- Какая радость, Любава Никодимовна?
Не матушка, не государыня, вежливо все, не придерешься, а неприятно, вон, глаза как сверкнули.
- Ксюшенька наша непраздна, государь. Гладишь, к зиме Феденька и отцом станет!
Борис улыбнулся невольно, на Устинью покосился.
- Рад я за него, очень рад.
Сам Боря молчал покамест о счастье своем. И Устя попросила, и не уважал он тех, кто просто так языком о самом важном болтает.
Твое это!
Твое, и супруги твоей, и нечего тут языком мотать вдоль и поперек, не случилось бы дурного глаза, а то и чего похуже. Глазами-то много вреда не наделаешь, так тут способы и попроще есть, где подлить чего, где толкнуть кого… в палатах государевых и не такое случалось, он про то ведал.
- Боренька, прошу, разреши остаться, и Ксюшеньке во время беременности помочь, и ребеночка на руки принять! Первый внучок мой… потом поеду я в монастырь!
Это Борису уже куда как меньше понравилось, но спорить не стал он, рукой махнул.
- Дозволяю. И принять, и покрестить. Как раз и в монастырь поедешь, Любава Никодимовна.
Не забыл. И прощать ничего не собирался он, просто отложил ненадолго. Любава зубами скрипнула, а мед лить не перестала, как водится – пополам с ядом.
- Боренька, миленький, вы-то еще ребеночка не ждете? Может, Устеньке к сестре сходить, побеседовать с ней?
- Когда разрешит Федор Иванович, с удовольствием я с сестрой пообщаюсь, - Устинья молчать не стала.
- Вот и ладно. Повитуху прислать тебе?
- Может, Адаму сестрицу осмотреть? – Устинья вновь голос подала, - Доверяю я ему, человек он хороший, да и лекарь от бога.
Любаву аж перекосило.
- Да чтобы чужой мужчина, до моей невестки дотрагивался?! Безлепие творишь, Устинья!
- Государыня Устинья Алексеевна, - Борис такие мелочи спускать и не собирался. Ерунда, казалось бы?
Ошибаетесь, сначала кажется, а потом и мало не покажется. Раз спустят, два спустят, на третий заплакать захочется.
- Все одно – не дозволю! – Любава руки на груди скрестила. Тут Борис настаивать не стал, тут его власти нет, чужая жена Аксинья, пусть что хотят, то и творят с ней.
- Хорошо, Любава Никодимовна, будь по-твоему. Но ежели по вашей неразумности скинет Аксинья ребеночка – строго спрошу, - Борис кивнул, скипетр погладил. Да и отпустил мачеху кивком. Та ушла, довольная, всего она сегодня добилась, чего хотела. А что укусить не получилось, ну и такое бывает. Случается…
Устинья на мужа посмотрела, из-за трона вышла, на колени рядом с ним опустилась.
- Боренька, когда дозволишь, я б и правда к Аксинье сходила.
- Прикажешь, да и приведут ее к тебе.
- С Федором, с няньками – мамками, с прислугой верной Любаве… сразу ведь не выгонишь всех, да половину и не за что. И не разберешься так-то, в один миг. Мне бы с ней один на один поговорить, подумаю я, как это устроить, когда не против бы будешь?
И с этим Борис согласен был.
- Делай, Устёна, как пожелаешь, твоя сестра, тебе и решать.
- Кажется мне, Боренька, что плохо Аксинье. И у меня душа за нее болит.
- Она сама того хотела, сама Федьке радовалась.
- Глупенькая она. Маленькая еще…
- Ты не намного старше, Устёна.
- А иногда кажется – на целую жизнь.
Боря жену обнял, к себе притянул, руку на животик положил. Покамест плоский, ничего не ощущается, но точно знал он – их уже трое. И так тепло на сердце становилось! Так радостно!
Его жена.
Его ребенок.
Есть ли большее для человека счастье? Для него – нету. Лучше он сам костьми ляжет, а их в обиду никому не даст! Никогда!
Устёнушка, счастье мое, нежданное-негаданное, сердце мое, жизнь моя…
- Магистр Леон де Тур?
Здоровяк, сильно похожий на быка, в алом плаще с коричневым крестом на нем, повернулся к мужчине, который его окликнул.
- Чего тебе?
- Магистр, прошу уделить мне время. Великий магистр меня знает.
Эти слова мгновенно решили дело в пользу незнакомца. А может, перстень с черным камнем, который тот с поклоном протянул магистру. Леон тут же приложил его к своему – и совпали камни точка в точку. Добро пожаловать, посланец.
Ежели ему доверяет САМ Великий Магистр… перед Эваринолом Леон преклонялся. Силу он уважал. Умом он восхищался, не понимая, как может хлипкий человек держать в повиновении столько рыцарей, как это вообще происходит, почему все прогнозы Великого магистра, все его слова, все расчеты оказываются верными… сам Леон мог предсказывать только на обычном, бытовом уровне.
К примеру, если он шел напиваться, то точно был уверен, что не остановится, и мог выложить заранее часть денег. Или заплатить вперед трактирщику, чтобы тот его с утра рассолом отпоил. Но так-то каждый может!
А предсказать, что в других странах случится?
Леон просто преклонялся перед умными людьми, понимая, что есть вершины, до которых ему, увы, не дотянуться.
Если этот человек может быть полезен Магистру Эваринолу – его стоит выслушать.
Если нет… он поплатится за свою дерзость.
Впрочем, Рудольфус Истерман мог ничего не опасаться, покамест он был полезен Ордену.
- Кто ты?
- Меня зовут Рудольфус Истерман. Мейр Истерман. Магистр не говорил обо мне?
- Говорил, - Леон уже с большим интересом поглядел на мужчину. – Он описывал тебя иначе, мейр.
- Это краска и другая одежда. Меня знают в Россе, к чему нам привлекать лишнее внимание? В таком виде проще.
- Ты состоишь в нашем ордене, мейр?
Руди пожал плечами.
- Как терциарий. Мир слишком крепко держит меня.*
*- терциарии – это явление есть в католичестве, человек, который обеты принял, а мир не покидает, прим. авт.
Леон кивнул.
- Это случается. Есть ли у тебя знак нашего Ордена, мейр?
- Знака магистра недостаточно?
- Более чем достаточно. Но я спрашивал о другом.
- Есть у меня и другое кольцо, но я не ношу его на виду эта тайна не для всех.
- Покажи.
- Прошу.
Перстень был знаком Леону, Магистр упоминал о нем, и выдавал такие перстни тем, кто выполнял для него задания в миру. Алый рубин, на нем коричневый крест из бронзы. У Леона тоже такой был, и где находятся секретные зарубки, он знал. Проверил пальцами, вернул перстень хозяину.
Протянул руку.
- Рад знакомству, мейр Истерман.
- И я, магистр. Прошу показать мне мое место на корабле, я готов отплыть в любую минуту.
- Вещи?
- У меня все с собой. Надеюсь, провизией меня обеспечат?
- Кусок мяса найдем, кубком вина не попрекнем, - ухмыльнулся Леон, которому это понравилось.
Дело, дело, все для дела, все для Ордена.
- Пойдем, мейр, я устрою тебя в каюте. Придется делить ее со мной и моим оруженосцем, надеюсь, ты не против?
- На борту – ты закон и право, магистр.
Леон хохотнул и хлопнул мейра по плечу.
- Идем.
Каюта оказалась крохотной, гамак жутко неудобным, а оруженосец… Руди порадовался, что перекрасил волосы и кожу. Оруженосец магистра донельзя походил на девушку. Тоненький, светловолосый, с нежным румянцем… тут все понятно, еще двое с особой дружбой.
Не то, чтобы Руди был против, он и сам тоже… вспомнить только его любовь несбыточную, боярина Данилу. Но – по доброй воле.
А с таким, как этот магистр… нет уж, увольте! Руди на такое не соглашался! Ему тоже блондины нравятся, и вообще…
Руди засунул свой рюкзак под койку, и кивнул юноше.
- Рудольфус Истерман. А ты, юный рыцарь?
- Я пока не рыцарь, оруженосец.
- Я не сомневаюсь, что говорю с будущей гордостью и славой ордена, - Руди и не особенно врал. Вот так, в особых друзьях многие начинали. Там и в рыцари выбивались, и ордену служили, и что? Магистру Родалю такое нравится, пальцами не тычут, а пробиваться так-то… сзади наперед, все же легче.
- Дэннис Линн, мейр.
- Рад знакомству, Дэннис.
- И я тоже, - взгляд оруженосца явно был… заинтересованным. Руди только зубами скрипнул, еще ему приступов ревности у магистра де Тура не хватало, а то и драки на борту. Нет, пожалуй, этот Дэннис далеко не пойдет, когда таких простых вещей не понимает. Ни к чему вызывать в своем покровителе ревность!
Вслух Руди не сказал ничего, сунул свои вещи под койку, да и завалился передохнуть.
Наверху разворачивалась подготовка к отплытию, снимали флаг с коричневым крестом на алом фоне, снимали такой же парус, меняли на простой, белый… в Россе ни к чему такие символы. Что-то уже успели убрать и закрасить, что-то, как всегда, осталось…
Не самое сейчас лучшее время для путешествий по воде, Ладога – река коварная, и туманы там жуткие, на да ладно. Лоцмана им Руди найдет, знает он, к кому обратиться. А дальше…
Все в воле Божьей. Но Руди сомневался, что Бог на стороне Россы. Не может ведь Он поддерживать этих варваров? Не может, правда?
Бог привычно молчал, не отзываясь на молитвы заговорщиков.
- Аксинья, постой, поговорить нам надобно!
И не хотела Устя сказать такого, а вот… не выдержала душа ее. Просто – не смогла она мимо пройти.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Пропал с месяц назад тому боярин Платон Раенский. Да так хорошо пропал, что никто его найти не может. Борис искать приказал, царица Любава ногами топала… да кричать-то кричала она, а толку не было никакого. Устинья эти дни все побаивалась, что найдут боярина, но Божедар если уж делал что – так ни единой оплошности не допустил. Не нашли.
Ни боярина, ни следов его, коней – и тех увели, вниз по течению Ладоги продали.
Аксинья в тягости оказалась, это было Устинье очень подозрительно. Ритуал-то не удался, стало быть, и ребенка взять неоткуда! А Любава-то хороша, умолила пасынка оставить ее в столице до рождения внука.
Какого внука-то?!
Откуда он возьмется? Или… первого попавшегося ребенка возьмут, да и за Аськиного выдадут? Но чтоб сестра пошла на такое? Хотя Любава… эта все может. Она еще и не такое придумает.
Хоть и тихо ведет себя царица бывшая, а все равно неуютно. Это как с гадюкой на груди спать, может, пригрелась она, и вообще змея благодарная, так ведь все одно – гадина!
Ладога как раз вскрылась на днях, ледоход начался, скоро корабли по ней пойдут, скоро купцы приплывут с товарами. Борис уж с женой заговаривал, что на лето бы Устинье переехать куда… грязно в городе будет, душно, нечистотно. Хоть и старается государь, а все одно – случается.
Устинья только отмахивалась.
Чтобы волхву свалить? Ее и оспа не одолеет, и чума ей не преграда! Кому беда, а ей так, вдохнуть да выдохнуть, и ребеночка она выносит, и сама выдержит, а от Бори далеко не отойдет. Чуяло сердце недоброе… пусть далеко пока, а только движется оно все ближе, идет…
Борис с женой и спорить не стал. И ему поди, жену далеко от себя отпускать не хотелось.
А вот Аксинья сестру волновала сильно, выглядела она очень уж плохо, и глаза у нее больные были. И двигалась она так… Устя по своей жизни знала, по монастырю, так-то двигаются, когда болит все у тебя. Когда… избили.
Или того хуже – попросту силой взяли.
Но… она же ребеночка носит! Или…?
В том-то и беда дара Устиньиного, не мог он такие вещи ей показать. Беду она чуяла, зло чуяла, а вот новую жизнь, зарождающуюся… Добряна могла б помочь. Агафья?
Да, и прабабушка могла бы, да она сейчас из рощи не выходила, так им с Добряной обеим спокойнее было. А еще они себе учениц ожидали.
Верея…
Устинья и ее часто вспоминала. Измученную девочку с отчаянными глазами, которая все отдала, через себя перешагнула, но смогла, душой и посмертием оплатила для них обеих второй шанс.
Будет ли он для Вереи?
Не знала Устинья, но еще и ради той, неродившейся покамест, протянула руку Аксинье. Только вот Аксинье та рука была хуже крапивы.
- Ты!!! Чего тебе?!
- Никто о нашем разговоре не проведает.
Сколько Устинье сил пришлось приложить, чтобы Аксинья одна в коридоре оказалась? Чтобы Федор о том не узнал, да что Федор – Любава, змеища гнусная!
- Не узнает…
- Асенька, много я говорить не могу, пара минут у меня есть. Помощь тебе надобна?
- Чем ты помочь мне сможешь? Муж во мне властен!
- Я тебя могу от него забрать, увезем далеко – не найдет тебя никто.
Аксинья дернулась, словно от удара хлыстом. А потом…
Ох и сладок же яд власти. С одной стороны – муж, нелюбимый, постылый, да, и грубый, и руки распускающий. С другой же…
Когда ребенок появится, совсем другое отношение будет к ней от людей окружающих! И в монастырь ее не отправят, как бесплодную, и… и своего рОдить получится, и наладится все со временем! Обязательно, так Любава говорила.
Это Устя свекровушке не верила, а Аксинья еще наивной была, не думала, что обманывают ее так нагло и подло.
А еще деньги, еще власть, еще терем царский… а когда убежит она, что у нее будет? Замуж не хочется ей, еще одного мужика грубого терпеть? Нет, ни к чему такое. Михайла один, а… он тут останется. С Устиньей рядом.
Ревность всколыхнулась, разум гневом залила.
- Близко ко мне не подходи, дрянь! Не сестра ты мне, видеть тебя не хочу! Ты во всем виновата, ТЫ!!!
А кто ж еще-то? Вот когда б Устя за царя замуж не вышла, Федор бы ее и взял себе. В постель, понятно, взял, не женой – полюбовницей! Ей бы все мучения доставались, Аксинье все почести, а как Борис помер бы, Федор царем стал, Аксинья – царицей… и всему этому Устинья свершиться помешала. Не врагиня ли?
Отшатнулась Устинья, ровно от удара, и Аксинья гордой лебедью мимо проплыла. Вот еще!
Не надобна ей от сестры никакая помощь! НЕ НАДОБНА!!!
И сестра ей такая тоже не нужна! Все у нее есть!
Устинья только головой покачала. А чем тут поможешь, что сделаешь?
Ничего…
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой
Мой ребенок.
Наш ребенок.
Я и Борис, мы оба соединились в этом крохотном существе. Ночью я просыпаюсь, и кладу руку на живот, и чувствую, как бьется сердечко нашего малыша. Или малышки – неважно. Я уже люблю свое дитя, так люблю, что даже страшно становится. В той черной жизни я месяца до третьего доходила, а такого не чуяла. Вообще не было ничего, ровно туман серый, и я в тумане, тону беспомощно. А сейчас все остро, ярко. Я знаю, Бог дал и Бог взял, но я также понимаю, что если меня лишат моего малыша – я сойду с ума.
Может, и в той, черной жизни, я тоже была полубезумна?
Не знаю, не могу сказать точно. Если меня не лечили, не обливали ледяной водой, не пытались отпоить настоями, значит, я вела себя так, что казалась людям нормальной? Говорила, что ожидали, делала, что от меня требовалось?
Не знаю.
Наверное, тогда я не сошла с ума, потому что ничего-то у меня и не было. Только мечты, только взгляды и страдания. А в этой жизни я не просто счастлива, я так безумно и дико счастлива, что понимаю – ежели я сейчас очнусь в подвале, рядом с Вереей, я и на костер пойду, улыбаясь. Потому что это счастье есть в моей жизни.
И точно так же знаю: случись что с Боренькой или с ребенком нашим, я этого пережить не смогу. За ними последую, не задумаюсь. Может, даже сама с собой ничего делать не стану, полыхнет огонь и сожжет меня, вот и все, да и зачем мне жить без них?
Что я – без них?
Пустота, вот и все. Бездонная черная пустота, и черный огонь в ней, огонь боли и мести, зажженный в той жизни. Пусть сейчас он не столь сильно обжигает, он есть, он горит, он тянет меня во тьму, и я послушно иду за ним. Ушла бы… Это Боря наполняет мою жизнь смыслом и светом.
Это он и наш ребенок дают мне возможность жить – и радоваться жизни.
Не матушка, не государыня, вежливо все, не придерешься, а неприятно, вон, глаза как сверкнули.
- Ксюшенька наша непраздна, государь. Гладишь, к зиме Феденька и отцом станет!
Борис улыбнулся невольно, на Устинью покосился.
- Рад я за него, очень рад.
Сам Боря молчал покамест о счастье своем. И Устя попросила, и не уважал он тех, кто просто так языком о самом важном болтает.
Твое это!
Твое, и супруги твоей, и нечего тут языком мотать вдоль и поперек, не случилось бы дурного глаза, а то и чего похуже. Глазами-то много вреда не наделаешь, так тут способы и попроще есть, где подлить чего, где толкнуть кого… в палатах государевых и не такое случалось, он про то ведал.
- Боренька, прошу, разреши остаться, и Ксюшеньке во время беременности помочь, и ребеночка на руки принять! Первый внучок мой… потом поеду я в монастырь!
Это Борису уже куда как меньше понравилось, но спорить не стал он, рукой махнул.
- Дозволяю. И принять, и покрестить. Как раз и в монастырь поедешь, Любава Никодимовна.
Не забыл. И прощать ничего не собирался он, просто отложил ненадолго. Любава зубами скрипнула, а мед лить не перестала, как водится – пополам с ядом.
- Боренька, миленький, вы-то еще ребеночка не ждете? Может, Устеньке к сестре сходить, побеседовать с ней?
- Когда разрешит Федор Иванович, с удовольствием я с сестрой пообщаюсь, - Устинья молчать не стала.
- Вот и ладно. Повитуху прислать тебе?
- Может, Адаму сестрицу осмотреть? – Устинья вновь голос подала, - Доверяю я ему, человек он хороший, да и лекарь от бога.
Любаву аж перекосило.
- Да чтобы чужой мужчина, до моей невестки дотрагивался?! Безлепие творишь, Устинья!
- Государыня Устинья Алексеевна, - Борис такие мелочи спускать и не собирался. Ерунда, казалось бы?
Ошибаетесь, сначала кажется, а потом и мало не покажется. Раз спустят, два спустят, на третий заплакать захочется.
- Все одно – не дозволю! – Любава руки на груди скрестила. Тут Борис настаивать не стал, тут его власти нет, чужая жена Аксинья, пусть что хотят, то и творят с ней.
- Хорошо, Любава Никодимовна, будь по-твоему. Но ежели по вашей неразумности скинет Аксинья ребеночка – строго спрошу, - Борис кивнул, скипетр погладил. Да и отпустил мачеху кивком. Та ушла, довольная, всего она сегодня добилась, чего хотела. А что укусить не получилось, ну и такое бывает. Случается…
Устинья на мужа посмотрела, из-за трона вышла, на колени рядом с ним опустилась.
- Боренька, когда дозволишь, я б и правда к Аксинье сходила.
- Прикажешь, да и приведут ее к тебе.
- С Федором, с няньками – мамками, с прислугой верной Любаве… сразу ведь не выгонишь всех, да половину и не за что. И не разберешься так-то, в один миг. Мне бы с ней один на один поговорить, подумаю я, как это устроить, когда не против бы будешь?
И с этим Борис согласен был.
- Делай, Устёна, как пожелаешь, твоя сестра, тебе и решать.
- Кажется мне, Боренька, что плохо Аксинье. И у меня душа за нее болит.
- Она сама того хотела, сама Федьке радовалась.
- Глупенькая она. Маленькая еще…
- Ты не намного старше, Устёна.
- А иногда кажется – на целую жизнь.
Боря жену обнял, к себе притянул, руку на животик положил. Покамест плоский, ничего не ощущается, но точно знал он – их уже трое. И так тепло на сердце становилось! Так радостно!
Его жена.
Его ребенок.
Есть ли большее для человека счастье? Для него – нету. Лучше он сам костьми ляжет, а их в обиду никому не даст! Никогда!
Устёнушка, счастье мое, нежданное-негаданное, сердце мое, жизнь моя…
***
- Магистр Леон де Тур?
Здоровяк, сильно похожий на быка, в алом плаще с коричневым крестом на нем, повернулся к мужчине, который его окликнул.
- Чего тебе?
- Магистр, прошу уделить мне время. Великий магистр меня знает.
Эти слова мгновенно решили дело в пользу незнакомца. А может, перстень с черным камнем, который тот с поклоном протянул магистру. Леон тут же приложил его к своему – и совпали камни точка в точку. Добро пожаловать, посланец.
Ежели ему доверяет САМ Великий Магистр… перед Эваринолом Леон преклонялся. Силу он уважал. Умом он восхищался, не понимая, как может хлипкий человек держать в повиновении столько рыцарей, как это вообще происходит, почему все прогнозы Великого магистра, все его слова, все расчеты оказываются верными… сам Леон мог предсказывать только на обычном, бытовом уровне.
К примеру, если он шел напиваться, то точно был уверен, что не остановится, и мог выложить заранее часть денег. Или заплатить вперед трактирщику, чтобы тот его с утра рассолом отпоил. Но так-то каждый может!
А предсказать, что в других странах случится?
Леон просто преклонялся перед умными людьми, понимая, что есть вершины, до которых ему, увы, не дотянуться.
Если этот человек может быть полезен Магистру Эваринолу – его стоит выслушать.
Если нет… он поплатится за свою дерзость.
Впрочем, Рудольфус Истерман мог ничего не опасаться, покамест он был полезен Ордену.
- Кто ты?
- Меня зовут Рудольфус Истерман. Мейр Истерман. Магистр не говорил обо мне?
- Говорил, - Леон уже с большим интересом поглядел на мужчину. – Он описывал тебя иначе, мейр.
- Это краска и другая одежда. Меня знают в Россе, к чему нам привлекать лишнее внимание? В таком виде проще.
- Ты состоишь в нашем ордене, мейр?
Руди пожал плечами.
- Как терциарий. Мир слишком крепко держит меня.*
*- терциарии – это явление есть в католичестве, человек, который обеты принял, а мир не покидает, прим. авт.
Леон кивнул.
- Это случается. Есть ли у тебя знак нашего Ордена, мейр?
- Знака магистра недостаточно?
- Более чем достаточно. Но я спрашивал о другом.
- Есть у меня и другое кольцо, но я не ношу его на виду эта тайна не для всех.
- Покажи.
- Прошу.
Перстень был знаком Леону, Магистр упоминал о нем, и выдавал такие перстни тем, кто выполнял для него задания в миру. Алый рубин, на нем коричневый крест из бронзы. У Леона тоже такой был, и где находятся секретные зарубки, он знал. Проверил пальцами, вернул перстень хозяину.
Протянул руку.
- Рад знакомству, мейр Истерман.
- И я, магистр. Прошу показать мне мое место на корабле, я готов отплыть в любую минуту.
- Вещи?
- У меня все с собой. Надеюсь, провизией меня обеспечат?
- Кусок мяса найдем, кубком вина не попрекнем, - ухмыльнулся Леон, которому это понравилось.
Дело, дело, все для дела, все для Ордена.
- Пойдем, мейр, я устрою тебя в каюте. Придется делить ее со мной и моим оруженосцем, надеюсь, ты не против?
- На борту – ты закон и право, магистр.
Леон хохотнул и хлопнул мейра по плечу.
- Идем.
Каюта оказалась крохотной, гамак жутко неудобным, а оруженосец… Руди порадовался, что перекрасил волосы и кожу. Оруженосец магистра донельзя походил на девушку. Тоненький, светловолосый, с нежным румянцем… тут все понятно, еще двое с особой дружбой.
Не то, чтобы Руди был против, он и сам тоже… вспомнить только его любовь несбыточную, боярина Данилу. Но – по доброй воле.
А с таким, как этот магистр… нет уж, увольте! Руди на такое не соглашался! Ему тоже блондины нравятся, и вообще…
Руди засунул свой рюкзак под койку, и кивнул юноше.
- Рудольфус Истерман. А ты, юный рыцарь?
- Я пока не рыцарь, оруженосец.
- Я не сомневаюсь, что говорю с будущей гордостью и славой ордена, - Руди и не особенно врал. Вот так, в особых друзьях многие начинали. Там и в рыцари выбивались, и ордену служили, и что? Магистру Родалю такое нравится, пальцами не тычут, а пробиваться так-то… сзади наперед, все же легче.
- Дэннис Линн, мейр.
- Рад знакомству, Дэннис.
- И я тоже, - взгляд оруженосца явно был… заинтересованным. Руди только зубами скрипнул, еще ему приступов ревности у магистра де Тура не хватало, а то и драки на борту. Нет, пожалуй, этот Дэннис далеко не пойдет, когда таких простых вещей не понимает. Ни к чему вызывать в своем покровителе ревность!
Вслух Руди не сказал ничего, сунул свои вещи под койку, да и завалился передохнуть.
Наверху разворачивалась подготовка к отплытию, снимали флаг с коричневым крестом на алом фоне, снимали такой же парус, меняли на простой, белый… в Россе ни к чему такие символы. Что-то уже успели убрать и закрасить, что-то, как всегда, осталось…
Не самое сейчас лучшее время для путешествий по воде, Ладога – река коварная, и туманы там жуткие, на да ладно. Лоцмана им Руди найдет, знает он, к кому обратиться. А дальше…
Все в воле Божьей. Но Руди сомневался, что Бог на стороне Россы. Не может ведь Он поддерживать этих варваров? Не может, правда?
Бог привычно молчал, не отзываясь на молитвы заговорщиков.
***
- Аксинья, постой, поговорить нам надобно!
И не хотела Устя сказать такого, а вот… не выдержала душа ее. Просто – не смогла она мимо пройти.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Пропал с месяц назад тому боярин Платон Раенский. Да так хорошо пропал, что никто его найти не может. Борис искать приказал, царица Любава ногами топала… да кричать-то кричала она, а толку не было никакого. Устинья эти дни все побаивалась, что найдут боярина, но Божедар если уж делал что – так ни единой оплошности не допустил. Не нашли.
Ни боярина, ни следов его, коней – и тех увели, вниз по течению Ладоги продали.
Аксинья в тягости оказалась, это было Устинье очень подозрительно. Ритуал-то не удался, стало быть, и ребенка взять неоткуда! А Любава-то хороша, умолила пасынка оставить ее в столице до рождения внука.
Какого внука-то?!
Откуда он возьмется? Или… первого попавшегося ребенка возьмут, да и за Аськиного выдадут? Но чтоб сестра пошла на такое? Хотя Любава… эта все может. Она еще и не такое придумает.
Хоть и тихо ведет себя царица бывшая, а все равно неуютно. Это как с гадюкой на груди спать, может, пригрелась она, и вообще змея благодарная, так ведь все одно – гадина!
Ладога как раз вскрылась на днях, ледоход начался, скоро корабли по ней пойдут, скоро купцы приплывут с товарами. Борис уж с женой заговаривал, что на лето бы Устинье переехать куда… грязно в городе будет, душно, нечистотно. Хоть и старается государь, а все одно – случается.
Устинья только отмахивалась.
Чтобы волхву свалить? Ее и оспа не одолеет, и чума ей не преграда! Кому беда, а ей так, вдохнуть да выдохнуть, и ребеночка она выносит, и сама выдержит, а от Бори далеко не отойдет. Чуяло сердце недоброе… пусть далеко пока, а только движется оно все ближе, идет…
Борис с женой и спорить не стал. И ему поди, жену далеко от себя отпускать не хотелось.
А вот Аксинья сестру волновала сильно, выглядела она очень уж плохо, и глаза у нее больные были. И двигалась она так… Устя по своей жизни знала, по монастырю, так-то двигаются, когда болит все у тебя. Когда… избили.
Или того хуже – попросту силой взяли.
Но… она же ребеночка носит! Или…?
В том-то и беда дара Устиньиного, не мог он такие вещи ей показать. Беду она чуяла, зло чуяла, а вот новую жизнь, зарождающуюся… Добряна могла б помочь. Агафья?
Да, и прабабушка могла бы, да она сейчас из рощи не выходила, так им с Добряной обеим спокойнее было. А еще они себе учениц ожидали.
Верея…
Устинья и ее часто вспоминала. Измученную девочку с отчаянными глазами, которая все отдала, через себя перешагнула, но смогла, душой и посмертием оплатила для них обеих второй шанс.
Будет ли он для Вереи?
Не знала Устинья, но еще и ради той, неродившейся покамест, протянула руку Аксинье. Только вот Аксинье та рука была хуже крапивы.
- Ты!!! Чего тебе?!
- Никто о нашем разговоре не проведает.
Сколько Устинье сил пришлось приложить, чтобы Аксинья одна в коридоре оказалась? Чтобы Федор о том не узнал, да что Федор – Любава, змеища гнусная!
- Не узнает…
- Асенька, много я говорить не могу, пара минут у меня есть. Помощь тебе надобна?
- Чем ты помочь мне сможешь? Муж во мне властен!
- Я тебя могу от него забрать, увезем далеко – не найдет тебя никто.
Аксинья дернулась, словно от удара хлыстом. А потом…
Ох и сладок же яд власти. С одной стороны – муж, нелюбимый, постылый, да, и грубый, и руки распускающий. С другой же…
Когда ребенок появится, совсем другое отношение будет к ней от людей окружающих! И в монастырь ее не отправят, как бесплодную, и… и своего рОдить получится, и наладится все со временем! Обязательно, так Любава говорила.
Это Устя свекровушке не верила, а Аксинья еще наивной была, не думала, что обманывают ее так нагло и подло.
А еще деньги, еще власть, еще терем царский… а когда убежит она, что у нее будет? Замуж не хочется ей, еще одного мужика грубого терпеть? Нет, ни к чему такое. Михайла один, а… он тут останется. С Устиньей рядом.
Ревность всколыхнулась, разум гневом залила.
- Близко ко мне не подходи, дрянь! Не сестра ты мне, видеть тебя не хочу! Ты во всем виновата, ТЫ!!!
А кто ж еще-то? Вот когда б Устя за царя замуж не вышла, Федор бы ее и взял себе. В постель, понятно, взял, не женой – полюбовницей! Ей бы все мучения доставались, Аксинье все почести, а как Борис помер бы, Федор царем стал, Аксинья – царицей… и всему этому Устинья свершиться помешала. Не врагиня ли?
Отшатнулась Устинья, ровно от удара, и Аксинья гордой лебедью мимо проплыла. Вот еще!
Не надобна ей от сестры никакая помощь! НЕ НАДОБНА!!!
И сестра ей такая тоже не нужна! Все у нее есть!
Устинья только головой покачала. А чем тут поможешь, что сделаешь?
Ничего…
Глава 5
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой
Мой ребенок.
Наш ребенок.
Я и Борис, мы оба соединились в этом крохотном существе. Ночью я просыпаюсь, и кладу руку на живот, и чувствую, как бьется сердечко нашего малыша. Или малышки – неважно. Я уже люблю свое дитя, так люблю, что даже страшно становится. В той черной жизни я месяца до третьего доходила, а такого не чуяла. Вообще не было ничего, ровно туман серый, и я в тумане, тону беспомощно. А сейчас все остро, ярко. Я знаю, Бог дал и Бог взял, но я также понимаю, что если меня лишат моего малыша – я сойду с ума.
Может, и в той, черной жизни, я тоже была полубезумна?
Не знаю, не могу сказать точно. Если меня не лечили, не обливали ледяной водой, не пытались отпоить настоями, значит, я вела себя так, что казалась людям нормальной? Говорила, что ожидали, делала, что от меня требовалось?
Не знаю.
Наверное, тогда я не сошла с ума, потому что ничего-то у меня и не было. Только мечты, только взгляды и страдания. А в этой жизни я не просто счастлива, я так безумно и дико счастлива, что понимаю – ежели я сейчас очнусь в подвале, рядом с Вереей, я и на костер пойду, улыбаясь. Потому что это счастье есть в моей жизни.
И точно так же знаю: случись что с Боренькой или с ребенком нашим, я этого пережить не смогу. За ними последую, не задумаюсь. Может, даже сама с собой ничего делать не стану, полыхнет огонь и сожжет меня, вот и все, да и зачем мне жить без них?
Что я – без них?
Пустота, вот и все. Бездонная черная пустота, и черный огонь в ней, огонь боли и мести, зажженный в той жизни. Пусть сейчас он не столь сильно обжигает, он есть, он горит, он тянет меня во тьму, и я послушно иду за ним. Ушла бы… Это Боря наполняет мою жизнь смыслом и светом.
Это он и наш ребенок дают мне возможность жить – и радоваться жизни.
