И – чернота.
- Все ли готово?
Платон Раенский нервничал, на Сару поглядывал. Ведьма спокойно своим делом занималась, дочери покрикивала то одно, то другое. Молодая ведьма матушке помогала, как с детства привыкла.
Не так, чтобы много покамест у нее силенок, далеко ей до бабки, но когда матушка ей свой дар передаст, Ева тоже не из самых слабых будет. Вот она беда-то чернокнижная, и ведьмы слабые рОдятся, и мало их, вот когда б дюжину, да сильных… чего уж о несбыточном-то мечтать? Хорошо хоть такие ведьмы есть, и таких-то не найдешь!
Непонятно только, что у Сары с лицом такое, все оно, ровно молью траченое! Но про такое и у обычной-то бабы лучше не спрашивать, а уж у ведьмы и вовсе не стоит, когда жить хочешь. Вот и промолчал боярин. Лицо – и лицо, чего его разглядывать, чай, не свататься ему к Саре.
Место подготовили, луну посчитали, курильницы поставили, нож лежит, жертву ждет.
Всего на поляне трое человек было, да и к чему более? Обряд провести с избытком хватит, а чтобы жертву закопать – на то холопы есть. Два доверенных холопа у боярина Раенского есть, вот, они Илью в палатах государевых и приняли. Там их Варварушка проводила, здесь их Платон встретит, покомандует, он же баб по домам отправит, а холопы, которые покамест при лошадях, тело зароют… да, знал бы боярин Пронский, где женушка его время проводит! Дурно бы стало боярину!
Может, и станет еще, просто покамест жена от него избавляться не желает, говорит, не рОдила еще, а боярин ей подходит, удобный он, слабовольный, и со свекровью нашла Ева общий язык, и дар черный, книжный она покамест от матери не приняла до конца, может себе позволить пожить, как обычная баба.
Время шло, вот и возок на поляну выехал, двое холопов Илью вытащили, мотался он, ровно ковылина на ветру.
- Не убили вы его? – обеспокоился Платон.
- Не волнуйся, дышит он, хозяин, - откликнулся один из холопов. – Дергаться меньше будет.
Платон жилку на шее у Ильи пощупал, кивнул. Ровно бьется, спокойно, жертва жива, а что недолго таковой останется… пожалеть его, что ли, прикажете? Патону себя жалко, свою выгоду он блюдет, а все эти людишки… авось, не пережалеешь каждого-то!
- Что там, за окном, не время еще?
Царица рядом с Аксиньей спящей сидела, уже живот ее оголила, рядом и плошка с кровью лежит, и перо мягкое, не хватало еще царапин девке наставить. Кисточку бы взять, но могут знаки смазанные получиться, потому только перо с кровью.
- Почти, государыня.
Варвара у окна стояла, на луну смотрела. Все ко времени сделать надобно, не раньше и не позже. Чтобы и рисунок, и ритуал, и семя посеять вовремя.
Дверь скрипнула, Федор в горницу вошел.
- Что она – спит?
Любава сыну улыбнулась ласково.
- Спит, Феденька. Потерпи чуток, после этой ночи она от тебя сына понесет, а уж как будет у тебя наследник, так и на престол ты сесть сможешь, сам знаешь, без наследника сложно нам будет.
- Как скажешь, матушка.
Федор на мать с любовью смотрел. Знал он хоть и не обо всем, но о многом, и мать свою любил, и ценил. Ради него она на такое пошла, греха не побоялась! Понимать надобно! Другие мамаши детей своих и лупить могут, и бросать, ровно щенков каких, и пальцем для них не пошевелят, а для него матушка на все готова. Что он пожелает, то ему Любава и достанет, разве что не луну с неба. И ее б достали, да вот беда – не дотянешься.
А что и ему кое-чем поступиться надобно… ну так что же?
Аксинья Федору не слишком и нравилась. Это как вместо мяса позавчерашнюю кашу жрать, живот так набить можно, а удовольствия не будет никакого. С Устиньей весь горел он, ровно в лихорадке, трясло его от каждого прикосновения, аж судорогой все внизу сводило. Попади она в руки к нему, так сутками б не расставался, из рук не выпускал!
Борис, чтоб тебе пусто было! Воспользовался моментом, любимую к рукам прибрал, еще и смотрел удивленно, мол, ты на другой сестре женился, чего теперь возмущаешься?
А Аксинья… ну так себе.
И в постели она, что рыба вяленая, и смотрит все время в пол, дрожит да заикается, и поговорить-то с ней не о чем. Матушка ей наряды и украшения дает, баба тем и счастлива. Дура она, сразу видать! Федор уверен был, что Устинье того мало было бы. Он ведь слышал, любимая и по-франконски говорила, и по-лембергски, и книги читала, сам ее видел несколько раз со свитком в руках.
А Аксинья? Едва-едва грамоту разумеет, дурища, а чтобы почитать чего или с мужем поговорить, того и вовсе не случается! Трясется, да заикается, чуть что!
Словно из двух разных семей девки!
- Пора, государыня!
Варвара от окна оторвалась, Любаве кивнула. Та перо в кровь обмакнула, на животе Аксиньи звезду шестиконечную вывела, в нее круг вписала, знаками принялась каждый луч украшать.
Вот и готово
- Полночь, Феденька. Ты тут начинай, а я за дверью побуду. Как закончишь, позовешь нас с Варенькой, надобно все убрать будет, чтобы дурочка эта и не догадалась ни о чем.
Федор кивнул матушке.
- Хорошо. Так и сделаем.
Любава за дверь вышла, за собой ее притворила.
Федор гашник потянул, штаны спустил.
Рубаху снять?
А для чего, авось и так сойдет!
Что рубаха золотом шита, и оцарапать он Аксинью может, ему и в голову не пришло, а и пришло бы – рукой махнул. К чему ее беречь-то? Таких девок на каждом углу… не Устинья она, тем все и сказано!
И взгромоздился на спящую.
Когда матушка говорит, что надобно – он сделает. И сын у него опосля этой ночи будет. А там уж… с Борисом он за Устинью и поквитается! За все ему братец ответит!
Луна издевательски глядела в окошко, она-то знала чуточку побольше Федора. И о том, что происходит за городом – тоже.
Мешок с Ильи таки сняли, надо же проверить еще раз? Так что смотрел мужчина через ресницы, на боярина Раенского, боярыню Пронскую, Евлалию, еще на одну бабу… третью не знал он, потому и не удивлялся, а на двух первых смотреть страшно было. Жуткие люди, как есть они.
Страшные.
Или это лунный свет так падает, все показывает, что днем от глаз людских скрыто? И то… солнце мертвых!
У боярина Раенского скулы обтянуло, брови выступили, борода словно склеилась, губы пропали, и выглядел боярин, ровно упырь натуральный, только что из могилы вылезший. Луна и в глазах его два зеленых огонька зажгла, гнилостных, болотных… жутковатых. Пальцы шевелятся, пояс богатый перебирают, и, кажется, вот-вот на кончиках пальцев когти черные проглянут. Жуть, да и только.
Боярыня Пронская и еще того страшнее. Луна так ли падает, сама ли боярыня так сделала… понятно, какая баба не румянится, да не белится, а только луна всю эту краску так высветила – кажется боярыня тлением траченой упырицей, которая из могилы вылезла, и рыжие волосы ее дела не спасают, разве что подчеркивают не-живость ее.
Третья баба и вовсе ведьма, как она есть. И глаза у нее мертвенным светятся, словно огоньки-гнилушки, и выглядит это жутко. И лицо у нее такое, жутковатое, все в коросте да рытвинах.
Нет у нее ни носа крючком, из которого мох растет, ни бородавки, как у бабы-яги, а просто – жутью от нее тянет. Смертной, лютой…
Сразу видно, что убьет тебя эта гадина, кровь с ножа слизнет, да и дальше пойдет.
Что удовольствие ей доставляет смерть человеческая, а пуще того – мучения. Радость она от этого испытывает, чистую, беспримесную, давно уж не человек это. Нелюдь в облике человеческом.
Двое холопов поодаль переминались, им тут тоже не в радость быть, а дело такое, подневольное… приказал хозяин – и делай, не то на конюшне запорют. Потом хозяин кивнул им, уйти разрешая, с радостью они за деревьями скрылись, не хотелось им видеть, что на поляне случится.
Илья решил, что можно уж и в себя приходить, шевельнулся чуток, застонал… где же Божедар?
С пятью людьми он и сам бы справился, да вот ведьмы эти… кто их знает, на что способны они? Холопов и ножами можно, да и боярина тоже, а бабы – как? А ведь помешать они могут, и не задумаются… разве что первой старую ведьму завалить, а потом уж как получится?
- Никак, поросенок наш в себя приходит?
- Не успеет. Начинать пора.
Старая ведьма с камушка поднялась, на котором сидела, в руке нож блеснул. Илья напрягся, но только рубаху на нем распороли, потом рисовать начали на нем, кровью…
Не знал он, что эту кровь у Аксиньи взяли, во время женских дел. Для колдовства только первая кровь лучше месячной, но ту приберечь решили, а за этой не следила Аксинья, вот и заполучили ее ведьмы. Хотели и Устиньину кровь получить, да Устя ритуал проводила постоянно, которому ее Добряна научила, а после свадьбы и вовсе женских дней у нее покамест не было.
Любава подозревала кое-что, но…
Это просто был повод ускориться.
Илья молчал, терпел. Ждал.
Как до дела дойдет, так он этих тварей и разочарует. А покамест… своих подождет. Вдруг успеют еще? Он и сам справится, да риска много, а чему его Божедар сразу же научил – здраво силы свои оценивать и противника, да не рисковать понапрасну. Можно жизнь положить, а дело-то твое кто за тебя потом сделает? То-то и оно1
Ждет Илья.
Устя по спальне расхаживала, ровно лев по клетке, пока Борис не вошел, не обнял ее…
- Устёна? Случилось что?
Не хотела Устинья мужу лгать, да выбора не было, просила Добряна помолчать покамест. Борис хоть и умен, и сметлив, а все же некоторые знания ему в тягость будут. Может он, не разобравшись, и дров наломать, потом все плакать будут.
Потому и выбрала Устинья то сказать, что бабушка велела.
- Боренька… не знаю я. Бабушка на меня смотрела сегодня, сказала – непраздна я.
Борис где стоял, там и на пол опустился, на колени рядом с супругой.
- Устёнушка моя, родная… правда?!
И столько счастья на его лице было, столько радости… в эту секунду и поняла Устинья – может муж ее полюбить с той же силой, что и она его! Не увлечься, не в благодарность за тепло ее, а просто – сердцем полюбить, потому что нет на земле для него другой женщины! Может!!! Пусть не сразу, но все у них сложится! Все хорошо будет!
Устя к мужу кинулась, на пол рядом с ним опустилась, руки на грудь положила.
- Боренька… что ты?
- Голова закружилась. От счастья.
Муж ее к себе притянул, и подумала Устинья, что не у него одного. У нее тоже голова от счастья кружится. И не думала она никогда о таком, и не гадала, и с жизнью попрощалась… и еще сто раз попрощалась бы ради вот этой секунды. Когда сидят они вдвоем, и рука его на живот Устинье легла, словно от всего мира закрывая только-только зародившуюся в нем жизнь, и лицо у него не просто счастливое. Светится Борис от радости, сияет так, что впору свечи погасить и луну закрыть, в горнице ровно солнышко ясное взошло.
- Боренька…
- Устёна, сердце мое, радость моя… обещаешь мне осторожнее быть?
- Обещаю, любимый. Видишь же, я с тобой рядом.
- А кто будет – не говорила Агафья Пантелеевна?
Устя и не хотела, а хихикнула.
- Боренька, ребенку нашему и десяти дней нет, пока он еще с палец размером, а то и поменее. Червячок крохотный, не разглядеть еще!
- Правда?
Устя щекой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула… рядом он! Живой! И в ней частичка его растет, драгоценная! Все, все она сделает, но своих любимых сбережет! Понадобится – сама в могилу ляжет… только через девять месяцев, потому как ребенка родить надобно.
- Боренька…
Луна деликатно отвернулась.
А может, и из зависти. Столько сейчас нежности между этими двумя людьми было, столько тепла, что ей отродясь не видывалось. Глядят они друг на друга, от счастья светятся.
Любовь?
И так она тоже выглядит, и двоим людям тепло и радостно было. По-настоящему.
Троим людям. Ребенок, хоть и пары дней от роду, тоже это счастье чуял, пропитывался им, и знал уже, что на свет он придет любимым и желанным. Дети все чувствуют…
А на поляне холодно было.
Сара над Ильей встала, в головах у него, литанию завела… Илья и слова не понимал, не по-росски это. Кажись, по-ромски, а то и по-джермански, уж больно язык корявый, резкий, лающий.
Илья уж прикинул, что дальше делать будет.
Перекатится набок, свечу ногой собьет, ведьму за ноги дернет, подсечет – и кулаком в горло. А потом ей и закроется, вдруг выстрелят из чего, али нож кинут…вот что со второй ведьмой делать?
Слишком далеко стоит, гадина, враз не достать!
- Люууууууди! АААААУУУУУУУ!!!
Из сотни голосов узнал бы Илья Божедара. Поперхнулась речитативом своим, стихла ведьма. А голос орал от души, да и приближался. Платон два пальца в рот сунул свистнул по-разбойничьи, своим холопам, захлебнулся голос, да и стих.
Тут Илья и решился нападать.
Ежели Божедара… не препятствие для него два холопа, но вдруг чего ведьмовское у них имеется? И подействует оно на богатыря? Черное колдовство – коварное, подлое…
А вдруг жив богатырь еще, вдруг помощь ему требуется, а он тут невесть чего ждать будет?
Извернулся мужчина, ногой свечу сшиб, которую у него в ногах и поставили, а левой рукой ведьму за щиколотку схватил, на себя дернул. Нож в десницу ему ровно сам скользнул, по горлу полоснул гадину.
Кровь хлынула, темная, горячая… Сара и дернуться не успела – черный дар наружу рванулся. И несдобровать бы тут Илье, да на поляне Ева была.
Признал дар хозяйку свою, к ней и потянулся, в нее и впитываться начал… замерло все, даже ветер утих, побоялся и снежинкой шелохнуть.
Платон Раенский завизжал от ужаса, ровно поросенок под ножом – и тут Илья опамятовал.
Тушу мерзкую с себя спихнул в сторону, извернулся – и что-то врезалось в него.
- Ходу!
Илья сам не понял, как Божедар его малым не за шкирку с земли вздернул, как за собой потащил, мимо боярина, пробегая, отпустил Илью на секунду, тот чудом в снег не рухнул, а Божедар правой рукой нож метнул, добротный, посеребреный, наговорный, а левой рукой сгреб Платона за загривок, да и пихнул что есть силы в сторону ведьмы.
И снова Илью схватил, за собой потянул.
Илья и не видел, что на поляне происходило. А было там то же, что и с Мариной, разве что Марина куда как сильнее была, а Сара – слабая она ведьма. А все ж…
Клинок Еве в глаз вошел, хорошо так, по рукоять самую, она на землю оседать начала, а дар-то черный остался. Может, и метнулся б куда, да тут Платон Раенский прилетел.
И секунды не прошло - на землю ровно мумия осела в шубе боярской, богатой. А дар и развеялся без следа, взял он свою жертву последнюю.
Только три тела на поляне осталось, и так они выглядели, что случайный прохожий потом бы месяц штаны от испуга отстирывал – не помогло. Как есть – жуть жуткая, адская.
Чертовщина.
Илья уж метрах в ста от поляны кашлянуть смог что-то. Божедар впрочем, и не побежал далее, остановился, выпустил боярича.
- Поздорову ли, Илюшка?
- Все хорошо. А ты как?
- И я хорошо.
- Ты говорил. А потом те двое… и замолчал внезапно, - Илья старался объяснить, понимая, что звучит это как-то странно… а и неважно! Живы – и то главное, а остальное со временем!
- Говорил. Потом эти двое до меня добрались, я их убил, смотрю, а времени, считай, и нет уже.
- Нет?
- На луну смотри, в зените она. Сейчас бы тебя и убили, - разъяснил Божедар.
- Ух! – не понравилось Илье.
- То-то и оно. Агафья Пантелеевна знать мне дала, мы и проследили за возком. Хоть и велики палаты царские, а улиц, по которым от них отъехать можно не столь уж много.
***
- Все ли готово?
Платон Раенский нервничал, на Сару поглядывал. Ведьма спокойно своим делом занималась, дочери покрикивала то одно, то другое. Молодая ведьма матушке помогала, как с детства привыкла.
Не так, чтобы много покамест у нее силенок, далеко ей до бабки, но когда матушка ей свой дар передаст, Ева тоже не из самых слабых будет. Вот она беда-то чернокнижная, и ведьмы слабые рОдятся, и мало их, вот когда б дюжину, да сильных… чего уж о несбыточном-то мечтать? Хорошо хоть такие ведьмы есть, и таких-то не найдешь!
Непонятно только, что у Сары с лицом такое, все оно, ровно молью траченое! Но про такое и у обычной-то бабы лучше не спрашивать, а уж у ведьмы и вовсе не стоит, когда жить хочешь. Вот и промолчал боярин. Лицо – и лицо, чего его разглядывать, чай, не свататься ему к Саре.
Место подготовили, луну посчитали, курильницы поставили, нож лежит, жертву ждет.
Всего на поляне трое человек было, да и к чему более? Обряд провести с избытком хватит, а чтобы жертву закопать – на то холопы есть. Два доверенных холопа у боярина Раенского есть, вот, они Илью в палатах государевых и приняли. Там их Варварушка проводила, здесь их Платон встретит, покомандует, он же баб по домам отправит, а холопы, которые покамест при лошадях, тело зароют… да, знал бы боярин Пронский, где женушка его время проводит! Дурно бы стало боярину!
Может, и станет еще, просто покамест жена от него избавляться не желает, говорит, не рОдила еще, а боярин ей подходит, удобный он, слабовольный, и со свекровью нашла Ева общий язык, и дар черный, книжный она покамест от матери не приняла до конца, может себе позволить пожить, как обычная баба.
Время шло, вот и возок на поляну выехал, двое холопов Илью вытащили, мотался он, ровно ковылина на ветру.
- Не убили вы его? – обеспокоился Платон.
- Не волнуйся, дышит он, хозяин, - откликнулся один из холопов. – Дергаться меньше будет.
Платон жилку на шее у Ильи пощупал, кивнул. Ровно бьется, спокойно, жертва жива, а что недолго таковой останется… пожалеть его, что ли, прикажете? Патону себя жалко, свою выгоду он блюдет, а все эти людишки… авось, не пережалеешь каждого-то!
***
- Что там, за окном, не время еще?
Царица рядом с Аксиньей спящей сидела, уже живот ее оголила, рядом и плошка с кровью лежит, и перо мягкое, не хватало еще царапин девке наставить. Кисточку бы взять, но могут знаки смазанные получиться, потому только перо с кровью.
- Почти, государыня.
Варвара у окна стояла, на луну смотрела. Все ко времени сделать надобно, не раньше и не позже. Чтобы и рисунок, и ритуал, и семя посеять вовремя.
Дверь скрипнула, Федор в горницу вошел.
- Что она – спит?
Любава сыну улыбнулась ласково.
- Спит, Феденька. Потерпи чуток, после этой ночи она от тебя сына понесет, а уж как будет у тебя наследник, так и на престол ты сесть сможешь, сам знаешь, без наследника сложно нам будет.
- Как скажешь, матушка.
Федор на мать с любовью смотрел. Знал он хоть и не обо всем, но о многом, и мать свою любил, и ценил. Ради него она на такое пошла, греха не побоялась! Понимать надобно! Другие мамаши детей своих и лупить могут, и бросать, ровно щенков каких, и пальцем для них не пошевелят, а для него матушка на все готова. Что он пожелает, то ему Любава и достанет, разве что не луну с неба. И ее б достали, да вот беда – не дотянешься.
А что и ему кое-чем поступиться надобно… ну так что же?
Аксинья Федору не слишком и нравилась. Это как вместо мяса позавчерашнюю кашу жрать, живот так набить можно, а удовольствия не будет никакого. С Устиньей весь горел он, ровно в лихорадке, трясло его от каждого прикосновения, аж судорогой все внизу сводило. Попади она в руки к нему, так сутками б не расставался, из рук не выпускал!
Борис, чтоб тебе пусто было! Воспользовался моментом, любимую к рукам прибрал, еще и смотрел удивленно, мол, ты на другой сестре женился, чего теперь возмущаешься?
А Аксинья… ну так себе.
И в постели она, что рыба вяленая, и смотрит все время в пол, дрожит да заикается, и поговорить-то с ней не о чем. Матушка ей наряды и украшения дает, баба тем и счастлива. Дура она, сразу видать! Федор уверен был, что Устинье того мало было бы. Он ведь слышал, любимая и по-франконски говорила, и по-лембергски, и книги читала, сам ее видел несколько раз со свитком в руках.
А Аксинья? Едва-едва грамоту разумеет, дурища, а чтобы почитать чего или с мужем поговорить, того и вовсе не случается! Трясется, да заикается, чуть что!
Словно из двух разных семей девки!
- Пора, государыня!
Варвара от окна оторвалась, Любаве кивнула. Та перо в кровь обмакнула, на животе Аксиньи звезду шестиконечную вывела, в нее круг вписала, знаками принялась каждый луч украшать.
Вот и готово
- Полночь, Феденька. Ты тут начинай, а я за дверью побуду. Как закончишь, позовешь нас с Варенькой, надобно все убрать будет, чтобы дурочка эта и не догадалась ни о чем.
Федор кивнул матушке.
- Хорошо. Так и сделаем.
Любава за дверь вышла, за собой ее притворила.
Федор гашник потянул, штаны спустил.
Рубаху снять?
А для чего, авось и так сойдет!
Что рубаха золотом шита, и оцарапать он Аксинью может, ему и в голову не пришло, а и пришло бы – рукой махнул. К чему ее беречь-то? Таких девок на каждом углу… не Устинья она, тем все и сказано!
И взгромоздился на спящую.
Когда матушка говорит, что надобно – он сделает. И сын у него опосля этой ночи будет. А там уж… с Борисом он за Устинью и поквитается! За все ему братец ответит!
Луна издевательски глядела в окошко, она-то знала чуточку побольше Федора. И о том, что происходит за городом – тоже.
***
Мешок с Ильи таки сняли, надо же проверить еще раз? Так что смотрел мужчина через ресницы, на боярина Раенского, боярыню Пронскую, Евлалию, еще на одну бабу… третью не знал он, потому и не удивлялся, а на двух первых смотреть страшно было. Жуткие люди, как есть они.
Страшные.
Или это лунный свет так падает, все показывает, что днем от глаз людских скрыто? И то… солнце мертвых!
У боярина Раенского скулы обтянуло, брови выступили, борода словно склеилась, губы пропали, и выглядел боярин, ровно упырь натуральный, только что из могилы вылезший. Луна и в глазах его два зеленых огонька зажгла, гнилостных, болотных… жутковатых. Пальцы шевелятся, пояс богатый перебирают, и, кажется, вот-вот на кончиках пальцев когти черные проглянут. Жуть, да и только.
Боярыня Пронская и еще того страшнее. Луна так ли падает, сама ли боярыня так сделала… понятно, какая баба не румянится, да не белится, а только луна всю эту краску так высветила – кажется боярыня тлением траченой упырицей, которая из могилы вылезла, и рыжие волосы ее дела не спасают, разве что подчеркивают не-живость ее.
Третья баба и вовсе ведьма, как она есть. И глаза у нее мертвенным светятся, словно огоньки-гнилушки, и выглядит это жутко. И лицо у нее такое, жутковатое, все в коросте да рытвинах.
Нет у нее ни носа крючком, из которого мох растет, ни бородавки, как у бабы-яги, а просто – жутью от нее тянет. Смертной, лютой…
Сразу видно, что убьет тебя эта гадина, кровь с ножа слизнет, да и дальше пойдет.
Что удовольствие ей доставляет смерть человеческая, а пуще того – мучения. Радость она от этого испытывает, чистую, беспримесную, давно уж не человек это. Нелюдь в облике человеческом.
Двое холопов поодаль переминались, им тут тоже не в радость быть, а дело такое, подневольное… приказал хозяин – и делай, не то на конюшне запорют. Потом хозяин кивнул им, уйти разрешая, с радостью они за деревьями скрылись, не хотелось им видеть, что на поляне случится.
Илья решил, что можно уж и в себя приходить, шевельнулся чуток, застонал… где же Божедар?
С пятью людьми он и сам бы справился, да вот ведьмы эти… кто их знает, на что способны они? Холопов и ножами можно, да и боярина тоже, а бабы – как? А ведь помешать они могут, и не задумаются… разве что первой старую ведьму завалить, а потом уж как получится?
- Никак, поросенок наш в себя приходит?
- Не успеет. Начинать пора.
Старая ведьма с камушка поднялась, на котором сидела, в руке нож блеснул. Илья напрягся, но только рубаху на нем распороли, потом рисовать начали на нем, кровью…
Не знал он, что эту кровь у Аксиньи взяли, во время женских дел. Для колдовства только первая кровь лучше месячной, но ту приберечь решили, а за этой не следила Аксинья, вот и заполучили ее ведьмы. Хотели и Устиньину кровь получить, да Устя ритуал проводила постоянно, которому ее Добряна научила, а после свадьбы и вовсе женских дней у нее покамест не было.
Любава подозревала кое-что, но…
Это просто был повод ускориться.
Илья молчал, терпел. Ждал.
Как до дела дойдет, так он этих тварей и разочарует. А покамест… своих подождет. Вдруг успеют еще? Он и сам справится, да риска много, а чему его Божедар сразу же научил – здраво силы свои оценивать и противника, да не рисковать понапрасну. Можно жизнь положить, а дело-то твое кто за тебя потом сделает? То-то и оно1
Ждет Илья.
***
Устя по спальне расхаживала, ровно лев по клетке, пока Борис не вошел, не обнял ее…
- Устёна? Случилось что?
Не хотела Устинья мужу лгать, да выбора не было, просила Добряна помолчать покамест. Борис хоть и умен, и сметлив, а все же некоторые знания ему в тягость будут. Может он, не разобравшись, и дров наломать, потом все плакать будут.
Потому и выбрала Устинья то сказать, что бабушка велела.
- Боренька… не знаю я. Бабушка на меня смотрела сегодня, сказала – непраздна я.
Борис где стоял, там и на пол опустился, на колени рядом с супругой.
- Устёнушка моя, родная… правда?!
И столько счастья на его лице было, столько радости… в эту секунду и поняла Устинья – может муж ее полюбить с той же силой, что и она его! Не увлечься, не в благодарность за тепло ее, а просто – сердцем полюбить, потому что нет на земле для него другой женщины! Может!!! Пусть не сразу, но все у них сложится! Все хорошо будет!
Устя к мужу кинулась, на пол рядом с ним опустилась, руки на грудь положила.
- Боренька… что ты?
- Голова закружилась. От счастья.
Муж ее к себе притянул, и подумала Устинья, что не у него одного. У нее тоже голова от счастья кружится. И не думала она никогда о таком, и не гадала, и с жизнью попрощалась… и еще сто раз попрощалась бы ради вот этой секунды. Когда сидят они вдвоем, и рука его на живот Устинье легла, словно от всего мира закрывая только-только зародившуюся в нем жизнь, и лицо у него не просто счастливое. Светится Борис от радости, сияет так, что впору свечи погасить и луну закрыть, в горнице ровно солнышко ясное взошло.
- Боренька…
- Устёна, сердце мое, радость моя… обещаешь мне осторожнее быть?
- Обещаю, любимый. Видишь же, я с тобой рядом.
- А кто будет – не говорила Агафья Пантелеевна?
Устя и не хотела, а хихикнула.
- Боренька, ребенку нашему и десяти дней нет, пока он еще с палец размером, а то и поменее. Червячок крохотный, не разглядеть еще!
- Правда?
Устя щекой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула… рядом он! Живой! И в ней частичка его растет, драгоценная! Все, все она сделает, но своих любимых сбережет! Понадобится – сама в могилу ляжет… только через девять месяцев, потому как ребенка родить надобно.
- Боренька…
Луна деликатно отвернулась.
А может, и из зависти. Столько сейчас нежности между этими двумя людьми было, столько тепла, что ей отродясь не видывалось. Глядят они друг на друга, от счастья светятся.
Любовь?
И так она тоже выглядит, и двоим людям тепло и радостно было. По-настоящему.
Троим людям. Ребенок, хоть и пары дней от роду, тоже это счастье чуял, пропитывался им, и знал уже, что на свет он придет любимым и желанным. Дети все чувствуют…
***
А на поляне холодно было.
Сара над Ильей встала, в головах у него, литанию завела… Илья и слова не понимал, не по-росски это. Кажись, по-ромски, а то и по-джермански, уж больно язык корявый, резкий, лающий.
Илья уж прикинул, что дальше делать будет.
Перекатится набок, свечу ногой собьет, ведьму за ноги дернет, подсечет – и кулаком в горло. А потом ей и закроется, вдруг выстрелят из чего, али нож кинут…вот что со второй ведьмой делать?
Слишком далеко стоит, гадина, враз не достать!
- Люууууууди! АААААУУУУУУУ!!!
Из сотни голосов узнал бы Илья Божедара. Поперхнулась речитативом своим, стихла ведьма. А голос орал от души, да и приближался. Платон два пальца в рот сунул свистнул по-разбойничьи, своим холопам, захлебнулся голос, да и стих.
Тут Илья и решился нападать.
Ежели Божедара… не препятствие для него два холопа, но вдруг чего ведьмовское у них имеется? И подействует оно на богатыря? Черное колдовство – коварное, подлое…
А вдруг жив богатырь еще, вдруг помощь ему требуется, а он тут невесть чего ждать будет?
Извернулся мужчина, ногой свечу сшиб, которую у него в ногах и поставили, а левой рукой ведьму за щиколотку схватил, на себя дернул. Нож в десницу ему ровно сам скользнул, по горлу полоснул гадину.
Кровь хлынула, темная, горячая… Сара и дернуться не успела – черный дар наружу рванулся. И несдобровать бы тут Илье, да на поляне Ева была.
Признал дар хозяйку свою, к ней и потянулся, в нее и впитываться начал… замерло все, даже ветер утих, побоялся и снежинкой шелохнуть.
Платон Раенский завизжал от ужаса, ровно поросенок под ножом – и тут Илья опамятовал.
Тушу мерзкую с себя спихнул в сторону, извернулся – и что-то врезалось в него.
- Ходу!
Илья сам не понял, как Божедар его малым не за шкирку с земли вздернул, как за собой потащил, мимо боярина, пробегая, отпустил Илью на секунду, тот чудом в снег не рухнул, а Божедар правой рукой нож метнул, добротный, посеребреный, наговорный, а левой рукой сгреб Платона за загривок, да и пихнул что есть силы в сторону ведьмы.
И снова Илью схватил, за собой потянул.
Илья и не видел, что на поляне происходило. А было там то же, что и с Мариной, разве что Марина куда как сильнее была, а Сара – слабая она ведьма. А все ж…
Клинок Еве в глаз вошел, хорошо так, по рукоять самую, она на землю оседать начала, а дар-то черный остался. Может, и метнулся б куда, да тут Платон Раенский прилетел.
И секунды не прошло - на землю ровно мумия осела в шубе боярской, богатой. А дар и развеялся без следа, взял он свою жертву последнюю.
Только три тела на поляне осталось, и так они выглядели, что случайный прохожий потом бы месяц штаны от испуга отстирывал – не помогло. Как есть – жуть жуткая, адская.
Чертовщина.
***
Илья уж метрах в ста от поляны кашлянуть смог что-то. Божедар впрочем, и не побежал далее, остановился, выпустил боярича.
- Поздорову ли, Илюшка?
- Все хорошо. А ты как?
- И я хорошо.
- Ты говорил. А потом те двое… и замолчал внезапно, - Илья старался объяснить, понимая, что звучит это как-то странно… а и неважно! Живы – и то главное, а остальное со временем!
- Говорил. Потом эти двое до меня добрались, я их убил, смотрю, а времени, считай, и нет уже.
- Нет?
- На луну смотри, в зените она. Сейчас бы тебя и убили, - разъяснил Божедар.
- Ух! – не понравилось Илье.
- То-то и оно. Агафья Пантелеевна знать мне дала, мы и проследили за возком. Хоть и велики палаты царские, а улиц, по которым от них отъехать можно не столь уж много.
