию, связанную с пациентами в психиатрических лечебницах.
- Ты молишься? - спрашиваю я.
- Да, - следует лаконичный ответ.
Мое самое первое впечатление о поведении Кина оказывается верным.
- Не буду спрашивать, кому ты молишься, хочу спросить, о чем... если это, конечно, не секрет.
- Не секрет. Я молюсь, так как хочу, чтобы новое поколение нелюдей отказывалось брать на себя чужие проклятия...
Честно, я уже устал недоумевать. Я переношусь в первое пришедшее в мою голову место, но перед этим успеваю дослушать ответ Кина.
-...ведь именно в этом проклятие и заключается.
Я оказываюсь возле собственной могилы. Я не думал о ней, я думал о Сэнди, и вот, моя Сэнди приходит к месту, где закопаны мои бесполезные кости. И деньги, но это не столь важно. В моих мыслях даже не было идеи заставить Сэнди прийти на кладбище, нет. После смерти призраки бегут от своих могил как можно дальше, никто не любит находиться рядом с напоминанием, что до смерти была другая жизнь. Пусть я и нахожусь рядом со своей могилой, ну и пусть, я, как сказал бы Ин - исключение, которое подтверждает правило. Поэтому всем живым хочу дать совет. Если вы хотите почувствовать присутствие своего усопшего близкого, то могила, где он похоронен - последнее место, где его можно почувствовать.
На свой страх и риск я вселяюсь в тело Сэнди. Радуюсь - Ина здесь нет. Радуюсь еще сильнее, когда узнаю, что идею навестить покойного мужа подсказал всегда горячий в ее светлой душе храм. На руках у Сэнди Гейси. Только увидев его, я понимаю, что скучал по этому пушистому засранцу. Он исхудал. Миссис Блюгрэйвс не морила его голодом, в этом я уверен даже без вторжения в ее сознание. Скорее всего, вес Гейси исчез в карманах тоски - тоски по Сэнди, конечно, не по мне. Я всегда думал, что Гейси мысленно называет меня бесшерстным засранцем.
Интересно, а я могу узнать, что обо мне думает кот? Этот вопрос взбадривает меня - я успел забыть, что существует безобидное любопытство. Я проникаю в голову Гейси, и...
Ничего.
Я ничего не понимаю.
Я двигаюсь по извилинам, как какой-нибудь нейрон, двигаюсь не образно, а вполне себе физиологически. Видимо, мертвые люди способны воспринимать только человеческие мысли, и никакие другие. Это лишний раз подтверждает ограниченность нашей человеческой натуры. Так что Кин и другие покойники, называющие себя "нелюдьми", могут утереться - или могут как и раньше продолжать жить в самообмане.
Я возвращаюсь обратно в голову Сэнди. Смотрю ее глазами на Гейси - очевидно, что пушистый засранец ничего не почувствовал. Теплый храм моей Сэнди переполнен грустным волнением, поэтому я решаю взять ее сознание под свой контроль. На долю секунду грустное волнение моей Сэнди расширяется раз в двадцать, затем обратно сжимается, сжимается и рискует превратиться во что-то наподобие родимого пятна, то есть в то, что тебе не нужно, но что всегда будет с тобой. Не бывать этому, решаю я, и вселяю в теплый храм свои собственные, полные пустых надежд, мысли. Я уверяю Сэнди, что я, Олег Ривник, всегда буду внутри. Заверяю, что одно мое присутствие сможет исцелить все ее душевные раны. Заставляю свою девочку верить в то, что пока ее муж находится в самом горячем участке ее души, она не имеет права грустить. Вкладываю в ее рот мысли, которые в виде шепота слетают с ее губ:
- Я должна радоваться жизни, пока она есть у меня. Любое горе бессмысленно и пагубно. Я не хочу горевать только потому, что люди научили меня этому чувству, захотели, чтобы я была несчастна так же, как они. Это моя жизнь, и ни одно существо, даже всемогущее, не заставит меня грустить. Смысл жизни есть, и он кроется в радости, и я буду смеяться в лицо тем, кто сочтет отсутствие во мне горя неуважением к чему-то общепринятому. Любое, даже самое сильное горе не достойно уважения...
Я покидаю голову Сэнди, чтобы попасть в нее вновь, уже без способности управлять ее сознанием. Я безумно счастлив, что произнесенные шепотом слова звучат в ее голове, что моя девочка считает их собственным творением и что она всецело поддерживает свое - на самом деле, мое, но это не важно, это ее желание надменно относиться к любому проявлению уныния, даже самому естественному. Только что сформированное
