- А-а, - понял Илья.
- Я за тобой и бежал. Люди мои отстали чуток, не всем такое по силам.
А ежели правду сказать – и никому. Чтобы лошадь догнать – богатырем быть надобно. Вот и догнал их Божедар, ну и сделал все возможное.
- Благодарствую, - Илья поклонился земно. – Ты мою жизнь спас.
- А ты сегодня, может, и всю Россу спас. Не каждый бы жизнью своей рискнул, на такое согласился. Не нам с тобой благодарностями считаться, оба мы Россу защищаем.
- Соооотник! – голос с дороги донесся.
- Тут я! – Божедар так рявкнул, что с деревьев снег попадал, сосулька чуть Илье за шиворот не угодила. – Чуток к веселью не успели ребята, обидятся теперь.
- А и то! Вечно ты, воевода, себе лучшее забираешь, разгуляться не даешь, - из леса люди выезжали, верхом. Их Илья тоже знал, и расслабился, заулыбался. Все, теперь уж их точно за копейку не возьмешь, теперь они сами кого хочешь одолеют!
Федор с Аксиньи слез, штаны натянул, в дверь стукнул, Любава вошла тут же.
- Все, сыночка?
- Все, маменька, готово.
- Вот и ладно. Иди теперь, да чтобы к утру уж на заимке был. Сказано – на охоту поехал, вот и езжай, поохоться. Авось, медведя мне привезешь….
- Тебе, маменька, хоть Змея Горыныча!
Любава сына в голову поцеловала, улыбнулась ему ласково.
- Ишь ты, вымахал, каланча! Ну иди, иди….
Федор и пошел. Любава его взглядом проводила, на Аксинью посмотрела, поморщилась брезгливо – лежит баба, вся расхристанная… Федька, хоть ноги ей бы сдвинул! Да ему и в голову пустую то не пришло, привык, что за ним все подтирают да убирают!
- Неси тазик, Варенька.
Кое-как Аксинью вытерли, одернули все, постель в порядок привели.
- Посижу я с ней, - Варвара Раенская на лавке устроилась поудобнее, – а ты, Любавушка, спать иди, чай, утро вечера мудренее, вот вернется Платоша, расскажет все, как было.
Любава кивнула.
Силы ведьмовской у нее и не было, почитай, да кровью она к той же Черной Книге привязана была. И чуяла – неладное что-то…
А что?
Да кто ж его знает, вот с утра и разберемся, как Платоша вернется.
- Копаем, братцы.
- Вот воевода, мог бы нам клинками помахать оставить, а приходится лопатой.
- Выбора нет… и земля промерзла, зараза… а надобно!
- Еще и тащили эту дохлятину на себе, вот пакость-то, прости Господи!
Ворчали мужчины, а дело делали. А куда деваться?
Божедар так решил, так и сделать было надобно. Когда не получит с утра вдовая государыня вестей, что она сделает? Правильно, людей пошлет на это место.
Найдут они тела, поймут, что убил кто-то и ведьм, и боярина, приглядятся к телам повнимательнее. Что Раенский, что ведьмы – все так выглядят, словно сто лет тому как сдохли. Черные, ссохшиеся, все, ровно мумии болотные, а уж страшны!
И что о них подумают?
И что люди скажут?
Ой, не надобно Ладоге стольной такие потрясения, ни к чему! Пусть их… пропали – и пропали, и не было тут никого. И все на том.
А как эту пропажу устроить?
Надобно пять тел, да, и холопов тоже, с поляны утащить, возки угнать, коней потом цыганам каким отдать, там концов не сыщешь, а возки сжечь. И одежду сжечь.
А все это – на себе, на ручках своих, и следу потом замести. И с телами что-то сделать надобно.
Сжечь их?
А трупы горят плохо, долго они горят, и воняют мерзко, и кости от них остаются, не прогорают люди до конца. И кострище тоже… уж про дым и вовсе помолчим.
Выход один.
Землю долбим, могилу копаем, да большую, в нее все тела складываем, как положено, без голов, с осиновыми кольями в сердце, лицом вниз… еще и солью сверху засыпаем. А потом закопать это все надо, и заровнять, и замаскировать так, чтобы и с собаками не нашли. Хотя собаки так и так эту падаль искать не станут, не любят они нечисть, скулят, воют, пятятся, а кто трусливее, так еще и гадит, где стоит. И удирает.
Вот и работали мужики, а земля-то за зиму промерзла, ее долбить надобно, отгребать, а на пять тел могила здоровущая нужна! И глубокая, хоть два метра, а раскопать надо, а лучше все четыре, зверье зимой голодное, что хочешь выкопает…
Костер бы разжечь, хоть малый – и то нельзя, им не просто могилу копать, им потом ее и прятать, да так, чтобы не нашли. Копать им и копать…
Божедар и сам старался, так ломом лупил – аж комья разлетались, Илья только завидовал. Богатырь, одно слово. А и ладно, главное этой ночью сделали. И он, хоть и не богатырь, а тоже не сплоховал, не подвел, и ведьму одну лично упокоил! Есть, чем гордиться!
Эх, не могли эти паразитки ритуалы свои летом затеять! Кончилось бы так же, а вот хоронить их куда как удобнее было бы!
Михайла напряжение Федора чувствовал, да спрашивать не решался. Сейчас царевич и в зубы мог отвесить, от доброй-то души. Уж под утро подуспокоился Федька, тогда Михайла и заговорил.
- Мин жель, мы надолго ли на охоту?
- Дней на десять, - Федор на Михайлу глазами сверкнул, но ответил уже спокойнее. – Может, и чуточку раньше вернемся. Как матушка напишет мне, так и ладно будет.
- Хорошо, мин жель! Потешимся, тоску разгоним… вроде и женат ты, а смотришь не соколом грозным, видно, тоскливо тебе…
Федор на Михайлу чуточку добрее посмотрел.
- Что, так видно это?
- Кому другому, может, и не приметить, ты, мин жель, свои чувства хорошо скрываешь. А я тебя люблю, вот и приглядываюсь, вот и стараюсь.
Федор до Михайлы дотянулся, по плечу его потрепал.
- Служи мне верно, Мишка, награда тебе будет.
Михайла себе награду сам бы взял, да только Федор не отдаст ему Устинью, так что…
- Благодарствую, мин жель. Мне б наградой счастье твое было, да как устроить его – мне неведомо.
Помрачнел Федор, в сторону посмотрел кисло.
- Матушка говорит, образуется все, а только как – неведомо мне. И когда – тоже. Борька крепок, и Устя… видеть не могу счастье их! Убил бы! За то, что не мне улыбается – убил просто!
И таким ядом глаза его налились, что Михайле тошно стало. Вот ведь… порченая тварь!
Такого и пристрелить-то разве из жалости, все воздух чище будет! А впрочем…
- Мин жель, когда государыня так говорит, образуется все! Обязательно!
- Аська, дурища, затяжелеть должна, тогда легче мне будет.
- Ну так… то дело нехитрое, затяжелеет! Ты, мин жель, тогда б не на охоту ехал, а к жене?
- Молчи, дурак, о чем не знаешь!
- Как прикажешь, мин жель. Хочешь – промолчу, хочешь – кочетом закричу, абы тебе хорошо было, душенька твоя радовалась.
Федор фыркнул, Михайла кочетом прокричал.
Только вот шутки – шутками, а понял Ижорский, что свои планы есть у царицы вдовой. Страшноватые планы…
Как Федор Устинью получить может?
Да только ежели царь помрет. А сам Борис помирать не собирается, он и внуков дождется, крепок, сволочь! Михайла-то мог понять, когда бабе с мужиком хорошо… вот и мечтал бы он, чтобы Устя тоскливая ходила, да смурная, ан нет! И радуется она жизни, и под ожерельем драгоценным он раз у нее засос увидал.
Крепок еще Борис Иоаннович.
А значит…
Цареубийство?
Братоубийство?
Хмммм… оно, конечно, смертный грех, только Михайла-то никого убивать и не станет. Он просто подождет. А Устинья… когда он рядом в нужный момент окажется, он у нее согласия и спрашивать не станет – к чему? Уже спрашивал, все одно отказала ему дурища. А значит…
Увозом возьмем!
Ежели не станет Бориса, она на что угодно пойдет, только б Федору в лапы не попасть.
Наблюдаем-с. Ждем-с.
- Я за тобой и бежал. Люди мои отстали чуток, не всем такое по силам.
А ежели правду сказать – и никому. Чтобы лошадь догнать – богатырем быть надобно. Вот и догнал их Божедар, ну и сделал все возможное.
- Благодарствую, - Илья поклонился земно. – Ты мою жизнь спас.
- А ты сегодня, может, и всю Россу спас. Не каждый бы жизнью своей рискнул, на такое согласился. Не нам с тобой благодарностями считаться, оба мы Россу защищаем.
- Соооотник! – голос с дороги донесся.
- Тут я! – Божедар так рявкнул, что с деревьев снег попадал, сосулька чуть Илье за шиворот не угодила. – Чуток к веселью не успели ребята, обидятся теперь.
- А и то! Вечно ты, воевода, себе лучшее забираешь, разгуляться не даешь, - из леса люди выезжали, верхом. Их Илья тоже знал, и расслабился, заулыбался. Все, теперь уж их точно за копейку не возьмешь, теперь они сами кого хочешь одолеют!
***
Федор с Аксиньи слез, штаны натянул, в дверь стукнул, Любава вошла тут же.
- Все, сыночка?
- Все, маменька, готово.
- Вот и ладно. Иди теперь, да чтобы к утру уж на заимке был. Сказано – на охоту поехал, вот и езжай, поохоться. Авось, медведя мне привезешь….
- Тебе, маменька, хоть Змея Горыныча!
Любава сына в голову поцеловала, улыбнулась ему ласково.
- Ишь ты, вымахал, каланча! Ну иди, иди….
Федор и пошел. Любава его взглядом проводила, на Аксинью посмотрела, поморщилась брезгливо – лежит баба, вся расхристанная… Федька, хоть ноги ей бы сдвинул! Да ему и в голову пустую то не пришло, привык, что за ним все подтирают да убирают!
- Неси тазик, Варенька.
Кое-как Аксинью вытерли, одернули все, постель в порядок привели.
- Посижу я с ней, - Варвара Раенская на лавке устроилась поудобнее, – а ты, Любавушка, спать иди, чай, утро вечера мудренее, вот вернется Платоша, расскажет все, как было.
Любава кивнула.
Силы ведьмовской у нее и не было, почитай, да кровью она к той же Черной Книге привязана была. И чуяла – неладное что-то…
А что?
Да кто ж его знает, вот с утра и разберемся, как Платоша вернется.
***
- Копаем, братцы.
- Вот воевода, мог бы нам клинками помахать оставить, а приходится лопатой.
- Выбора нет… и земля промерзла, зараза… а надобно!
- Еще и тащили эту дохлятину на себе, вот пакость-то, прости Господи!
Ворчали мужчины, а дело делали. А куда деваться?
Божедар так решил, так и сделать было надобно. Когда не получит с утра вдовая государыня вестей, что она сделает? Правильно, людей пошлет на это место.
Найдут они тела, поймут, что убил кто-то и ведьм, и боярина, приглядятся к телам повнимательнее. Что Раенский, что ведьмы – все так выглядят, словно сто лет тому как сдохли. Черные, ссохшиеся, все, ровно мумии болотные, а уж страшны!
И что о них подумают?
И что люди скажут?
Ой, не надобно Ладоге стольной такие потрясения, ни к чему! Пусть их… пропали – и пропали, и не было тут никого. И все на том.
А как эту пропажу устроить?
Надобно пять тел, да, и холопов тоже, с поляны утащить, возки угнать, коней потом цыганам каким отдать, там концов не сыщешь, а возки сжечь. И одежду сжечь.
А все это – на себе, на ручках своих, и следу потом замести. И с телами что-то сделать надобно.
Сжечь их?
А трупы горят плохо, долго они горят, и воняют мерзко, и кости от них остаются, не прогорают люди до конца. И кострище тоже… уж про дым и вовсе помолчим.
Выход один.
Землю долбим, могилу копаем, да большую, в нее все тела складываем, как положено, без голов, с осиновыми кольями в сердце, лицом вниз… еще и солью сверху засыпаем. А потом закопать это все надо, и заровнять, и замаскировать так, чтобы и с собаками не нашли. Хотя собаки так и так эту падаль искать не станут, не любят они нечисть, скулят, воют, пятятся, а кто трусливее, так еще и гадит, где стоит. И удирает.
Вот и работали мужики, а земля-то за зиму промерзла, ее долбить надобно, отгребать, а на пять тел могила здоровущая нужна! И глубокая, хоть два метра, а раскопать надо, а лучше все четыре, зверье зимой голодное, что хочешь выкопает…
Костер бы разжечь, хоть малый – и то нельзя, им не просто могилу копать, им потом ее и прятать, да так, чтобы не нашли. Копать им и копать…
Божедар и сам старался, так ломом лупил – аж комья разлетались, Илья только завидовал. Богатырь, одно слово. А и ладно, главное этой ночью сделали. И он, хоть и не богатырь, а тоже не сплоховал, не подвел, и ведьму одну лично упокоил! Есть, чем гордиться!
Эх, не могли эти паразитки ритуалы свои летом затеять! Кончилось бы так же, а вот хоронить их куда как удобнее было бы!
***
Михайла напряжение Федора чувствовал, да спрашивать не решался. Сейчас царевич и в зубы мог отвесить, от доброй-то души. Уж под утро подуспокоился Федька, тогда Михайла и заговорил.
- Мин жель, мы надолго ли на охоту?
- Дней на десять, - Федор на Михайлу глазами сверкнул, но ответил уже спокойнее. – Может, и чуточку раньше вернемся. Как матушка напишет мне, так и ладно будет.
- Хорошо, мин жель! Потешимся, тоску разгоним… вроде и женат ты, а смотришь не соколом грозным, видно, тоскливо тебе…
Федор на Михайлу чуточку добрее посмотрел.
- Что, так видно это?
- Кому другому, может, и не приметить, ты, мин жель, свои чувства хорошо скрываешь. А я тебя люблю, вот и приглядываюсь, вот и стараюсь.
Федор до Михайлы дотянулся, по плечу его потрепал.
- Служи мне верно, Мишка, награда тебе будет.
Михайла себе награду сам бы взял, да только Федор не отдаст ему Устинью, так что…
- Благодарствую, мин жель. Мне б наградой счастье твое было, да как устроить его – мне неведомо.
Помрачнел Федор, в сторону посмотрел кисло.
- Матушка говорит, образуется все, а только как – неведомо мне. И когда – тоже. Борька крепок, и Устя… видеть не могу счастье их! Убил бы! За то, что не мне улыбается – убил просто!
И таким ядом глаза его налились, что Михайле тошно стало. Вот ведь… порченая тварь!
Такого и пристрелить-то разве из жалости, все воздух чище будет! А впрочем…
- Мин жель, когда государыня так говорит, образуется все! Обязательно!
- Аська, дурища, затяжелеть должна, тогда легче мне будет.
- Ну так… то дело нехитрое, затяжелеет! Ты, мин жель, тогда б не на охоту ехал, а к жене?
- Молчи, дурак, о чем не знаешь!
- Как прикажешь, мин жель. Хочешь – промолчу, хочешь – кочетом закричу, абы тебе хорошо было, душенька твоя радовалась.
Федор фыркнул, Михайла кочетом прокричал.
Только вот шутки – шутками, а понял Ижорский, что свои планы есть у царицы вдовой. Страшноватые планы…
Как Федор Устинью получить может?
Да только ежели царь помрет. А сам Борис помирать не собирается, он и внуков дождется, крепок, сволочь! Михайла-то мог понять, когда бабе с мужиком хорошо… вот и мечтал бы он, чтобы Устя тоскливая ходила, да смурная, ан нет! И радуется она жизни, и под ожерельем драгоценным он раз у нее засос увидал.
Крепок еще Борис Иоаннович.
А значит…
Цареубийство?
Братоубийство?
Хмммм… оно, конечно, смертный грех, только Михайла-то никого убивать и не станет. Он просто подождет. А Устинья… когда он рядом в нужный момент окажется, он у нее согласия и спрашивать не станет – к чему? Уже спрашивал, все одно отказала ему дурища. А значит…
Увозом возьмем!
Ежели не станет Бориса, она на что угодно пойдет, только б Федору в лапы не попасть.
Наблюдаем-с. Ждем-с.
