- Как?!
- Кто?!
Не похожи внешне были Петр Семенович Васильев и Кирилл Павлович Орлов. Ничем не похожи. Один длинный да тощий, второй маленький и круглый. Первый весь оброс, хоть ты лешего с него рисуй, второй лысый, ровно коленка девичья. Васильев весь раззолочен, обряжен пышно, посмотришь – зажмуришься.
Орлову не до того. Шубу накинул, а под ней рубаха чуть ли не холщовая, рукав прожжен, штаны грязные.
А дочек оба любят, оба взволновались – и на миг стали похожи, ровно зеркало.
- Яд в блюдо подлили. А кто… выясняет пока боярин Репьев.
- Выясняет он?! – змеем лютым прошипел Васильев. – Что с девочкой, государь?!
Хоть тут Борис спокойно ответить мог.
- Сейчас при ней лекарь хороший. Повезло, вовремя яд распознали. Обед начался, боярышни за стол сели, кушать начали, потом одна из них, боярышня Заболоцкая, заметила, что неладно с девушками, тревогу подняла, а боярышень воду пить заставила. Вот яд и вышел из тел. Повезло.
- Заболоцкая? – прищурился Орлов. – Откуда ж познания такие?
Борис на это ответил бы легко, да правду и боярам сказать нельзя. Что волхве, пусть даже юной яд увидеть? Считай, ерунда. А только лучше промолчать о таком. Другое Борис сказал.
- Она у себя дома за больными ухаживала. Знаете ведь, Федьке она нравится, вот я и приказал разузнать. Алексей Заболоцкий приказал дочь учить, мало ли что случится дома. Дети гадость какую съедят, али кто из холопов поранится – разное бывает в хозяйстве.
Бояре переглянулись.
Так-то да… и у них на подворьях разное случалось, только боярышень такому не учили – к чему, когда лекари есть? Но и ничего удивительного в том не видывали. Случается. Не часто, а бывает такое.
- А кто яд подсыпал, государь? Нет пока даже мысли?
Борис только поморщился.
- Надо думать, одна из боярышень. Сами знаете, девочки у вас настолько собой хороши, что поневоле кто-то да позавидовал.
Бояре приосанились. Потом пригорюнились.
Хороши-то хороши, а теперь как быть?
- Я прикажу домой их отправить, как выздоровеют. Со всем почетом, с подарками богатыми. А когда жених хороший найдется, стану первому ребенку крестным отцом.
Это предложение боярам понравилось. Заулыбались.
Так-то и плохо, и беда, но дочки ведь живы? Вот и ладно. И выгода быть может великая, с царской семьей, считай, породниться.
Дверь стукнула, боярин Репьев вошел.
- Государь, сыскал я татя. Велишь слово молвить?
- Говори.
- Боярышня Мышкина это. Вивея Фоминична.
Борис едва не застонал. Тоже, та еще боль зубная, Фома Мышкин. Крысьев он, не Мышкин! Зараза такая, везде лезущая…
- Что ей надобно было?
- Она боярышню Устинью отравить хотела. Так-то решила, что когда главной соперницы не будет, обязательно на нее царевич посмотрит. Похожи они ведь.
- Похожи. А другие боярышни как пострадали?
- Боярышня Устинья береглась, ей яд подсыпать не получалось, а на что другое у боярышни Мышкиной ума и сил не хватало. Вот и решила дурища в общее блюдо яд высыпать. А там уж… кому сколько достанется – авось, и повезет. Даже когда отравление случилось бы, боярышню Устинью с отбора удалят. А она останется.
- Чем эта дура думала? – Борис скорее для себя спрашивал, да боярин Репьев ответил.
- Да чем она думать могла, государь? Дурища ж. Семнадцати еще нет, а пакостность есть. Вот и лезет из нее это, как тесто из квашни. У дядьки моего дочь такая же… дура злобная, пакость сделает, и сама потом больше всех мается. Ни украсть, ни на стреме постоять.
Оставалось только вздохнуть.
Просто злобная дура.
Которая по чистой случайности убийцей не стала. А и стала бы… как она потом жила бы с этим? Да отлично! Она же дура! Она бы просто не поняла, что натворила, куда ей?
Чтобы своей виной мучиться, ее осознать надобно. А для того ум и душу иметь хорошо бы. А не только злобу бешеную.
- Где она сейчас, боярин?
- В приказе Разбойном сидит. Ты не думай, государь, я ей хорошую темницу подобрал, сухую. Почти. И крыс там нет… наверное.
Переглядывались бояре очень злорадно.
Борис подумал – и тоже усмехнулся.
- Поговорю я с боярином Мышкиным. Когда загладит он свою вину перед вами, бояре, разрешу я ему дочку в монастырь отдать. А ежели не загладит – казнить прикажу.
Может, и не хотелось ему такого решения, не хотелось девку молодую приговаривать, а только это не в трактире каком морды бить. Это – палаты государевы. И тут людей травить?
Сейчас спустишь, потом и вовсе обнаглеют.
Бояре такой выход одобрили, царю поклонились, как положено и распрощались, к дочкам отправились.
Борис подумал – и тоже пошел.
В потайной ход. К Устинье.
Спящий ангел.
Так Борису и подумалось при виде Усти.
Лежит она на животе, щеку на подушку положила, коса на пол свесилась, губки пухлые, носиком посапывает… одеяло сбилось, фигурка вся видна, особенно некоторые ее части… выразительные такие. Выдающиеся.
Только вот не один мужской интерес нахлынул.
Борис сам себе удивился, когда понял, что Устинью одеялом укрывает. И косу поправляет осторожно, мало ли – во сне повернется, придавит. Больно потом будет.
Будить ее? Надобно бы разбудить, надобно поговорить, посоветоваться, а то может, и еще по дворцу пройти тайно, а рука не поднимается за плечо тряхнуть, сон оборвать. Пусть отдыхает его боярышня, пусть сил набирается, тяжело ей пришлось сегодня.
Тут бы и взрослый мужик растерялся, и кто посильнее не справился, а она сегодня две жизни спасла, такое не каждый день бывает. Пусть отдохнет.
- Устёна…
Шепот был тихий-тихий, никто и не услышал.
А Борис еще долго на девушку смотрел. О своем думал.
Что с Мариной хорошо было, но не так. Когда он жену спящей заставал, он ее поцелуями и будил, н ни разу не думал, что ей выспаться охота.
Страсть меж ними была, желание было бешеное, а нежности не было. Спокойствия не было, любви, желания позаботиться. А с Устей было это все, и больше даже было.
Какая-то пронзительная нежность.
Не сможет он ее отпустить.
И Федьку понимает.
И… не отдаст он ее брату! Вот просто – не отдаст! Все Боря осознает, все понимает.
Он – царь, он жениться должен с выгодой для государства.
Он старше Устиньи раза в два.
Федя ей по возрасту ближе, и легче ей будет. И… сотню доводов еще привести можно, сотню тысяч доводов, которые бесполезны уже, потому что принял он свое решение.
Никто между ними не встанет, даже Федька.
Это его! Личное!!! РОДНОЕ!!!
И все могут катиться в ад! Никому он Устёну не отдаст. Никогда.
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Было ли – не было?
Вспоминаю тот отбор, в жизни своей черной. Как все было-то?
Привезли нас, государь с нами поговорил, тогда и пропала я. Все остальное ровно сквозь кисею виделось. Может, я и за Федора-то вышла, чтобы хоть так к Бореньке поближе быть. Я же понимала, когда откажусь, отправят меня в монастырь навечно, никогда я любимого впредь не увижу.
Да не о том сейчас речь, об отборе.
Боярышни тогда все те же были. Было это.
И мордочка Танькина крысиная. Интересно, что с ней такое? И не видно, и не слышно, а я от нее пакостей ждала. Делась куда-то… да и пес с ней!
Боярышни меня травить пытались, не ядом, словами своими кололи, ровно иголками. Я уж и не помню, что они там говорили, все неважно было.
А отравление?
А ведь… было и это. Было, травили кого-то.
Боярышня Утятьева от порчи мучилась, или от чего-то такого же, это я помню отчетливо. А боярышня Мышкина невесть от чего померла. Я толком и не знала, что да почему, одним днем все решилось. Была боярышня – и нет ее, только тело родителям отдали… отравили? Неуж тогда отравил кто-то Вивею Мышкину?
Почему ее?
Почему не меня?
Мне тогда и яд подсыпать легко было, и что хочешь сделать, но не травили же.
Почему?!
Кажется, если я найду ответ на этот вопрос, я узнаю что-то еще, что-то важное.
А могла она и тогда пытаться устранить соперницу? Могла попытаться меня отравить ядом своим?
Почему нет? Человек же не менялся. Как была Вивея пакостью в той, черной жизни моей, так и сейчас пакость она редкостная.
Могла она тогда попытаться подлить яд, да не мне одной, а всем соперницам?
Легко могла.
А к кому б она за этим обратилась? Да к Таньке же, та ко мне вхожа была, я бы из ее рук что хочешь съела, что угодно выпила. Вивея могла к ней обратиться?
Тоже могла.
Дурочка молодая, что там того ума? Злобы да ярости отмерено, ума не видно. Решила б, что подкупит Таньку… да та и продавалась по дешевке.
Или – нет?
Мысли складывались одна к одной.
Когда Таньку во дворце терпели… у нее был хозяин?
Хозяйка?
Любава или Марина? Кто?
Кто-то другой тут не помог бы. Но ежели кто-то из цариц за ней стоял… за хорошие деньги Танька могла что-то сделать. Уж доносила-то она обязательно, и что сделала, и для кого сделала? Могло так быть?
Могло.
А если вспомнить самое главное, почему я Федьке глянулась, а потом и Марине, и Любаве?
Волховья кровь.
Моя кровь, и мой ребенок. Я нужна была Марине, так? Ламия хотела своего ребенка, хотела за счет жизни моего ребенка, потому не потерпела бы попыток со мной расправиться. Другая боярышня ей не подошла бы.
Утятьева?
Могла она подойти – или нет?
По крови может, и могла, а как по характеру? Была ли среди боярышень еще одна такая овца безропотная, да еще и с нужной кровью?
Не было.
Потому и Анфиса от порчи маялась, с отбора ее удалили. Она умнее оказалась, она так хотела сделать, чтобы ее не заподозрили, но порча по ней ударила, отражением. Потому и Вивея умерла, она и в той жизни убить хотела, да не успела, опередили ее. Раньше ударили.
Охраняли меня.
К Федору вели, ровно на заклание, а я и не соображала ничего. А и подумала б – не возразила.
Не могла я просто. Жизнь прожить понадобилось, все потерять, умереть, чтобы гнев во мне проснулся, черный, безжалостный. Чтобы я научилась за своих до самой смерти стоять.
Чтобы два и два сложила.
Марина?
Да, скорее всего, она меня и сберегла в тот раз. Для своих целей, но сберегла. А потом кто-то Бориса убил. И ничего она не успела со мной сделать. Все Любаве досталось.
Осталось выяснить – кто убивал? Кто успел, и кто моего ребенка нерожденного в могилу свел, кто потом Федору другую девку подсунул, кто нас всех, ровно марионеток, за ниточки дергал? КТО?!
И ни на шаг я от Бори не отойду, и ни ногой из палат царских, покамест во всем не разберусь не найду злодея, не вырву ему горло.
Никому я своих любимых не отдам! Не дам в обиду!!!
Больше та история не повторится! Уже не повторяется!
- Государь, дозволишь?
- Дозволяю. Что случилось, Макарий?
- Царица сегодня уезжает. То есть… бывшая царица Марина.
Борис поморщился.
- От меня ты что услышать хочешь?
- Ничего, государь. Она просит с тобой последний раз увидеться и проститься.
Борис подумал минуту.
- Где она сейчас?
- В покоях своих.
- Когда уезжать она должна?
- Да хоть и прямо сейчас, государь. Все готово, возок ждет.
- Хорошо, Макарий. Сходи к ней, да скажи, чтобы сюда проводили. Не ко мне, пусть подождет… в синей палате, а я туда подойду.
- Хорошо, государь.
Макарий еще подумал, что от греха подальше, прикажет царице руки-ноги связать. Кто ее знает, что она сделать пожелает?
А Борис о другом подумал.
Устя.
Пробудилась ли она? Позвать ее надобно.
И Марине отказать не по-людски получается, это ж как последняя просьба.
И говорить с ведьмой… да хуже того, с нелюдью без волхвы рядом? Другого дурака себе поищите! А этот наговорился уж! По горло нахлебался разговорами!
Когда за стенкой ровно мышь зацарапалась, Аксинья взвизгнула.
- Ой, мамочки! Крыса, что ль?
Устя поняла сразу.
- Асенька, ты на поварню сходи, попроси кота принести? Может, дадут ненадолго? Пусть посидит тут, авось, и изловит кого?
Аксинья закивала, и вниз умчалась, а Устя к стене шагнула.
Панель отодвинулась, Борис вылез.
- Уффф… хорошо, что поняла ты, Устёна. Как спалось?
- Отлично. А ты поздорову ли, Боря?
- И я хорошо. Марина уезжает, да умоляет меня напоследок о свидании.
Была б Устя собакой – у нее бы шерсть дыбом встала.
Ламия?
Умоляет?
Ох неспроста такое происходит!
- Ты…
- Сможешь со мной пойти?
Устя тут же успокоилась, воздух выдохнула.
- Куда?
- В Синюю палату. Я могу туда войти, а ты за ширмой постоять, меня поддержать. Я не трус, но ведь не человек это, и что она сделать может, мне неведомо. Помоги, пожалуйста.
Устя кивнула. Отлично она Бориса понимала, хоть и не трус он, да и не о страхе речь, о разумной осторожности. Кто ж на медведя с голыми руками пойдет? Рогатина потребна! А на ведьму только волхвы, против силы только другой силой.
- Конечно, Боря! – и уже искренне, от всей души. – Как хорошо, что ты пришел!
Борис ей даже залюбовался.
Губы розовые улыбаются, глаза серые сияют… ради одной этой улыбки прийти стоило. И… признания?
Она волновалась?
Он ей не безразличен?
Как это приятно слышать!
Стоило Марине в палату войти, она тут же носом повела, поморщилась, словно от дурного запаха. И сейчас, когда спали чары, когда не притворялась она, Борису намного виднее было.
Действительно – не человек. И грация другая, идет, ровно змея ползет, легко, стремительно… и все одно – не человек!
И улыбка эта… так и кажется, что за алыми губами клыки сейчас блеснут.
- Боишься меня, Бореюшка? Не хочешь со мной наедине остаться?
- Не хочу. И боюсь, - Борис и отрицать не стал, чего душой кривить, в глаза лгать. – дураком надо быть, тебя не бояться.
Марина улыбнулась, польщенная.
- Я тебе вреда не причиню. Разве плохо нам вместе было?
- Кому из нас? Тебе-то хорошо было… и со мной, и с другими.
- Ревнуешь?
- Когда любят – ревнуют, а я теперь брезгую только. Чего ты от меня хотела?
Марина в бывшего супруга вгляделась, поморщилась еще раз. Волхва рядом, кандалы кожу сковали, стянули, нарочно Макарий их выбрал такие, али нет, но они из холодного железа, и силе ее предел положили. И поводок ее порвался, и чары спали. Даже сними она кандалы, все одно Бориса наново приворожить не получится.
И… правду он говорит. Ни гнева не осталось, ни ярости, только пепел серый. И… волхва проклятая тоже рядом. Не выйдет ни порчу наслать, ни слово злое кинуть, не поддастся Борис. Будь она проклята, Устинья эта… мерзавка! Не даст она ему ничего плохого сделать!
Марина б попробовала, затем и приходила напоследок, да теперь не получится.
- Неужто меня в тот монастырь отсылать надобно? Неуж получше ничего не нашлось?
- Как не найтись? Болотная площадь тебя в любую секунду примет. Хочешь?
Марина глазами сверкнула.
- Бореюшка, я еще раз тебя попросить хочу…
Борис только головой качнул.
- Когда это все – стража!
Долго ждать не пришлось. Мигом влетели, рядом с Мариной встали.
- В возок ее. И в монастырь.
- Будь ты проклят! – сказала, как прошипела, и сама пошла, только кандалы звякнули.
Дверь захлопнулась, Борис к стене подошёл, за панель потайную прошел.
- Устёна…
И упал на колени.
Сил не осталось. Никаких.
Любил он Марину! Любил когда-то… это уж потом его колдовством окоротили. А до того – любил.
Устя над ним наклонилась, к себе прижала, защищая, по голове гладила, шептала что-то ласковое.
И потихоньку уходила боль, разжимались злые когти.
Может, и не все так плохо-то?
- Кто?!
Не похожи внешне были Петр Семенович Васильев и Кирилл Павлович Орлов. Ничем не похожи. Один длинный да тощий, второй маленький и круглый. Первый весь оброс, хоть ты лешего с него рисуй, второй лысый, ровно коленка девичья. Васильев весь раззолочен, обряжен пышно, посмотришь – зажмуришься.
Орлову не до того. Шубу накинул, а под ней рубаха чуть ли не холщовая, рукав прожжен, штаны грязные.
А дочек оба любят, оба взволновались – и на миг стали похожи, ровно зеркало.
- Яд в блюдо подлили. А кто… выясняет пока боярин Репьев.
- Выясняет он?! – змеем лютым прошипел Васильев. – Что с девочкой, государь?!
Хоть тут Борис спокойно ответить мог.
- Сейчас при ней лекарь хороший. Повезло, вовремя яд распознали. Обед начался, боярышни за стол сели, кушать начали, потом одна из них, боярышня Заболоцкая, заметила, что неладно с девушками, тревогу подняла, а боярышень воду пить заставила. Вот яд и вышел из тел. Повезло.
- Заболоцкая? – прищурился Орлов. – Откуда ж познания такие?
Борис на это ответил бы легко, да правду и боярам сказать нельзя. Что волхве, пусть даже юной яд увидеть? Считай, ерунда. А только лучше промолчать о таком. Другое Борис сказал.
- Она у себя дома за больными ухаживала. Знаете ведь, Федьке она нравится, вот я и приказал разузнать. Алексей Заболоцкий приказал дочь учить, мало ли что случится дома. Дети гадость какую съедят, али кто из холопов поранится – разное бывает в хозяйстве.
Бояре переглянулись.
Так-то да… и у них на подворьях разное случалось, только боярышень такому не учили – к чему, когда лекари есть? Но и ничего удивительного в том не видывали. Случается. Не часто, а бывает такое.
- А кто яд подсыпал, государь? Нет пока даже мысли?
Борис только поморщился.
- Надо думать, одна из боярышень. Сами знаете, девочки у вас настолько собой хороши, что поневоле кто-то да позавидовал.
Бояре приосанились. Потом пригорюнились.
Хороши-то хороши, а теперь как быть?
- Я прикажу домой их отправить, как выздоровеют. Со всем почетом, с подарками богатыми. А когда жених хороший найдется, стану первому ребенку крестным отцом.
Это предложение боярам понравилось. Заулыбались.
Так-то и плохо, и беда, но дочки ведь живы? Вот и ладно. И выгода быть может великая, с царской семьей, считай, породниться.
Дверь стукнула, боярин Репьев вошел.
- Государь, сыскал я татя. Велишь слово молвить?
- Говори.
- Боярышня Мышкина это. Вивея Фоминична.
Борис едва не застонал. Тоже, та еще боль зубная, Фома Мышкин. Крысьев он, не Мышкин! Зараза такая, везде лезущая…
- Что ей надобно было?
- Она боярышню Устинью отравить хотела. Так-то решила, что когда главной соперницы не будет, обязательно на нее царевич посмотрит. Похожи они ведь.
- Похожи. А другие боярышни как пострадали?
- Боярышня Устинья береглась, ей яд подсыпать не получалось, а на что другое у боярышни Мышкиной ума и сил не хватало. Вот и решила дурища в общее блюдо яд высыпать. А там уж… кому сколько достанется – авось, и повезет. Даже когда отравление случилось бы, боярышню Устинью с отбора удалят. А она останется.
- Чем эта дура думала? – Борис скорее для себя спрашивал, да боярин Репьев ответил.
- Да чем она думать могла, государь? Дурища ж. Семнадцати еще нет, а пакостность есть. Вот и лезет из нее это, как тесто из квашни. У дядьки моего дочь такая же… дура злобная, пакость сделает, и сама потом больше всех мается. Ни украсть, ни на стреме постоять.
Оставалось только вздохнуть.
Просто злобная дура.
Которая по чистой случайности убийцей не стала. А и стала бы… как она потом жила бы с этим? Да отлично! Она же дура! Она бы просто не поняла, что натворила, куда ей?
Чтобы своей виной мучиться, ее осознать надобно. А для того ум и душу иметь хорошо бы. А не только злобу бешеную.
- Где она сейчас, боярин?
- В приказе Разбойном сидит. Ты не думай, государь, я ей хорошую темницу подобрал, сухую. Почти. И крыс там нет… наверное.
Переглядывались бояре очень злорадно.
Борис подумал – и тоже усмехнулся.
- Поговорю я с боярином Мышкиным. Когда загладит он свою вину перед вами, бояре, разрешу я ему дочку в монастырь отдать. А ежели не загладит – казнить прикажу.
Может, и не хотелось ему такого решения, не хотелось девку молодую приговаривать, а только это не в трактире каком морды бить. Это – палаты государевы. И тут людей травить?
Сейчас спустишь, потом и вовсе обнаглеют.
Бояре такой выход одобрили, царю поклонились, как положено и распрощались, к дочкам отправились.
Борис подумал – и тоже пошел.
В потайной ход. К Устинье.
***
Спящий ангел.
Так Борису и подумалось при виде Усти.
Лежит она на животе, щеку на подушку положила, коса на пол свесилась, губки пухлые, носиком посапывает… одеяло сбилось, фигурка вся видна, особенно некоторые ее части… выразительные такие. Выдающиеся.
Только вот не один мужской интерес нахлынул.
Борис сам себе удивился, когда понял, что Устинью одеялом укрывает. И косу поправляет осторожно, мало ли – во сне повернется, придавит. Больно потом будет.
Будить ее? Надобно бы разбудить, надобно поговорить, посоветоваться, а то может, и еще по дворцу пройти тайно, а рука не поднимается за плечо тряхнуть, сон оборвать. Пусть отдыхает его боярышня, пусть сил набирается, тяжело ей пришлось сегодня.
Тут бы и взрослый мужик растерялся, и кто посильнее не справился, а она сегодня две жизни спасла, такое не каждый день бывает. Пусть отдохнет.
- Устёна…
Шепот был тихий-тихий, никто и не услышал.
А Борис еще долго на девушку смотрел. О своем думал.
Что с Мариной хорошо было, но не так. Когда он жену спящей заставал, он ее поцелуями и будил, н ни разу не думал, что ей выспаться охота.
Страсть меж ними была, желание было бешеное, а нежности не было. Спокойствия не было, любви, желания позаботиться. А с Устей было это все, и больше даже было.
Какая-то пронзительная нежность.
Не сможет он ее отпустить.
И Федьку понимает.
И… не отдаст он ее брату! Вот просто – не отдаст! Все Боря осознает, все понимает.
Он – царь, он жениться должен с выгодой для государства.
Он старше Устиньи раза в два.
Федя ей по возрасту ближе, и легче ей будет. И… сотню доводов еще привести можно, сотню тысяч доводов, которые бесполезны уже, потому что принял он свое решение.
Никто между ними не встанет, даже Федька.
Это его! Личное!!! РОДНОЕ!!!
И все могут катиться в ад! Никому он Устёну не отдаст. Никогда.
Глава 9
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Было ли – не было?
Вспоминаю тот отбор, в жизни своей черной. Как все было-то?
Привезли нас, государь с нами поговорил, тогда и пропала я. Все остальное ровно сквозь кисею виделось. Может, я и за Федора-то вышла, чтобы хоть так к Бореньке поближе быть. Я же понимала, когда откажусь, отправят меня в монастырь навечно, никогда я любимого впредь не увижу.
Да не о том сейчас речь, об отборе.
Боярышни тогда все те же были. Было это.
И мордочка Танькина крысиная. Интересно, что с ней такое? И не видно, и не слышно, а я от нее пакостей ждала. Делась куда-то… да и пес с ней!
Боярышни меня травить пытались, не ядом, словами своими кололи, ровно иголками. Я уж и не помню, что они там говорили, все неважно было.
А отравление?
А ведь… было и это. Было, травили кого-то.
Боярышня Утятьева от порчи мучилась, или от чего-то такого же, это я помню отчетливо. А боярышня Мышкина невесть от чего померла. Я толком и не знала, что да почему, одним днем все решилось. Была боярышня – и нет ее, только тело родителям отдали… отравили? Неуж тогда отравил кто-то Вивею Мышкину?
Почему ее?
Почему не меня?
Мне тогда и яд подсыпать легко было, и что хочешь сделать, но не травили же.
Почему?!
Кажется, если я найду ответ на этот вопрос, я узнаю что-то еще, что-то важное.
А могла она и тогда пытаться устранить соперницу? Могла попытаться меня отравить ядом своим?
Почему нет? Человек же не менялся. Как была Вивея пакостью в той, черной жизни моей, так и сейчас пакость она редкостная.
Могла она тогда попытаться подлить яд, да не мне одной, а всем соперницам?
Легко могла.
А к кому б она за этим обратилась? Да к Таньке же, та ко мне вхожа была, я бы из ее рук что хочешь съела, что угодно выпила. Вивея могла к ней обратиться?
Тоже могла.
Дурочка молодая, что там того ума? Злобы да ярости отмерено, ума не видно. Решила б, что подкупит Таньку… да та и продавалась по дешевке.
Или – нет?
Мысли складывались одна к одной.
Когда Таньку во дворце терпели… у нее был хозяин?
Хозяйка?
Любава или Марина? Кто?
Кто-то другой тут не помог бы. Но ежели кто-то из цариц за ней стоял… за хорошие деньги Танька могла что-то сделать. Уж доносила-то она обязательно, и что сделала, и для кого сделала? Могло так быть?
Могло.
А если вспомнить самое главное, почему я Федьке глянулась, а потом и Марине, и Любаве?
Волховья кровь.
Моя кровь, и мой ребенок. Я нужна была Марине, так? Ламия хотела своего ребенка, хотела за счет жизни моего ребенка, потому не потерпела бы попыток со мной расправиться. Другая боярышня ей не подошла бы.
Утятьева?
Могла она подойти – или нет?
По крови может, и могла, а как по характеру? Была ли среди боярышень еще одна такая овца безропотная, да еще и с нужной кровью?
Не было.
Потому и Анфиса от порчи маялась, с отбора ее удалили. Она умнее оказалась, она так хотела сделать, чтобы ее не заподозрили, но порча по ней ударила, отражением. Потому и Вивея умерла, она и в той жизни убить хотела, да не успела, опередили ее. Раньше ударили.
Охраняли меня.
К Федору вели, ровно на заклание, а я и не соображала ничего. А и подумала б – не возразила.
Не могла я просто. Жизнь прожить понадобилось, все потерять, умереть, чтобы гнев во мне проснулся, черный, безжалостный. Чтобы я научилась за своих до самой смерти стоять.
Чтобы два и два сложила.
Марина?
Да, скорее всего, она меня и сберегла в тот раз. Для своих целей, но сберегла. А потом кто-то Бориса убил. И ничего она не успела со мной сделать. Все Любаве досталось.
Осталось выяснить – кто убивал? Кто успел, и кто моего ребенка нерожденного в могилу свел, кто потом Федору другую девку подсунул, кто нас всех, ровно марионеток, за ниточки дергал? КТО?!
И ни на шаг я от Бори не отойду, и ни ногой из палат царских, покамест во всем не разберусь не найду злодея, не вырву ему горло.
Никому я своих любимых не отдам! Не дам в обиду!!!
Больше та история не повторится! Уже не повторяется!
***
- Государь, дозволишь?
- Дозволяю. Что случилось, Макарий?
- Царица сегодня уезжает. То есть… бывшая царица Марина.
Борис поморщился.
- От меня ты что услышать хочешь?
- Ничего, государь. Она просит с тобой последний раз увидеться и проститься.
Борис подумал минуту.
- Где она сейчас?
- В покоях своих.
- Когда уезжать она должна?
- Да хоть и прямо сейчас, государь. Все готово, возок ждет.
- Хорошо, Макарий. Сходи к ней, да скажи, чтобы сюда проводили. Не ко мне, пусть подождет… в синей палате, а я туда подойду.
- Хорошо, государь.
Макарий еще подумал, что от греха подальше, прикажет царице руки-ноги связать. Кто ее знает, что она сделать пожелает?
А Борис о другом подумал.
Устя.
Пробудилась ли она? Позвать ее надобно.
И Марине отказать не по-людски получается, это ж как последняя просьба.
И говорить с ведьмой… да хуже того, с нелюдью без волхвы рядом? Другого дурака себе поищите! А этот наговорился уж! По горло нахлебался разговорами!
***
Когда за стенкой ровно мышь зацарапалась, Аксинья взвизгнула.
- Ой, мамочки! Крыса, что ль?
Устя поняла сразу.
- Асенька, ты на поварню сходи, попроси кота принести? Может, дадут ненадолго? Пусть посидит тут, авось, и изловит кого?
Аксинья закивала, и вниз умчалась, а Устя к стене шагнула.
Панель отодвинулась, Борис вылез.
- Уффф… хорошо, что поняла ты, Устёна. Как спалось?
- Отлично. А ты поздорову ли, Боря?
- И я хорошо. Марина уезжает, да умоляет меня напоследок о свидании.
Была б Устя собакой – у нее бы шерсть дыбом встала.
Ламия?
Умоляет?
Ох неспроста такое происходит!
- Ты…
- Сможешь со мной пойти?
Устя тут же успокоилась, воздух выдохнула.
- Куда?
- В Синюю палату. Я могу туда войти, а ты за ширмой постоять, меня поддержать. Я не трус, но ведь не человек это, и что она сделать может, мне неведомо. Помоги, пожалуйста.
Устя кивнула. Отлично она Бориса понимала, хоть и не трус он, да и не о страхе речь, о разумной осторожности. Кто ж на медведя с голыми руками пойдет? Рогатина потребна! А на ведьму только волхвы, против силы только другой силой.
- Конечно, Боря! – и уже искренне, от всей души. – Как хорошо, что ты пришел!
Борис ей даже залюбовался.
Губы розовые улыбаются, глаза серые сияют… ради одной этой улыбки прийти стоило. И… признания?
Она волновалась?
Он ей не безразличен?
Как это приятно слышать!
***
Стоило Марине в палату войти, она тут же носом повела, поморщилась, словно от дурного запаха. И сейчас, когда спали чары, когда не притворялась она, Борису намного виднее было.
Действительно – не человек. И грация другая, идет, ровно змея ползет, легко, стремительно… и все одно – не человек!
И улыбка эта… так и кажется, что за алыми губами клыки сейчас блеснут.
- Боишься меня, Бореюшка? Не хочешь со мной наедине остаться?
- Не хочу. И боюсь, - Борис и отрицать не стал, чего душой кривить, в глаза лгать. – дураком надо быть, тебя не бояться.
Марина улыбнулась, польщенная.
- Я тебе вреда не причиню. Разве плохо нам вместе было?
- Кому из нас? Тебе-то хорошо было… и со мной, и с другими.
- Ревнуешь?
- Когда любят – ревнуют, а я теперь брезгую только. Чего ты от меня хотела?
Марина в бывшего супруга вгляделась, поморщилась еще раз. Волхва рядом, кандалы кожу сковали, стянули, нарочно Макарий их выбрал такие, али нет, но они из холодного железа, и силе ее предел положили. И поводок ее порвался, и чары спали. Даже сними она кандалы, все одно Бориса наново приворожить не получится.
И… правду он говорит. Ни гнева не осталось, ни ярости, только пепел серый. И… волхва проклятая тоже рядом. Не выйдет ни порчу наслать, ни слово злое кинуть, не поддастся Борис. Будь она проклята, Устинья эта… мерзавка! Не даст она ему ничего плохого сделать!
Марина б попробовала, затем и приходила напоследок, да теперь не получится.
- Неужто меня в тот монастырь отсылать надобно? Неуж получше ничего не нашлось?
- Как не найтись? Болотная площадь тебя в любую секунду примет. Хочешь?
Марина глазами сверкнула.
- Бореюшка, я еще раз тебя попросить хочу…
Борис только головой качнул.
- Когда это все – стража!
Долго ждать не пришлось. Мигом влетели, рядом с Мариной встали.
- В возок ее. И в монастырь.
- Будь ты проклят! – сказала, как прошипела, и сама пошла, только кандалы звякнули.
Дверь захлопнулась, Борис к стене подошёл, за панель потайную прошел.
- Устёна…
И упал на колени.
Сил не осталось. Никаких.
Любил он Марину! Любил когда-то… это уж потом его колдовством окоротили. А до того – любил.
Устя над ним наклонилась, к себе прижала, защищая, по голове гладила, шептала что-то ласковое.
И потихоньку уходила боль, разжимались злые когти.
Может, и не все так плохо-то?
