Свою неприязнь к ней Лоутеан пронёс через годы, и графиня Оссори даже представить не могла, что королю от неё потребовалось. Не посмел же Рональд открыть Лоутеану, что жена не допускает его до супружеского ложа…
— Ваше величество.
Её реверанс не был замечен. Лоутеан Нейдреборн стоял позади письменного стола, спиной к ней, обеими руками взявшись за ромбовидную решётку окна. В детстве Альда считала эти короткие золотые локоны даром ангелов младшему королевскому сыну. Конечно, она ошибалась. И тем не менее, солнце пятернями прочёсывало лёгкие пряди, щёлкало по нашивкам на плечах колета, хваталось за письменные приборы на дубовом столе короля и брызгало Альде в глаза жёлто-красными искрами.
— Не надеялся вас увидеть, графиня Уэйкшор, — отрывисто бросил Нейдреборн через плечо. Пятерня солнца легла на лёгкую щетину, обычно ее не было.
— Вы пожелали меня видеть… — склонила голову Альда. Она не румянила щёк, но наверное, смущение сделало это за неё.
— С каких это пор вас волнуют чужие желания? — Нейдреборн убрал с ромбов решётки точёные руки, повернулся к графине Оссори. Между распахнутых сторон колета переливался кремовый шёлк сорочки с распущенным воротом, завязки скрутились, словно их теребили, терзали. — Пусть даже королевские?
Придворный опыт истолковал бы намёки и подсказал ответ, но графиня Оссори его не имела. В её книжках мужчины придерживались рыцарского постулата, по которому им не пристало быть нескромными, но современность от него отказалась… Рональд пожаловался. Король знает. И она молчала, стараясь не прятать глаз, смотреть на него, осенённого солнышком. Существует закон о консумации брака при свидетелях. Обратится ли к нему Нейдреборн, чтобы проучить дурную жену «кузена Берни»? От возможности подобного непотребства к горлу подступала тошнота.
— В детстве я иногда думал, что вам ведомы чары. Иначе как вам удавалось ослеплять всех вокруг так, что бедняги не видели всей вашей хитрости и злобы? — Нейдреборн рассеянно обернулся к окну, хмыкнул: — О! Снег. Как я и думал. Решили замести мой дворец?
Альда покачала головой, сцепила похолодевшие руки под тоннелями рукавов. Солнце в самом деле закатилось за тучи, и кабинет, обставленный тяжёлой мебелью из дуба, погрузился в сумрак.
— Вы сгубили моего кузена, Альда Уайлс, — на пониженных тонах произнёс Нейдреборн, отчеканивая каждое слово, — хотя не думаю, что для вас это новость. Или нет? Не чаяли, что чары подействуют так скоро? — Окно от стола отделяло несколько гранитных плит, но военные сапоги придали шагу короля неожиданно широкий размах.
— Я никогда не желала Рональду ничего ду…
— Вы желали ему смерти, всегда, так что можете радоваться! — закричал Нейдреборн. С годами его крик набрал звучность, обидные слова стали отточеннее, злее.
Почему она может радоваться? Зачем он так говорит? Альда закусила задрожавшие губы, подняла подёрнувшийся пеленой взгляд к плафону, расписанному очередной сценой из жизни королевы Филис. С ней умерло всё доброе, что было в Лоутеане Нейдреборне. Возможно, было.
— Вот до чего вы, наглая выскочка, довели моего кузена! — Графиня Оссори не поняла, когда король оказался так близко и толкнул ей в руки грубый холщовый мешок, перетянутый шнуром из кожи. От короля тяжело пахло лилиями, и Альда наперёд знала, дома у неё заболит голова. Как только она приняла странную кладь, Лоутеан за локоть притянул Альду к себе и прошептал на ухо: — Пляшите под луной во славу дьявола. Голова вашему мужу больше не понадобится.
И хотя страшный король остался наверху, в своих покоях, а графиня Оссори, не помня как, спустилась в кабинет капитана Рейнольта с ним под руку, ужас пережитого не уходил. Уютный древесный аромат не заглушал душного запаха лилий, у кресла на столике сверкали гранями хрусталя два забытых бокала — в глазах Лоутеана она ловила столь же холодный блеск.
Не разрушить перед ним образ «мессиры Ледышки» стоило ей невероятных сил. Она молчала, пытаясь удержаться на ногах. Обутые в туфли чудовищного фасона, ходить в таких особый труд, они моги предать её. Упасть на глазах Лоутеана Нейдреборна стало бы самым ужасным позором а ведь ей уже пришлось столько вытерпеть! Обе руки стискивали мешок повыше шнурка, нити холста больно скреблись о ладони. Страшный груз тянул вниз, но выпустить, его уронить? Невозможно! Как он мог? Альда никогда не верила, что Берни может погибнуть. Всегда такой живой, словно бессмертный, он излучал саму жизнь, был ей, и как поверить в конец? Это его голова в мешке, со всех сторон стиснутая грубым холстом вместо шлема. И это она, девица Уайлс, вложила туда его голову. Лоутеан прав, снег, она вошла в дом Оссори и замела его снегом, а Берни замерзал в нём и рвался на войну — греться, дышать, жить! А она так привыкла, что он дёргает смерть за хвост… Сама она ничего не почувствовала, ну ещё бы, только влюбленным дан такой дар — чтобы один на расстоянии ощущал беду другого, летел отвести её, принять удар на себя.
— Вы ледяная, — Лоутеан всегда презирал её. Она правда выскочка, провинциалка, не Оссори и никогда не была ею, никогда уже не станет. Это она сгубила Берни. — В Блаутуре не сжигают за колдовство, но вы же не думаете, что я оставлю ваши игры без наказания?
Альда вздрогнула, теснее прижала к животу голову мужа. Нейдреборн стал страшен, опасен, на выпуклом лбу вздулась жилка, голубоватая, как мерцание палаческой стали. Казалось, он сейчас велит заключить её под стражу и отрубить голову.
— За кузена ответите, только посмейте выглянуть из своей библиотеки. — Лоутеан всмотрелся ей в лицо, совсем как в детстве вздёрнул нос, отвернулся. — Убирайтесь с моих глаз, девица Уайлс, и заберите снег.
За шторами, расшитыми фигурками бескрылого линдворма, графиня Оссори не видела, утих ли снег на улице, но снег её рук начал таять. Таять под огнём крови Берни! Она вскрикнула, содрогнулась, но напрасно, это лишь Дисглейрио Рейнольт присел на корточки и грел её руки своими, обеспокоенно глядя на неё. Сколько лишнего он сегодня увидел! Уместно ли подвергать друга таким испытаниям, ведь он дружил с книжницей, «учёной дамой», а не наглой выскочкой, плаксой, что даже не в силах как должно оплакать мужа…
— Да ради бога, Альда, что вы себе напридумывали! — Дисглейрио резко отнял её руки от мешка с родной головой безголовика и раскрыл.
Альда зажмурилась, спрятала в ладонях лицо, ресницы намокли, сердце понеслось в лихорадочном беге, отдалось в налившихся болью висках. Она не готова, нет!
— Вы всерьёз подумали, что ваш супруг пал вместе со своим полком?
Сморгнув слёзы, графиня Оссори чуть развела ладони. В щели показался и исчез поникший нос капитана Рейнольта, слово затупился кинжал. Последовал стальной высверк — и Альда уронила руки себе на колени. Недруг Рональда держал перед ней его шлем, знаменитый драгунский кабассет, а его слова значили только то, что безголовик живой. Живой!
Она выхватила кабассет из рук Рейнольта, он не драгун, он не должен касаться! Поднесла к носу, ловя терпкие запахи гари, железа… крови? Медвежьи мордочки скалились на неё, затенённые налётом. Да, кровь, но вражья, чужая! Альда прижала шлем к сердцу, чудилось, удары гулко отдаются в железо, оживляют, спешат выстучать Рональду, что она здесь, рядом. Кончики пальцев касались бессчетного количества царапин и вмятинок. Она гладила кабассет, как в эпоху безголовиков украдкой гладила непокорные кудряшки Берни. Это всего лишь шлем, и только Лоутеан Нейдреборн, этот позёр, этот «любитель красивых телодвижений», как на пару обозвали его Берни и Тони, мог передать его с таким драматическим видом. Глупый, вечный Мышиный хвост! Но искренность его тревоги о Берни не вызывала сомнений… Где муж и что с ним? Жив, но тяжело ранен? В плену эскарлотцев? Что же такое!
На мгновение прижавшись к кабассету лбом, графиня Оссори поставила его на колени, придержала за погнутые поля и обратила к капитану Рейнольту вопрошающий взгляд.
— Мессир, вам что-то известно. Говорите, коль скоро назвались моим другом.
Рейнольт поднялся на ноги, влажно скрипнув кожей жёсткого сапога. Его лицо заострилось, сделалось режущим, словно клинок. Досель Альде не доводилось наблюдать, как сердито заломляются его брови, как напрягаются скулы, как до бледности сжимаются губы, и у них прорезается складка. Он отошёл к камину с высоким, обрамлённым «змеиным» барельефом порталом, заложил за спину руки и донес сухо, с издёвкой:
— Оссори наконец получил по рогам и подрастерял гонор, но всё-таки он жив, о чём с прискорбием вам и сообщаю.
Альда вложила во взгляд весь лёд, что успела собрать по осколкам:
— Если вы желаете остаться мне другом, не используйте подобных слов, говоря о моём муже. Иначе, если он по возвращении пожелает бросить вам вызов, я не стану препятствовать и не приду зажать вам раны.
— По возвращении ему не сносить головы. — Эти слова пробили сердце навылет, а вдогонку к ним в Альду устремился разящий взор из-под зло заломленных бровей. — Отдам Оссори должное. Он уцелел. Вышел из стычки победителем, о чём я сообщаю всё с тем же прискорбием. — Дисглейрио склонил голову к правому плечу и тут же выпрямил, жёсткие губы искривила усмешка: — Право, не знаю, на что он надеялся, но славных песен ему впредь не слышать. Только злые. Вы знали, что этот жанр сложился на заре основания Блаутура и представлял настоящую опасность для чести рыцаря? Хронисты пишут, что некоторые предпочитали скорее погибнуть, чем услышать, как о них сложили злые песни. Я уверен, в том песеннике, что я подарил вам, найдётся парочка образцовых. Хотите прочесть их вместе?
Альда обессилено привалилась к жёсткой спинке кресла, подвинула к животу шлем. Из символа неуязвимости Рональда тот превратился в символ краха его славы и, скорее всего, заката эпохи Неистовых драгун. Её дружба тоже кончилась сегодня. Единственный, кому она доверяла, кого считала другом, кому была готова дать поцелуй и больше, умолчал о беде Берни, умолчал себе в угоду, предал её доверие. Рональд в изгнании. Ей приказано затвориться дома. Кто попросит за них? Кто защитит её, если Лоутеан даст своей неприязни волю?
— Вы знали, что Рональд в опале, знали и пришли ко мне… — Ресницы отяжелели от слёз, и образ Рейнольта разнесло на серебряно-чёрные мазки. — Ничего не сказали! Вы целовали меня, вы желали… А я… Как же… Рональд в беде, а я… — Альда обняла себя за озябшие плечи и забралась бы в кресло с ногами, сжимаясь в клубок, но Дисглейрио шагнул к ней, заставил встать, бережно взял за локти.
— Я могу позаботиться о вас, — в глаза заглядывал прежний приручённый волк, а может быть, пёс. — Вы позволите мне защитить вас от позора, что обрушил на эти хрупкие плечи ваш муж?
— Вам? — Альда попыталась выставить между ними шлем. — Защитить меня?
Дисглейрио обнял её, мягкие горячие губы коснулись её лба, виска, щеки. Альда больше не сопротивлялась, сама прижалась к нему. Пусть защитит, пусть спрячет от всего этого. Он единственный, кто у неё остался, кому можно в её «крепость на дереве»…
*Кларет — горячее красное вино со специями, названное так по сорту вина, которое производится в герцогстве Монжуа.
Эскарлота
Айруэла
1
Единорог норовил соскочить с десертной ложки. Хенрика так и не испачкала расписной прибор эскарлотскими сластями. Фрукты были испоганены сахарным сиропом. Сдобные колечки, после того, как их обжарили в масле, сами по себе стали несусветной дрянью, а их ещё полагалось макать в топлёный шоколад. В омерзительной скорлупе из карамели, мёда и кунжута изнывал в общем-то приличный миндаль, не подберёшься. Леденцы из яблочного сока и корицы смотрелись пристойней всего прочего, но младшая Яльте не любила сладкого. От одного вида кондитерского уродства язык прилипал к нёбу, зубы ныли. Более того, ныла душа.
Хенрика обвела глазами присутствующих. Горло вновь сдавило. Семейный обед, раздери такую семейку Отверженный. Во главе небольшого стола мраморного дерева восседал хряк с вороньим клювом — между прочим, эскарлотский король и попутно зять. На изящного кавалера он не тянул и двадцать лет назад, но отдать замуж за того принцессу Яльте было не стыдно. Судьба сделала из зятя чудище, а из сестры — покойницу. По левую руку его величество усадил сына. Хорошенький мальчик. Жаль только, нос кривой и происхождение внебрачное. Рядом с братцем рядком сидели девочки. Старшенькая — Альмудена, у неё на щёчках ямочки и на затылке повязка, переходящая в узкую ленту для косы. Младшенькая — Бруна, у неё веснушки по всему носику и в волосах соцветие шафранных ленточек.
По правую руку его величества восседала остроносая особа с обманчиво мирными глазами и роскошными тёмно-рыжими косами, обёрнутыми вокруг головы и перевитыми аквамариновыми капельками на серебряной нити. Породительница приблудной троицы. Её платье было выше всяких похвал. По смарагдово-синему алтабасу юбок и узких рукавов вились золототканые лозы. Над укороченным по вольпефоррской моде лифом морскою пеной вздымалась оборка сорочки. Графиня Морено обладала вкусом, а король Франциско — деньгами. Сочетаясь, чувство прекрасного и золото творили несказанную красоту. При первом же взгляде на неё бывшая королева Блицарда впала в грех зависти.
Неуместным в наряде Хенрики Яльте оказалось всё. Под эскарлотским солнцем бархат заиграл переливами переспелой вишни и придал некогда снеговой коже бледность ядовитых грибов из лесочков Тикты. Треугольный вырез сорочки из-за золотой тесьмы смотрелся рогами оленя, лёгшими над грудью. Сборчатые буфы до локтя будто раздулись до размеров голов, тиктийцы делали себе из них украшения, похваляясь числом убитых. Трубчатые складки юбки выглядели столь острыми и грубыми, что сошли бы за скалистые берега фьордов. Волосы Хенрика завила крупными волнами и оставила распущенными, но вместо свободы от доли замужней женщины их вид отсылал к дикой моде тиктиек, о которой блеял противный молодой Тек.
Всё свое царствование Хенрика Яльте стремилась воплощать собой Блицард, а в его льдах отражать себя, но по отречении она опустилась до положения одичавшей Тикты. Повод для огорчения смехотворный, но он уводил боль от смерти сестры на некоторое расстояние. Совсем небольшое.
К слову сказать, напротив побочных отпрысков короля, между ним и Хенрикой, в курульном кресле сидел законный ребёнок. Младший сынишка Дианы. Гарсиласо Рекенья, маркиз Дория. Он исподлобья глядел прямо перед собой, на витраж с чудесными похождениями Блозианской Девы. Сестра писала, что для ревностных люцеан это важнейшая, самая дорогая женщина, к чьим стопам они припадают чаще, чем обнимают мать, целуют сестёр, любят жён. Сочетание в одной фигуре трёх главных женских образов отдавало для «дикарки» Яльте чем-то кровосмесительным, но милым по-своему. Ей самой в силу исповедания и страсти к «несчастненьким» был ближе святой Прюмме. Толстячок в монашеской заплатанной рясе, авантюрист, раскольщик Единой Святой Блозианской церкви, Прюмме наверняка любил угоститься дармовой выпивкой и прибрать к рукам имущество упокоившегося брата-монаха, ну разве он не прелесть?
Только Хенрика с нежностью коснулась серебряной луны у себя на груди, как маркиз Дория повернул к ней голову и тут же отвернулся.
— Ваше величество.
Её реверанс не был замечен. Лоутеан Нейдреборн стоял позади письменного стола, спиной к ней, обеими руками взявшись за ромбовидную решётку окна. В детстве Альда считала эти короткие золотые локоны даром ангелов младшему королевскому сыну. Конечно, она ошибалась. И тем не менее, солнце пятернями прочёсывало лёгкие пряди, щёлкало по нашивкам на плечах колета, хваталось за письменные приборы на дубовом столе короля и брызгало Альде в глаза жёлто-красными искрами.
— Не надеялся вас увидеть, графиня Уэйкшор, — отрывисто бросил Нейдреборн через плечо. Пятерня солнца легла на лёгкую щетину, обычно ее не было.
— Вы пожелали меня видеть… — склонила голову Альда. Она не румянила щёк, но наверное, смущение сделало это за неё.
— С каких это пор вас волнуют чужие желания? — Нейдреборн убрал с ромбов решётки точёные руки, повернулся к графине Оссори. Между распахнутых сторон колета переливался кремовый шёлк сорочки с распущенным воротом, завязки скрутились, словно их теребили, терзали. — Пусть даже королевские?
Придворный опыт истолковал бы намёки и подсказал ответ, но графиня Оссори его не имела. В её книжках мужчины придерживались рыцарского постулата, по которому им не пристало быть нескромными, но современность от него отказалась… Рональд пожаловался. Король знает. И она молчала, стараясь не прятать глаз, смотреть на него, осенённого солнышком. Существует закон о консумации брака при свидетелях. Обратится ли к нему Нейдреборн, чтобы проучить дурную жену «кузена Берни»? От возможности подобного непотребства к горлу подступала тошнота.
— В детстве я иногда думал, что вам ведомы чары. Иначе как вам удавалось ослеплять всех вокруг так, что бедняги не видели всей вашей хитрости и злобы? — Нейдреборн рассеянно обернулся к окну, хмыкнул: — О! Снег. Как я и думал. Решили замести мой дворец?
Альда покачала головой, сцепила похолодевшие руки под тоннелями рукавов. Солнце в самом деле закатилось за тучи, и кабинет, обставленный тяжёлой мебелью из дуба, погрузился в сумрак.
— Вы сгубили моего кузена, Альда Уайлс, — на пониженных тонах произнёс Нейдреборн, отчеканивая каждое слово, — хотя не думаю, что для вас это новость. Или нет? Не чаяли, что чары подействуют так скоро? — Окно от стола отделяло несколько гранитных плит, но военные сапоги придали шагу короля неожиданно широкий размах.
— Я никогда не желала Рональду ничего ду…
— Вы желали ему смерти, всегда, так что можете радоваться! — закричал Нейдреборн. С годами его крик набрал звучность, обидные слова стали отточеннее, злее.
Почему она может радоваться? Зачем он так говорит? Альда закусила задрожавшие губы, подняла подёрнувшийся пеленой взгляд к плафону, расписанному очередной сценой из жизни королевы Филис. С ней умерло всё доброе, что было в Лоутеане Нейдреборне. Возможно, было.
— Вот до чего вы, наглая выскочка, довели моего кузена! — Графиня Оссори не поняла, когда король оказался так близко и толкнул ей в руки грубый холщовый мешок, перетянутый шнуром из кожи. От короля тяжело пахло лилиями, и Альда наперёд знала, дома у неё заболит голова. Как только она приняла странную кладь, Лоутеан за локоть притянул Альду к себе и прошептал на ухо: — Пляшите под луной во славу дьявола. Голова вашему мужу больше не понадобится.
И хотя страшный король остался наверху, в своих покоях, а графиня Оссори, не помня как, спустилась в кабинет капитана Рейнольта с ним под руку, ужас пережитого не уходил. Уютный древесный аромат не заглушал душного запаха лилий, у кресла на столике сверкали гранями хрусталя два забытых бокала — в глазах Лоутеана она ловила столь же холодный блеск.
Не разрушить перед ним образ «мессиры Ледышки» стоило ей невероятных сил. Она молчала, пытаясь удержаться на ногах. Обутые в туфли чудовищного фасона, ходить в таких особый труд, они моги предать её. Упасть на глазах Лоутеана Нейдреборна стало бы самым ужасным позором а ведь ей уже пришлось столько вытерпеть! Обе руки стискивали мешок повыше шнурка, нити холста больно скреблись о ладони. Страшный груз тянул вниз, но выпустить, его уронить? Невозможно! Как он мог? Альда никогда не верила, что Берни может погибнуть. Всегда такой живой, словно бессмертный, он излучал саму жизнь, был ей, и как поверить в конец? Это его голова в мешке, со всех сторон стиснутая грубым холстом вместо шлема. И это она, девица Уайлс, вложила туда его голову. Лоутеан прав, снег, она вошла в дом Оссори и замела его снегом, а Берни замерзал в нём и рвался на войну — греться, дышать, жить! А она так привыкла, что он дёргает смерть за хвост… Сама она ничего не почувствовала, ну ещё бы, только влюбленным дан такой дар — чтобы один на расстоянии ощущал беду другого, летел отвести её, принять удар на себя.
— Вы ледяная, — Лоутеан всегда презирал её. Она правда выскочка, провинциалка, не Оссори и никогда не была ею, никогда уже не станет. Это она сгубила Берни. — В Блаутуре не сжигают за колдовство, но вы же не думаете, что я оставлю ваши игры без наказания?
Альда вздрогнула, теснее прижала к животу голову мужа. Нейдреборн стал страшен, опасен, на выпуклом лбу вздулась жилка, голубоватая, как мерцание палаческой стали. Казалось, он сейчас велит заключить её под стражу и отрубить голову.
— За кузена ответите, только посмейте выглянуть из своей библиотеки. — Лоутеан всмотрелся ей в лицо, совсем как в детстве вздёрнул нос, отвернулся. — Убирайтесь с моих глаз, девица Уайлс, и заберите снег.
За шторами, расшитыми фигурками бескрылого линдворма, графиня Оссори не видела, утих ли снег на улице, но снег её рук начал таять. Таять под огнём крови Берни! Она вскрикнула, содрогнулась, но напрасно, это лишь Дисглейрио Рейнольт присел на корточки и грел её руки своими, обеспокоенно глядя на неё. Сколько лишнего он сегодня увидел! Уместно ли подвергать друга таким испытаниям, ведь он дружил с книжницей, «учёной дамой», а не наглой выскочкой, плаксой, что даже не в силах как должно оплакать мужа…
— Да ради бога, Альда, что вы себе напридумывали! — Дисглейрио резко отнял её руки от мешка с родной головой безголовика и раскрыл.
Альда зажмурилась, спрятала в ладонях лицо, ресницы намокли, сердце понеслось в лихорадочном беге, отдалось в налившихся болью висках. Она не готова, нет!
— Вы всерьёз подумали, что ваш супруг пал вместе со своим полком?
Сморгнув слёзы, графиня Оссори чуть развела ладони. В щели показался и исчез поникший нос капитана Рейнольта, слово затупился кинжал. Последовал стальной высверк — и Альда уронила руки себе на колени. Недруг Рональда держал перед ней его шлем, знаменитый драгунский кабассет, а его слова значили только то, что безголовик живой. Живой!
Она выхватила кабассет из рук Рейнольта, он не драгун, он не должен касаться! Поднесла к носу, ловя терпкие запахи гари, железа… крови? Медвежьи мордочки скалились на неё, затенённые налётом. Да, кровь, но вражья, чужая! Альда прижала шлем к сердцу, чудилось, удары гулко отдаются в железо, оживляют, спешат выстучать Рональду, что она здесь, рядом. Кончики пальцев касались бессчетного количества царапин и вмятинок. Она гладила кабассет, как в эпоху безголовиков украдкой гладила непокорные кудряшки Берни. Это всего лишь шлем, и только Лоутеан Нейдреборн, этот позёр, этот «любитель красивых телодвижений», как на пару обозвали его Берни и Тони, мог передать его с таким драматическим видом. Глупый, вечный Мышиный хвост! Но искренность его тревоги о Берни не вызывала сомнений… Где муж и что с ним? Жив, но тяжело ранен? В плену эскарлотцев? Что же такое!
На мгновение прижавшись к кабассету лбом, графиня Оссори поставила его на колени, придержала за погнутые поля и обратила к капитану Рейнольту вопрошающий взгляд.
— Мессир, вам что-то известно. Говорите, коль скоро назвались моим другом.
Рейнольт поднялся на ноги, влажно скрипнув кожей жёсткого сапога. Его лицо заострилось, сделалось режущим, словно клинок. Досель Альде не доводилось наблюдать, как сердито заломляются его брови, как напрягаются скулы, как до бледности сжимаются губы, и у них прорезается складка. Он отошёл к камину с высоким, обрамлённым «змеиным» барельефом порталом, заложил за спину руки и донес сухо, с издёвкой:
— Оссори наконец получил по рогам и подрастерял гонор, но всё-таки он жив, о чём с прискорбием вам и сообщаю.
Альда вложила во взгляд весь лёд, что успела собрать по осколкам:
— Если вы желаете остаться мне другом, не используйте подобных слов, говоря о моём муже. Иначе, если он по возвращении пожелает бросить вам вызов, я не стану препятствовать и не приду зажать вам раны.
— По возвращении ему не сносить головы. — Эти слова пробили сердце навылет, а вдогонку к ним в Альду устремился разящий взор из-под зло заломленных бровей. — Отдам Оссори должное. Он уцелел. Вышел из стычки победителем, о чём я сообщаю всё с тем же прискорбием. — Дисглейрио склонил голову к правому плечу и тут же выпрямил, жёсткие губы искривила усмешка: — Право, не знаю, на что он надеялся, но славных песен ему впредь не слышать. Только злые. Вы знали, что этот жанр сложился на заре основания Блаутура и представлял настоящую опасность для чести рыцаря? Хронисты пишут, что некоторые предпочитали скорее погибнуть, чем услышать, как о них сложили злые песни. Я уверен, в том песеннике, что я подарил вам, найдётся парочка образцовых. Хотите прочесть их вместе?
Альда обессилено привалилась к жёсткой спинке кресла, подвинула к животу шлем. Из символа неуязвимости Рональда тот превратился в символ краха его славы и, скорее всего, заката эпохи Неистовых драгун. Её дружба тоже кончилась сегодня. Единственный, кому она доверяла, кого считала другом, кому была готова дать поцелуй и больше, умолчал о беде Берни, умолчал себе в угоду, предал её доверие. Рональд в изгнании. Ей приказано затвориться дома. Кто попросит за них? Кто защитит её, если Лоутеан даст своей неприязни волю?
— Вы знали, что Рональд в опале, знали и пришли ко мне… — Ресницы отяжелели от слёз, и образ Рейнольта разнесло на серебряно-чёрные мазки. — Ничего не сказали! Вы целовали меня, вы желали… А я… Как же… Рональд в беде, а я… — Альда обняла себя за озябшие плечи и забралась бы в кресло с ногами, сжимаясь в клубок, но Дисглейрио шагнул к ней, заставил встать, бережно взял за локти.
— Я могу позаботиться о вас, — в глаза заглядывал прежний приручённый волк, а может быть, пёс. — Вы позволите мне защитить вас от позора, что обрушил на эти хрупкие плечи ваш муж?
— Вам? — Альда попыталась выставить между ними шлем. — Защитить меня?
Дисглейрио обнял её, мягкие горячие губы коснулись её лба, виска, щеки. Альда больше не сопротивлялась, сама прижалась к нему. Пусть защитит, пусть спрячет от всего этого. Он единственный, кто у неё остался, кому можно в её «крепость на дереве»…
*Кларет — горячее красное вино со специями, названное так по сорту вина, которое производится в герцогстве Монжуа.
Глава 16
Эскарлота
Айруэла
1
Единорог норовил соскочить с десертной ложки. Хенрика так и не испачкала расписной прибор эскарлотскими сластями. Фрукты были испоганены сахарным сиропом. Сдобные колечки, после того, как их обжарили в масле, сами по себе стали несусветной дрянью, а их ещё полагалось макать в топлёный шоколад. В омерзительной скорлупе из карамели, мёда и кунжута изнывал в общем-то приличный миндаль, не подберёшься. Леденцы из яблочного сока и корицы смотрелись пристойней всего прочего, но младшая Яльте не любила сладкого. От одного вида кондитерского уродства язык прилипал к нёбу, зубы ныли. Более того, ныла душа.
Хенрика обвела глазами присутствующих. Горло вновь сдавило. Семейный обед, раздери такую семейку Отверженный. Во главе небольшого стола мраморного дерева восседал хряк с вороньим клювом — между прочим, эскарлотский король и попутно зять. На изящного кавалера он не тянул и двадцать лет назад, но отдать замуж за того принцессу Яльте было не стыдно. Судьба сделала из зятя чудище, а из сестры — покойницу. По левую руку его величество усадил сына. Хорошенький мальчик. Жаль только, нос кривой и происхождение внебрачное. Рядом с братцем рядком сидели девочки. Старшенькая — Альмудена, у неё на щёчках ямочки и на затылке повязка, переходящая в узкую ленту для косы. Младшенькая — Бруна, у неё веснушки по всему носику и в волосах соцветие шафранных ленточек.
По правую руку его величества восседала остроносая особа с обманчиво мирными глазами и роскошными тёмно-рыжими косами, обёрнутыми вокруг головы и перевитыми аквамариновыми капельками на серебряной нити. Породительница приблудной троицы. Её платье было выше всяких похвал. По смарагдово-синему алтабасу юбок и узких рукавов вились золототканые лозы. Над укороченным по вольпефоррской моде лифом морскою пеной вздымалась оборка сорочки. Графиня Морено обладала вкусом, а король Франциско — деньгами. Сочетаясь, чувство прекрасного и золото творили несказанную красоту. При первом же взгляде на неё бывшая королева Блицарда впала в грех зависти.
Неуместным в наряде Хенрики Яльте оказалось всё. Под эскарлотским солнцем бархат заиграл переливами переспелой вишни и придал некогда снеговой коже бледность ядовитых грибов из лесочков Тикты. Треугольный вырез сорочки из-за золотой тесьмы смотрелся рогами оленя, лёгшими над грудью. Сборчатые буфы до локтя будто раздулись до размеров голов, тиктийцы делали себе из них украшения, похваляясь числом убитых. Трубчатые складки юбки выглядели столь острыми и грубыми, что сошли бы за скалистые берега фьордов. Волосы Хенрика завила крупными волнами и оставила распущенными, но вместо свободы от доли замужней женщины их вид отсылал к дикой моде тиктиек, о которой блеял противный молодой Тек.
Всё свое царствование Хенрика Яльте стремилась воплощать собой Блицард, а в его льдах отражать себя, но по отречении она опустилась до положения одичавшей Тикты. Повод для огорчения смехотворный, но он уводил боль от смерти сестры на некоторое расстояние. Совсем небольшое.
К слову сказать, напротив побочных отпрысков короля, между ним и Хенрикой, в курульном кресле сидел законный ребёнок. Младший сынишка Дианы. Гарсиласо Рекенья, маркиз Дория. Он исподлобья глядел прямо перед собой, на витраж с чудесными похождениями Блозианской Девы. Сестра писала, что для ревностных люцеан это важнейшая, самая дорогая женщина, к чьим стопам они припадают чаще, чем обнимают мать, целуют сестёр, любят жён. Сочетание в одной фигуре трёх главных женских образов отдавало для «дикарки» Яльте чем-то кровосмесительным, но милым по-своему. Ей самой в силу исповедания и страсти к «несчастненьким» был ближе святой Прюмме. Толстячок в монашеской заплатанной рясе, авантюрист, раскольщик Единой Святой Блозианской церкви, Прюмме наверняка любил угоститься дармовой выпивкой и прибрать к рукам имущество упокоившегося брата-монаха, ну разве он не прелесть?
Только Хенрика с нежностью коснулась серебряной луны у себя на груди, как маркиз Дория повернул к ней голову и тут же отвернулся.
