- Любушка, так ведь Ева тоже не из самых сильных ведьм, ты знаешь, чего боялась она.
Покривилась Любава.
- Сара тоже… могла б на себя все взять, а Ева родила бы спокойно! У одной сил не хватало, у второй умения, вот и результат, без наследницы род наш! А как теперь Книгу передавать!?
И о том Варвара думала тоже. Знала она, ЧТО от Любавы понадобится, знала, как Книгу передать можно. Понимала, что добровольно на такое не пойдет Любава…
- А что делать-то будешь?
- Есть у меня план, смогу я Книгу передать, и сама не пострадать.
- Это как?
- Не двое человек в семье моей осталось, трое. Я, Федор и Аксинья. Покамест она с ним кровью общей связана, силой, как пуповиной, того довольно будет.
- Не думала я о таком.
- Я подумала. И внук или внучка мне надобны, а когда не получится, найду, кому Книгу передать.
- Не понимаю я тебя, Любушка. Слишком уж ты закрутила… прости меня, дуру старую!
Любава на Варвару посмотрела с легким превосходством. Ну да, где уж тебе в таких вещах разбираться, твое дело детей мужу рожать…
- Две сестры у меня есть, с древней кровью. Сильной кровью. Устинья и Аксинья. Вот ежели одну из них в жертву принести правильно, то со второй Федька мне внучку или внука зачать сможет. А уж как она ребеночка выносит, так и посмотрим. Ежели девка рОдится, книгу ей передать можно будет. Ежели не выносит ее Аксинья, все ж не так сил много у нее, можно под нож дуру, Книгу в другой род передать, а ведьму к себе привязать, спервоначалу слаба она будет, помощь ей понадобится. Еще и в выигрыше мы останемся.
Варвару этот план жуткий и не тронул даже. Она пару минут подумала, кивнула.
- Права ты, Любушка. Это делать надобно после того, как Федька на трон сядет, а Борька помрет. Жена его в монастырь поедет, да не доедет, перехватим ее по дороге. А там… лучше, конечно, Аксинью прибить, она куда как слабее, глупее, да и вообще умом может тронуться.
- Ребенка она и без ума выносит, понадобится – к кровати привяжем. А вот Устинья не по нраву мне, слишком уж умна и хитра.
- На тебя похожа, Любушка.
Любава в Варвару подушкой швырнула.
- Помолчи, дура!
Варвара и помолчала, только с тоской подумала, что Платон бы… ох, Платоша, как же ты таким неосторожным оказался? Как ты себя убить дал?
Ох, горе горькое…
- Когда б увидел кто эту картину – глаза бы протирал долго, да отплевывался.
Никто Божедара не слышал, оно и к лучшему было. Как поверишь в такое-то? Сидит волхва на пенечке, ревет от души, а вторая ее по голове гладит, успокаивает. Лучше и не видеть, и не верить – спокойнее жить будешь. Волхвы – это ж сила! Опора! И сейчас вот так она расклеилась, сопли ручьем, слезы, что дождик весенний, не останавливаются, льют и льют…
- Ничего, Добрянушка, прошло все, не вернется уж…
- Да… а когда еще кого наймут?
И то сказать, перепугалась Добряна. Не воин она, волхва мирная, лечить да новую жизнь выращивать, вот дело ее, а как быть, когда убивать тебя идут? И ведь когда б не Божедар, когда б не Агафья с предупреждением ее, не Велигнев… достигли б они цели своей.
И пришли бы, и подожгли, и убили бы, и к этому времени от рощи Живы-матушки уж и пеньков бы горелых не осталось.
Добряна-то умом понимала, что опасность быть может, оттого и не ворчала, и не возмущалась, а все ж не по норову ей происходящее было.
А вот когда она поняла, что вот, что могло быть! Когда смерть рядом промелькнула, крылом мазнула по сердцу… да не боялась она смерти, другое страшно было. Что Рощу сожгут, что волхвы новой не будет, что Живу-матушку подведет она! Вот это и страшно!
Не своя смерть, ты-то умер – и все уже, и ты в Ирии Светлом, а вот когда погибают те, кто тебе доверился, когда дело жизни твоей прахом идет, когда…
- Наймут, конечно, цела еще голова у гадины, мы хоть хвост и отсекли, да зубы целы.
Добряну еще больше затрясло, невольно руки в кулаки сжались.
- Убила бы!!!
- Убила б ты, как же…
И снова – когда все понимают все, а вслух говорить – чего уж? Не просто так Любава в палатах царских сидела, много она себе сторонников нашла, много у нее планов хитрых и подлых. Покамест все выявится – время надобно, а в это время и себя бы еще как сберечь?
- Что делать-то, Агафья?
- Чего ты глупость спрашиваешь? Сама не знаешь, что ли? Вон, у меня какая смена растет хорошая, а у тебя кто? Ты учишь кого, или просто сидишь в роще своей, ни о чем, кроме березок не думая?
Поняла Добряна, улыбнулась. Раньше за такие слова она бы ругаться стала, крик подняла, а сейчас… и верно ведь! Давно пора ей ученицу взять, а то и не одну!
- Хорошо же, возьму себе ученицу, буду смену готовить.
- Трех учениц возьми, так оно вернее будет.
- Почему трех-то?
- А ты посмотри, какие парни вокруг. Наверняка хоть одна, да замуж выйдет, а то и две…
Добряна рассмеялась невольно.
- И то верно. Даже ежели одна замуж выйдет, а вторая в Роще сидеть не захочет, хоть одна-то да справится. А нет, так и еще учениц найдем! Надобно уж смену себе готовить, нечего тянуть!
Хоть и есть еще у Добряны лет тридцать-сорок, а то и поболее, ну так что же?
- То-то и оно. Напиши Беркутовым, еще кому из родни своей напиши, ежели есть у них девчонки на погляд, пусть приезжают, привозят их сюда. Будем смену растить, будем учить да воспитывать, мало нас, сама видишь, беда пришла стоглавая, а рук у нас куда как меньше оказалось.
Добряна кивнула решительно, слезы вытерла, с пенька поднялась.
- Сделаю, Агафья. И… прости меня, когда глупости говорила. Не со зла я, не понимала многого, не видела, не задумывалась. А тебе-то куда как труднее пришлось.
Улыбнулась в ответ Агафья Пантелеевна. И то верно, среди людей завсегда сложнее, нежели среди берез. Березы-то спокойные, где посадишь, там и расти будут, а с людьми… ох, не получится так с людьми! Куда им до березок-то!
- И ты меня прости, когда я тебя обижала в чем. И река надобна, и озеро, а что договориться нам трудно, так ведь характеры. Две старухи склочные… ты-то не знаю, а я точно.
Рассмеялись женщины.
И то верно, одна на месте не сидела, сил не копила, крутилась среди людей помаленьку, вот и видела много, и знала. Вторая же о Роще заботилась, силы умножала, растила да копила, вот и сложно им сразу услышать да понять друг друга. А как беда пришла – объединились, плечом к плечу встали, сила сразу и преумножилась. Потом и Добряна себе учениц возьмет, и Агафья внучку учить будет, так и сложится, так и дороги их продолжатся. Главное, что поняли они друг друга, договорились, а остальное все будет. Знала бы Любава, что наделала – так от ярости взвыла б и повесилась на собственной косе.
Не знала. К сожалению.
Михайла даже не удивился, когда сорвался Федор с охоты – домой. Позвала его царица вдовая, вот и полетел он. Ну так что же, мать есть мать. А вот причину знать хотелось бы. Михайла и узнал ее, Федор в покои к матери сразу же помчался, влетел, Любава ему объятия раскрыла, обняла, поцеловала, провозгласила громко:
- Феденька, радость-то какая! Отцом ты станешь скоро!
Аксинья в тягости?
А Михайла о том и не слышал, а ведь должны были на каждом углу толковать? Странно… хотя могут и скрывать до поры. И так делают, когда баба слабая, не уверены, что ребеночка она доносит. От дурного взгляда, от пакостного слова прячут. А только тогда б и еще старались прятать сколько можно? Странно это как-то…
Федор на Михайлу поглядел, рукой махнул.
- Вон отсюда все!
Михайла поклонился, да и вышел. Эх, подслушать бы, о чем речь пойдет! Почему-то казалось ему, что важное там говорят. И для него важное!
Но…
Устинья про глазки и ходы потайные знала. А Михайла, хоть и догадывался, да попасть туда не мог. И Любава знала. И комнату выбрала такую, чтобы не подслушали их точно. Федора к себе поманила.
- Соврала я, сынок, уж прости меня.
- Матушка, да что ты… не нашелся дядя Платон?
- Я б тебе мигом отписала. Нет, не нашелся.
- А…
- И ритуал пройти не успел, иначе б получилось все у вас. Вот что, Федя, мы к Аксинье сейчас пойдем. Запоминай, что ты говорить должен, а мы с Варварой за себя сами скажем. Понял?
Федя запоминал старательно, хмурился.
- Матушка, может, просто поколотить ее? Вот и ладно будет?
- Нет, Феденька, нельзя покамест. Не хозяева мы тут, не надобно забывать…
Федор скривился, да крыть нечем было.
- Ладно. Пойдем к дуре этой! Дело делать надобно.
Аксинья у себя в покоях сидела, покров на алтарь расшивала. Ничего-то ее не радовало сегодня. Ни летник шелковый, ни сарафан нарядный, золотом шитый, ни украшения драгоценные – крОви у нее начались, регулярные, не в тягости она. И в этом месяце не затяжелела, а уж как надеялись! Как мечтала она!
Когда б у нее ребенок был, все б иначе было, и ее б уважали, кланялись земно. А так…
Несправедлива жизнь!
Устька по коридору идет, перед ней и бояре шапки ломают, а Устинья каждому приветствие находит, каждого о чем-то да спросит, улыбнется, здоровья пожелает… царица она, понятно, а все ж таки улыбаются ей искренне, не по обязанности. И слуги шепчутся, мол, добра, мудра да уважительна – очень обидно сие.
А Аксинья ровно тень какая. И видят ее, и ровно не видят… нечестно так-то! Несправедливо! И никто про нее ничего не скажет линий раз, вроде как женился царевич и пусть его. И муж Устинью на руках носить готов, а Федька об Аксинью только что не ноги вытирает!
А она что?!
Чем она хуже сестры?!
Нечестно так-то!
Куда уж Аксинье понять было, что не соревноваться с сестрой надобно, а своей жизнью жить, своим удачам да победам радоваться, свое счастье строить, на чужое не оглядываясь…
Не под силу ей это было. Когда б не Устя – другая бы нашлась для зависти да ревности. Но тут уж так сложилось…
Дверь в горницу отворилась, муж вошел, за ним мать его и Варька Раенская в черном платке, ровно ворона какая. И чего она так закутывается? Мужа-то ее еще не нашли, может, и жив покамест?
Аксинья честь по чести встала, поклонилась в пояс.
- Феденька, муж мой…
- Ждала, женушка?
- Ждала, муж мой.
А что ей еще сказать было? Не правду ведь говорить? Ждала… что кабан тебя клыками пропорет или медведь какой сожрет! Мечтала о том и молилась ежечасно!
Не повезло!
Сволочи, а не звери, мог бы хоть один для Аксиньи постараться!
- Поговорить нам надобно, Аксиньюшка, - свекровка вступила. Голос медом полился, Аксинья чуть не скорчилась от сладости приторной.
- Государыня…
- Аксиньюшка, сыну моему наследник надобен.
- Роду я ему деток, может, в следующем месяце и понесу уж, матушка.
- И такое может быть, Аксиньюшка. Да я к тебе с другим. Есть уже у Феденьки ребеночек.
- ЕСТЬ?!
У Аксиньи рот шире ворот открылся, хоть ты телегой заезжай. Любава закивала радостно.
- Есть, Ксюшенька, есть! Радость такая… нечаянная!
- А… э…
- Просить тебя хочу. Ты пока не в тягости, а я внучка хочу понянчить, потому скажем мы всем, что непраздна ты, а как разродится Феденькина симпатия, так мы ее ребеночка за твоего выдадим, словно это ты рОдила.
Аксинья спервоначалу онемела от ужаса, а потом опамятовала, аж завизжала от возмущения, ногами затопала.
- Да вы в уме ли, такое мне предлагать?! НИКОГДА!!!
Х-хлоп!
Пощечина от Федора визг оборвала в единый миг, Аксинья к стене отлетела, стукнулась крепко, рот кровью наполняться начал. Бил он сильно, но ладонью, хорошо хоть зубы уцелели.
- Молчи, дура! Твое дело рот открывать, как сказали!
Аксинья всхлипнула, громко рыдать побоялась… так-то ее не били никогда. Отец порол – бывало, но ведь жалеючи, а тут и видно было – забьет! Вон, смотрит глазами бешеными, на шее жилы вздулись. А потом подошел, рядом на колени опустился, да и слизнул струйку крови, которая у Аксиньи изо рта текла.
И так это страшно было… Аксинья замерла, ровно птенчик перед гадюкой, не шевельнуться, не вздохнуть…
- Сделаешь, как сказали тебе. И подушку привязывать будешь, и ребеночка примешь потом, и никому усомниться не дашь, что твое это чадо. Поняла, дурища?
- Д-да… - кое-как прошептала, кровь сильнее потекла, и Федор ее еще раз слизнул.
Любава, видя такое дело, усмехнулась себе.
- Ну, мы пойдем, Феденька, ты нам потом скажи, как Ксюшенька свободна будет. Я и объясню, что говорить, да как ходить.
Федор на мать и не взглянул, стоило двери закрыться, как клочья одежды в стороны полетели. И это еще страшнее остального оказалось.
Конечно, на все Аксинья согласилась, только бы не убили… и отчетливо поняла – убьют.
Все одно убьют… только сейчас до нее Устины слова доходить начали: в палатах – возле смерти! Только сейчас она понимать начала, почему сестра тише воды, ниже травы ходила, глаз лишний раз не поднимала.
Только сейчас.
А толку чуть… поздно уже, все, что могла, она порушила.
Поздно…
- Стой, дед!
Одинокий путник, да на дороге – добыча лакомая. Ничего не возьмешь с него?
Это вы не понимаете толком! Одежка есть, какая-никакая, сапоги, справа хорошая, может, и в мешке чего найдется… сам путник?
А кто его собирался живым отпускать?
Это и на дорогах Россы, и в Лемберге, и в Джермане… тати – они нигде не переводятся, хоть и называются по-разному.
Остановился дед, оглянулся.
Выходят из кустов двое татей, у одного арбалет на плече, старенький, из такого уж не стрелять надобно – на стенку вешать для красоты, али и вовсе огород копать. Ну так деда напугать – много и не надобно.
- Стою, сынки, стою. Чего вам надобно?
Переглянулись тати, заржали аки лошади стоялые. С дерева ворон закаркал насмешливо, зло. Тот, что с арбалетом, на дорогу кивнул.
- Чего нам надобно, дед? Ты котомку брось, посмотрим, что у тебя там. Подорожная – слышал такое слово?
- Как не слышать.
А второй удавку на пальцах растягивает. Понятно, чего одежку-то лишний раз дырявить да кровью пачкать, ни к чему… деду и удавки хватит.
- А коли слышал, то и…
Дослушивать Велигнев и не стал уж. Выпрямился, посохом о дорогу пристукнул едва видимо, а в следующий миг и началось! Вроде и не такая уж зима на дворе, а ветер взвыл, ровно дикий зверь, ударил татей в грудь, опрокинул, метель поднялась, да такая – хлещет ветром, ровно розгой, по лицу, по глазам, рты снегом забивает… тут и сопротивляться не знаешь – как? Дед где?
Да кто ж его знает… стоит себе?
Велигнев и стоял, смотрел, как внутри кокона снежного двое сначала мечутся, выход ищут, потом смиряются, на землю опускаются, а там в них и дыхание жизни замирает. Минут тридцать стоял. Ворону уж сидеть на сосне надоело, спустился он на плечо к хозяину. Чего лапы-то морозить?*
*- скорость замерзания сильно зависит от температуры, ветра, подвижности, влажности – факторы разные, я беру по минималке, а так иногда человек может прожить до 6 часов, если сопротивляется и двигается, прим. авт.
Потом Велигнев посохом земли коснулся, ветер отозвал, как собаку цепную. Татей даже трогать не стал – зашагал себе. Да и чего об них руки марать, о собак ненадобных? Они о ком за свою жизнь побеспокоились? Подумали?
То-то и оно. Дрянь, а не люди, и жалеть их нечего, Велигнев лучше тех пожалеет, кто этой пакости на дороге попался, да защитить себя не смог. И пойдет себе потихоньку. Ему еще долго идти…
- Радость у нас, Боренька!
Борис на Любаву посмотрел без особой радости. Кому как, а ежели ей радость, может, и всей Россе гадость будет. Очень даже легко.
Покривилась Любава.
- Сара тоже… могла б на себя все взять, а Ева родила бы спокойно! У одной сил не хватало, у второй умения, вот и результат, без наследницы род наш! А как теперь Книгу передавать!?
И о том Варвара думала тоже. Знала она, ЧТО от Любавы понадобится, знала, как Книгу передать можно. Понимала, что добровольно на такое не пойдет Любава…
- А что делать-то будешь?
- Есть у меня план, смогу я Книгу передать, и сама не пострадать.
- Это как?
- Не двое человек в семье моей осталось, трое. Я, Федор и Аксинья. Покамест она с ним кровью общей связана, силой, как пуповиной, того довольно будет.
- Не думала я о таком.
- Я подумала. И внук или внучка мне надобны, а когда не получится, найду, кому Книгу передать.
- Не понимаю я тебя, Любушка. Слишком уж ты закрутила… прости меня, дуру старую!
Любава на Варвару посмотрела с легким превосходством. Ну да, где уж тебе в таких вещах разбираться, твое дело детей мужу рожать…
- Две сестры у меня есть, с древней кровью. Сильной кровью. Устинья и Аксинья. Вот ежели одну из них в жертву принести правильно, то со второй Федька мне внучку или внука зачать сможет. А уж как она ребеночка выносит, так и посмотрим. Ежели девка рОдится, книгу ей передать можно будет. Ежели не выносит ее Аксинья, все ж не так сил много у нее, можно под нож дуру, Книгу в другой род передать, а ведьму к себе привязать, спервоначалу слаба она будет, помощь ей понадобится. Еще и в выигрыше мы останемся.
Варвару этот план жуткий и не тронул даже. Она пару минут подумала, кивнула.
- Права ты, Любушка. Это делать надобно после того, как Федька на трон сядет, а Борька помрет. Жена его в монастырь поедет, да не доедет, перехватим ее по дороге. А там… лучше, конечно, Аксинью прибить, она куда как слабее, глупее, да и вообще умом может тронуться.
- Ребенка она и без ума выносит, понадобится – к кровати привяжем. А вот Устинья не по нраву мне, слишком уж умна и хитра.
- На тебя похожа, Любушка.
Любава в Варвару подушкой швырнула.
- Помолчи, дура!
Варвара и помолчала, только с тоской подумала, что Платон бы… ох, Платоша, как же ты таким неосторожным оказался? Как ты себя убить дал?
Ох, горе горькое…
***
- Когда б увидел кто эту картину – глаза бы протирал долго, да отплевывался.
Никто Божедара не слышал, оно и к лучшему было. Как поверишь в такое-то? Сидит волхва на пенечке, ревет от души, а вторая ее по голове гладит, успокаивает. Лучше и не видеть, и не верить – спокойнее жить будешь. Волхвы – это ж сила! Опора! И сейчас вот так она расклеилась, сопли ручьем, слезы, что дождик весенний, не останавливаются, льют и льют…
- Ничего, Добрянушка, прошло все, не вернется уж…
- Да… а когда еще кого наймут?
И то сказать, перепугалась Добряна. Не воин она, волхва мирная, лечить да новую жизнь выращивать, вот дело ее, а как быть, когда убивать тебя идут? И ведь когда б не Божедар, когда б не Агафья с предупреждением ее, не Велигнев… достигли б они цели своей.
И пришли бы, и подожгли, и убили бы, и к этому времени от рощи Живы-матушки уж и пеньков бы горелых не осталось.
Добряна-то умом понимала, что опасность быть может, оттого и не ворчала, и не возмущалась, а все ж не по норову ей происходящее было.
А вот когда она поняла, что вот, что могло быть! Когда смерть рядом промелькнула, крылом мазнула по сердцу… да не боялась она смерти, другое страшно было. Что Рощу сожгут, что волхвы новой не будет, что Живу-матушку подведет она! Вот это и страшно!
Не своя смерть, ты-то умер – и все уже, и ты в Ирии Светлом, а вот когда погибают те, кто тебе доверился, когда дело жизни твоей прахом идет, когда…
- Наймут, конечно, цела еще голова у гадины, мы хоть хвост и отсекли, да зубы целы.
Добряну еще больше затрясло, невольно руки в кулаки сжались.
- Убила бы!!!
- Убила б ты, как же…
И снова – когда все понимают все, а вслух говорить – чего уж? Не просто так Любава в палатах царских сидела, много она себе сторонников нашла, много у нее планов хитрых и подлых. Покамест все выявится – время надобно, а в это время и себя бы еще как сберечь?
- Что делать-то, Агафья?
- Чего ты глупость спрашиваешь? Сама не знаешь, что ли? Вон, у меня какая смена растет хорошая, а у тебя кто? Ты учишь кого, или просто сидишь в роще своей, ни о чем, кроме березок не думая?
Поняла Добряна, улыбнулась. Раньше за такие слова она бы ругаться стала, крик подняла, а сейчас… и верно ведь! Давно пора ей ученицу взять, а то и не одну!
- Хорошо же, возьму себе ученицу, буду смену готовить.
- Трех учениц возьми, так оно вернее будет.
- Почему трех-то?
- А ты посмотри, какие парни вокруг. Наверняка хоть одна, да замуж выйдет, а то и две…
Добряна рассмеялась невольно.
- И то верно. Даже ежели одна замуж выйдет, а вторая в Роще сидеть не захочет, хоть одна-то да справится. А нет, так и еще учениц найдем! Надобно уж смену себе готовить, нечего тянуть!
Хоть и есть еще у Добряны лет тридцать-сорок, а то и поболее, ну так что же?
- То-то и оно. Напиши Беркутовым, еще кому из родни своей напиши, ежели есть у них девчонки на погляд, пусть приезжают, привозят их сюда. Будем смену растить, будем учить да воспитывать, мало нас, сама видишь, беда пришла стоглавая, а рук у нас куда как меньше оказалось.
Добряна кивнула решительно, слезы вытерла, с пенька поднялась.
- Сделаю, Агафья. И… прости меня, когда глупости говорила. Не со зла я, не понимала многого, не видела, не задумывалась. А тебе-то куда как труднее пришлось.
Улыбнулась в ответ Агафья Пантелеевна. И то верно, среди людей завсегда сложнее, нежели среди берез. Березы-то спокойные, где посадишь, там и расти будут, а с людьми… ох, не получится так с людьми! Куда им до березок-то!
- И ты меня прости, когда я тебя обижала в чем. И река надобна, и озеро, а что договориться нам трудно, так ведь характеры. Две старухи склочные… ты-то не знаю, а я точно.
Рассмеялись женщины.
И то верно, одна на месте не сидела, сил не копила, крутилась среди людей помаленьку, вот и видела много, и знала. Вторая же о Роще заботилась, силы умножала, растила да копила, вот и сложно им сразу услышать да понять друг друга. А как беда пришла – объединились, плечом к плечу встали, сила сразу и преумножилась. Потом и Добряна себе учениц возьмет, и Агафья внучку учить будет, так и сложится, так и дороги их продолжатся. Главное, что поняли они друг друга, договорились, а остальное все будет. Знала бы Любава, что наделала – так от ярости взвыла б и повесилась на собственной косе.
Не знала. К сожалению.
***
Михайла даже не удивился, когда сорвался Федор с охоты – домой. Позвала его царица вдовая, вот и полетел он. Ну так что же, мать есть мать. А вот причину знать хотелось бы. Михайла и узнал ее, Федор в покои к матери сразу же помчался, влетел, Любава ему объятия раскрыла, обняла, поцеловала, провозгласила громко:
- Феденька, радость-то какая! Отцом ты станешь скоро!
Аксинья в тягости?
А Михайла о том и не слышал, а ведь должны были на каждом углу толковать? Странно… хотя могут и скрывать до поры. И так делают, когда баба слабая, не уверены, что ребеночка она доносит. От дурного взгляда, от пакостного слова прячут. А только тогда б и еще старались прятать сколько можно? Странно это как-то…
Федор на Михайлу поглядел, рукой махнул.
- Вон отсюда все!
Михайла поклонился, да и вышел. Эх, подслушать бы, о чем речь пойдет! Почему-то казалось ему, что важное там говорят. И для него важное!
Но…
Устинья про глазки и ходы потайные знала. А Михайла, хоть и догадывался, да попасть туда не мог. И Любава знала. И комнату выбрала такую, чтобы не подслушали их точно. Федора к себе поманила.
- Соврала я, сынок, уж прости меня.
- Матушка, да что ты… не нашелся дядя Платон?
- Я б тебе мигом отписала. Нет, не нашелся.
- А…
- И ритуал пройти не успел, иначе б получилось все у вас. Вот что, Федя, мы к Аксинье сейчас пойдем. Запоминай, что ты говорить должен, а мы с Варварой за себя сами скажем. Понял?
Федя запоминал старательно, хмурился.
- Матушка, может, просто поколотить ее? Вот и ладно будет?
- Нет, Феденька, нельзя покамест. Не хозяева мы тут, не надобно забывать…
Федор скривился, да крыть нечем было.
- Ладно. Пойдем к дуре этой! Дело делать надобно.
***
Аксинья у себя в покоях сидела, покров на алтарь расшивала. Ничего-то ее не радовало сегодня. Ни летник шелковый, ни сарафан нарядный, золотом шитый, ни украшения драгоценные – крОви у нее начались, регулярные, не в тягости она. И в этом месяце не затяжелела, а уж как надеялись! Как мечтала она!
Когда б у нее ребенок был, все б иначе было, и ее б уважали, кланялись земно. А так…
Несправедлива жизнь!
Устька по коридору идет, перед ней и бояре шапки ломают, а Устинья каждому приветствие находит, каждого о чем-то да спросит, улыбнется, здоровья пожелает… царица она, понятно, а все ж таки улыбаются ей искренне, не по обязанности. И слуги шепчутся, мол, добра, мудра да уважительна – очень обидно сие.
А Аксинья ровно тень какая. И видят ее, и ровно не видят… нечестно так-то! Несправедливо! И никто про нее ничего не скажет линий раз, вроде как женился царевич и пусть его. И муж Устинью на руках носить готов, а Федька об Аксинью только что не ноги вытирает!
А она что?!
Чем она хуже сестры?!
Нечестно так-то!
Куда уж Аксинье понять было, что не соревноваться с сестрой надобно, а своей жизнью жить, своим удачам да победам радоваться, свое счастье строить, на чужое не оглядываясь…
Не под силу ей это было. Когда б не Устя – другая бы нашлась для зависти да ревности. Но тут уж так сложилось…
Дверь в горницу отворилась, муж вошел, за ним мать его и Варька Раенская в черном платке, ровно ворона какая. И чего она так закутывается? Мужа-то ее еще не нашли, может, и жив покамест?
Аксинья честь по чести встала, поклонилась в пояс.
- Феденька, муж мой…
- Ждала, женушка?
- Ждала, муж мой.
А что ей еще сказать было? Не правду ведь говорить? Ждала… что кабан тебя клыками пропорет или медведь какой сожрет! Мечтала о том и молилась ежечасно!
Не повезло!
Сволочи, а не звери, мог бы хоть один для Аксиньи постараться!
- Поговорить нам надобно, Аксиньюшка, - свекровка вступила. Голос медом полился, Аксинья чуть не скорчилась от сладости приторной.
- Государыня…
- Аксиньюшка, сыну моему наследник надобен.
- Роду я ему деток, может, в следующем месяце и понесу уж, матушка.
- И такое может быть, Аксиньюшка. Да я к тебе с другим. Есть уже у Феденьки ребеночек.
- ЕСТЬ?!
У Аксиньи рот шире ворот открылся, хоть ты телегой заезжай. Любава закивала радостно.
- Есть, Ксюшенька, есть! Радость такая… нечаянная!
- А… э…
- Просить тебя хочу. Ты пока не в тягости, а я внучка хочу понянчить, потому скажем мы всем, что непраздна ты, а как разродится Феденькина симпатия, так мы ее ребеночка за твоего выдадим, словно это ты рОдила.
Аксинья спервоначалу онемела от ужаса, а потом опамятовала, аж завизжала от возмущения, ногами затопала.
- Да вы в уме ли, такое мне предлагать?! НИКОГДА!!!
Х-хлоп!
Пощечина от Федора визг оборвала в единый миг, Аксинья к стене отлетела, стукнулась крепко, рот кровью наполняться начал. Бил он сильно, но ладонью, хорошо хоть зубы уцелели.
- Молчи, дура! Твое дело рот открывать, как сказали!
Аксинья всхлипнула, громко рыдать побоялась… так-то ее не били никогда. Отец порол – бывало, но ведь жалеючи, а тут и видно было – забьет! Вон, смотрит глазами бешеными, на шее жилы вздулись. А потом подошел, рядом на колени опустился, да и слизнул струйку крови, которая у Аксиньи изо рта текла.
И так это страшно было… Аксинья замерла, ровно птенчик перед гадюкой, не шевельнуться, не вздохнуть…
- Сделаешь, как сказали тебе. И подушку привязывать будешь, и ребеночка примешь потом, и никому усомниться не дашь, что твое это чадо. Поняла, дурища?
- Д-да… - кое-как прошептала, кровь сильнее потекла, и Федор ее еще раз слизнул.
Любава, видя такое дело, усмехнулась себе.
- Ну, мы пойдем, Феденька, ты нам потом скажи, как Ксюшенька свободна будет. Я и объясню, что говорить, да как ходить.
Федор на мать и не взглянул, стоило двери закрыться, как клочья одежды в стороны полетели. И это еще страшнее остального оказалось.
Конечно, на все Аксинья согласилась, только бы не убили… и отчетливо поняла – убьют.
Все одно убьют… только сейчас до нее Устины слова доходить начали: в палатах – возле смерти! Только сейчас она понимать начала, почему сестра тише воды, ниже травы ходила, глаз лишний раз не поднимала.
Только сейчас.
А толку чуть… поздно уже, все, что могла, она порушила.
Поздно…
***
- Стой, дед!
Одинокий путник, да на дороге – добыча лакомая. Ничего не возьмешь с него?
Это вы не понимаете толком! Одежка есть, какая-никакая, сапоги, справа хорошая, может, и в мешке чего найдется… сам путник?
А кто его собирался живым отпускать?
Это и на дорогах Россы, и в Лемберге, и в Джермане… тати – они нигде не переводятся, хоть и называются по-разному.
Остановился дед, оглянулся.
Выходят из кустов двое татей, у одного арбалет на плече, старенький, из такого уж не стрелять надобно – на стенку вешать для красоты, али и вовсе огород копать. Ну так деда напугать – много и не надобно.
- Стою, сынки, стою. Чего вам надобно?
Переглянулись тати, заржали аки лошади стоялые. С дерева ворон закаркал насмешливо, зло. Тот, что с арбалетом, на дорогу кивнул.
- Чего нам надобно, дед? Ты котомку брось, посмотрим, что у тебя там. Подорожная – слышал такое слово?
- Как не слышать.
А второй удавку на пальцах растягивает. Понятно, чего одежку-то лишний раз дырявить да кровью пачкать, ни к чему… деду и удавки хватит.
- А коли слышал, то и…
Дослушивать Велигнев и не стал уж. Выпрямился, посохом о дорогу пристукнул едва видимо, а в следующий миг и началось! Вроде и не такая уж зима на дворе, а ветер взвыл, ровно дикий зверь, ударил татей в грудь, опрокинул, метель поднялась, да такая – хлещет ветром, ровно розгой, по лицу, по глазам, рты снегом забивает… тут и сопротивляться не знаешь – как? Дед где?
Да кто ж его знает… стоит себе?
Велигнев и стоял, смотрел, как внутри кокона снежного двое сначала мечутся, выход ищут, потом смиряются, на землю опускаются, а там в них и дыхание жизни замирает. Минут тридцать стоял. Ворону уж сидеть на сосне надоело, спустился он на плечо к хозяину. Чего лапы-то морозить?*
*- скорость замерзания сильно зависит от температуры, ветра, подвижности, влажности – факторы разные, я беру по минималке, а так иногда человек может прожить до 6 часов, если сопротивляется и двигается, прим. авт.
Потом Велигнев посохом земли коснулся, ветер отозвал, как собаку цепную. Татей даже трогать не стал – зашагал себе. Да и чего об них руки марать, о собак ненадобных? Они о ком за свою жизнь побеспокоились? Подумали?
То-то и оно. Дрянь, а не люди, и жалеть их нечего, Велигнев лучше тех пожалеет, кто этой пакости на дороге попался, да защитить себя не смог. И пойдет себе потихоньку. Ему еще долго идти…
***
- Радость у нас, Боренька!
Борис на Любаву посмотрел без особой радости. Кому как, а ежели ей радость, может, и всей Россе гадость будет. Очень даже легко.
