Тут и Устя с ним согласна была.
Яд сильный был, пока не восстановятся боярышни, обе, лучше не рожать им. И плод они скинуть могут, и даже когда ребеночек рОдится, не будет у него здоровья.
А…ей? Ей – рожать можно ведь!
Она хочет от Бори ребеночка?
Устя на царя посмотрела, голова закружилась чуточку. Вот от него. От Бориса. От любимого мужчины, ребеночка под сердцем носить, на руки взять, к груди приложить – хочет?
И такой волной тепла ее затопило… ради такого она и долг супружеский стерпит. Хоть и говорили бабы в монастыре, что это не боль, а радость вовсе даже, Устя в то не верила. Может, для мужчин так-то и есть, это для Устиньи все болью да тоской оборачивалось? Наверное так, все ж Федор после опочивальни завсегда довольный был, а она ног не таскала. Ну и пусть, ради Бори потерпит она что угодно! И… и делать ничего не станет! Ни травы пить, ни дни считать, ни времени спокойного ждать. Пусть ребеночек будет!
Наконец, проводили молодых в опочивальню.
Устя, пока отвлеклись все, из-за стола улизнула, за ней и Агафья Пантелеевна выскользнула, по коридорам дворцовым они словно две тени промелькнули неслышно, только в горнице Устиньиной волхва рот открыла.
- Права ты, внучка. Не знаю, откуда у царицы мать взялась, но и она ведьмой была, и сама Любава – ведьма. Только слабенькая очень, вот ведь как! Хлипкая она совсем, ей разве что в травницы подаваться, да от тараканов избы заговаривать. И то, поди, кипяток по углам лучше с тварями ползучими справится. Ведьма она, да бессильная, а оттого злая вдвойне. И кое-что на ней есть, не сказала бы ты, я и не углядела бы. Закрывается она от чужого взгляда, ей и хватает. Сил-то, считай, и нет у нее…
- А Федор?
- А вот тут самое интересное и начинается. Ты такое и правда не видывала, и понять не могла, а я приметила. Гореть мне на этом месте, ежели и Любава, и сынок ее – не от ритуала черного на свет появились. Когда рядом они, сравнить можно, прикинуть – верно ты догадалась. Поодиночке не видно так-то, а вот когда вместе их увидишь, сразу и понимаешь, что гадина – гаденыша породила.
- И Любава тоже ритуальная?!
- И Федор, и Любава. Когда б можно было, показала я тебе, как это увидеть, да не ко времени. И ведьма, и патриарх рядышком, и дело в храме… сама-то посмотрела я, а уроки давать не получится. И что самое интересное, бесплодна царица-то! Не могла она сына зачать, по всему – не могла, а вот он! Есть и есть будет! Чужие жизни заедать…
Устя невольно пальцами по столу забарабанила.
- Бабушка, а как возможно такое?
- Вот так, когда жизнь на жизнь поменяли, и получается. Мать Любавы, судя по всему, ведьмой сильной была, она точно могла такой ритуал провести, вот и родилась у нее доченька.
- А Любава сама?
- Ежели Федор на свет появился, то и она могла. Или ей провел кто-то. Она все ж слабенькая, верно, брат сильнее был, он и помог.
- Боярин Данила?
- А ты сама подумай, когда они брат да сестра, а Любава старшая и ритуалом черным на свет появилась, так и брат ее тоже от ритуала зачат был. А когда мать его ведьма, то и он тоже колдуном получился. Книжным, конечно, не природным, а слабым или сильным, не ведаю, не видывала я его, но ежели ритуал провели… сильная ведьма его сама для себя проведет, и для другого может.
- Но тогда… ежели Любава слабая, да от ритуала, и Данила от ритуала – он еще слабее быть должен?
- И то верно. Значит, и еще кто-то есть, третий, покамест нам неведомый.
- Искать гадюку надобно, бабушка? Значит, было колдовство черное, запретное. А Федор теперь тоже ритуал проводить должен? Чтобы ребеночек у него был?
- Или он, или для него кто другой – неважно. Сам по себе он ребенка не сделает.
- А ежели от такой, как я или Аксинья?
Задумалась Агафья.
- Зачать может, наверное. А только или плод мертвый будет, или скинешь ты его – не получится от него родить. Сам по себе с девками он быть может, а вот род свой продолжить не сможет он.
- Только после ритуала ребенок живой от него появится?
- Более того, даже проведет для него кто ритуал, ребенка его выносить будет очень тяжко. Тут права ты – женщина нужна будет с сильной кровью, а рядом с ним двое таких, ты и Аксинья…
Устя кивнула.
Почему-то так она и думала.
- А боярин Утятьев что?
- Дочь его не видела я, а боярин человек самый обычный. Нет в нем никакой силы, ни спящей, ни в крови растворенной, ничего от него ждать не надобно. Не знаю, за что они титул получили, но причин может быть множество, чего уж сейчас разбираться, старые кости тревожить?
Устя кивнула задумчиво.
Значит, Анфиса Утятьева Федору не подошла. Да и так понятно, была б в ней хоть кроха силы, Федора бы в такой приступ не сорвало.
Памятна Устинье была та ее жизнь, черная, в которой приходил к ней Федор, клал на колени голову, и надо было его обнимать и гладить. Ей после такого завсегда тошно становилось, а он уходил, как водицы живой напившись, сил насосавшийся… клоп гадкий! И приступов у него опосля не было, что верно, то верно.
Когда он уезжал надолго – случались, а рядом с Устей – нет.
- Бабушка, вернулся ли Божедар?
- Вернулся, Устенька.
- Попроси его, пожалуйста, пусть узнают все возможное про мать Любавы. Чует мое сердце, неладно там… вроде бы и ясно все, вот Любава, вот брат ее, но кажется мне, что мало узнали мы. Слишком мало. Расспросили слуг боярских, и успокоились, а ведь и до замужества была у нее жизнь? Мало ли кто был в той жизни?
Чутью Устиньи Агафья доверилась.
- Хорошо, все узнаем, дитятко. А покамест – завтра бы день пережить.
Устя кивнула.
- Бабушка, еще одно. О Пронских узнайте, что только возможно. О боярыне Пронской.
- Степаниде?
- Нет, о молодой боярыне. Не знаю, как зовут ее, а только кажется мне, что и она как-то тут связана. Ты к ней не приглядывалась?
- Даже и не подумала, на Любаву смотрела, на Федора, некогда мне по сторонам глазеть было. Так, взором прошлась… ты думаешь, с ней неладно – или в ней?
- Не знаю я, что и думать. Не нравится она мне, а что неладно – не знаю я.
- Хорошо, Устя, расспросим, да и знать тебе дадим. Покамест же осторожнее будь, вдвое, втрое. Завтра у тебя врагов вшестеро прибавится, вдесятеро.
Устинья это и так знала. Но ради Бориса – пусть враги прибавляются! Она их всех похоронит!
Аксинья и свадьбу-то свою запомнила плохо. Когда б сказали ей, что всему виной капелька дурманного зелья, кое подлила ей царица Любава, так и не поверила бы.
Но и зелье было, и смотрела она на все, ровно через толстое стекло.
И даже когда они с Федором вдвоем остались, не испугалась она ничего, словно не с ней, с кем-то другим все происходило.
На ком-то другом платье рвали, рыча от злости, с кого-то другого рубашка в угол улетела, и потолок над кем-то другим поплыл, и почти не больно даже, просто подушка почему-то горячая и мокрая, как и ее щека…
И Федор, получив свое, отстраняется, довольно падает рядом и тут же засыпает.
Аксинья - не Устинья, но похожи две сестры, в полусумраке спальни, в зыбком пламени свечей, что одна, что вторая – почти едино ему. Главное – кровь, одинаковая у обеих девушек.
Аксинья медленно встает с кровати, обмывается из кувшина, неловко проливая воду на пол – и съеживается на лавке.
Ей больно, тошно, страшно и одиноко. И даже дурман этого не смягчает.
Не так ей мечталось, не так думалось, не то было с Михайлой, от его поцелуев голова плыла, сердце замирало сладко, а тут все тошно, страшно, и болит все сильнее, и пятна синие на запястьях, на бедрах – намерено грубым Федор не был, просто не думал ни о ком, кроме себя.
И ноет что-то внутри.
Болезненное, беспомощное, словно струна натянулась и вот-вот лопнет…
Аксинья не понимала, что происходит, а все просто было. Первая кровь женщины пролилась, утрачена ее невинность, которую отдала она Федору, и которая связала мужчину и женщину. С Михайлой, это так, игрушки были, а вот сейчас все всерьез, и связь между мужем и женой образовалась. Ущерб Федора теперь ее силой заполнялся, ей приходилось мужа поддерживать. А что не знала она, не понимала происходящего, так с неопытной еще и лучше тянуть силу, потому как легче и проще.
Федор на бок повернулся, руки протянул, жену рядом не нащупал и глаза открыл.
Подошел, сгреб Аксинью в охапку, перетащил на кровать, ну и еще раз долг отдал, зря тащил, что ли? Потом пригреб ее к себе поближе, как была, и не слишком заботясь об удобстве жены, снова засопел. Только уж теперь выбраться не получилось у женщины.
Аксинья лежала и тихо плакала. И старалась не шевелиться, потому что дурман развеивался окончательно, а боль нарастала. И внутри, и снаружи…
За происходящим в спальне наблюдали трое человек. Не из любопытства, а надо так было. Ежели Федор и эту удавит… или что хуже, с ним припадок случится, помогать надо будет – они мигом придут. Но не пришлось.
Ведьма еще раз спящего Федора осмотрела, кивнула, глазок закрыла.
- Отсюда плохо видно, но мне кажется, установилась привязка. Первое время им бы лучше рядом побыть, потом уж легче им расставаться будет. Но девка слабенькая, надобно кого посильнее, этой не хватит надолго.
- Сестра ее посильнее, да там покамест не получится ничего, - Платон недовольно бороду огладил.
Ведьма только плечами пожала.
- Значит, еще кого искать будем. Феде сейчас полегче будет, вот ребеночка… не знаю, получится ли. Там придется кого-то из родственников Аксиньи… отец или брат подойдут.
- Брат, - кивнул Раенский. – Не сразу, конечно, месяца через два или три, как привязка установится.
- Хорошо. Что для ритуала нужно, все приготовлю, - ведьма платок поправила и к выходу развернулась.
А что? Все необходимое она уж увидела, а остальное ей и не надобно. И так неуютно ей на свадьбе было, ровно чей-то взгляд спину сверлил, пристальный, холодный, как клинок меж лопатками уперся.
Кто?
У кого она подозрения вызвала?
Выяснять надобно. И – устранять. Ни к чему человеку с такими подозрениями на белом свете жить. Она поможет.
На рассвете в церкви считай, никого и не было.
Патриарх лично.
Семья Заболоцких – вся, кроме Вареньки маленькой и Аксиньи.
Боярин Пущин.
И самые главные люди – жених да невеста.
Борис и Устинья.
Боря невесту к алтарю вел, в нарушение всех правил, а Устя ровно от счастья светилась под покровом легким, кружевным. Вот уж не знала она, что получится, когда кружево плела, а вышел для нее покров: легкий, летящий, снежный…
Патриарх и сам улыбнулся невольно.
Не женятся так цари-то. А только видно, что у этих двоих счастья да любви куда как побольше будет, чем у Федора с Аксиньей. Там и жених стоял, ровно гороха наевшись, и невеста пошатывалась, глаза у нее тоскливые были, а тут оба светятся.
И государь – уж и не думал Макарий, что с такой теплотой Борис на невесту смотреть будет. Но тут явно не только расчет, хотя и он оправдан.
Заболоцкие – род не слишком богатый, но древний. И не слишком многочислен этот род, многое для себя не попросит, а государя поддержит. А еще Федор на Аксинье женился…
Ох, не нравился патриарху этот брак, но Любава настояла, надавила. А вот сейчас венчал он царя, и внутренне понимал – все хорошо, все правильно, и на сердце легко и приятно было.
Наконец последние слова отзвучали, Борису невесту поцеловать разрешили. Государь покров приподнял – и к губам невесты потянулся, а та руки ему на плечи положила, навстречу приподнялась – и так у нее глаза сияли…
Любит она его.
И Макарий, поневоле, взмолился Господу. И не думал он, а вот само как-то вырвалось.
Господи, спаси их и сохрани! Долгих лет им и детишек побольше!
Яд сильный был, пока не восстановятся боярышни, обе, лучше не рожать им. И плод они скинуть могут, и даже когда ребеночек рОдится, не будет у него здоровья.
А…ей? Ей – рожать можно ведь!
Она хочет от Бори ребеночка?
Устя на царя посмотрела, голова закружилась чуточку. Вот от него. От Бориса. От любимого мужчины, ребеночка под сердцем носить, на руки взять, к груди приложить – хочет?
И такой волной тепла ее затопило… ради такого она и долг супружеский стерпит. Хоть и говорили бабы в монастыре, что это не боль, а радость вовсе даже, Устя в то не верила. Может, для мужчин так-то и есть, это для Устиньи все болью да тоской оборачивалось? Наверное так, все ж Федор после опочивальни завсегда довольный был, а она ног не таскала. Ну и пусть, ради Бори потерпит она что угодно! И… и делать ничего не станет! Ни травы пить, ни дни считать, ни времени спокойного ждать. Пусть ребеночек будет!
Наконец, проводили молодых в опочивальню.
Устя, пока отвлеклись все, из-за стола улизнула, за ней и Агафья Пантелеевна выскользнула, по коридорам дворцовым они словно две тени промелькнули неслышно, только в горнице Устиньиной волхва рот открыла.
- Права ты, внучка. Не знаю, откуда у царицы мать взялась, но и она ведьмой была, и сама Любава – ведьма. Только слабенькая очень, вот ведь как! Хлипкая она совсем, ей разве что в травницы подаваться, да от тараканов избы заговаривать. И то, поди, кипяток по углам лучше с тварями ползучими справится. Ведьма она, да бессильная, а оттого злая вдвойне. И кое-что на ней есть, не сказала бы ты, я и не углядела бы. Закрывается она от чужого взгляда, ей и хватает. Сил-то, считай, и нет у нее…
- А Федор?
- А вот тут самое интересное и начинается. Ты такое и правда не видывала, и понять не могла, а я приметила. Гореть мне на этом месте, ежели и Любава, и сынок ее – не от ритуала черного на свет появились. Когда рядом они, сравнить можно, прикинуть – верно ты догадалась. Поодиночке не видно так-то, а вот когда вместе их увидишь, сразу и понимаешь, что гадина – гаденыша породила.
- И Любава тоже ритуальная?!
- И Федор, и Любава. Когда б можно было, показала я тебе, как это увидеть, да не ко времени. И ведьма, и патриарх рядышком, и дело в храме… сама-то посмотрела я, а уроки давать не получится. И что самое интересное, бесплодна царица-то! Не могла она сына зачать, по всему – не могла, а вот он! Есть и есть будет! Чужие жизни заедать…
Устя невольно пальцами по столу забарабанила.
- Бабушка, а как возможно такое?
- Вот так, когда жизнь на жизнь поменяли, и получается. Мать Любавы, судя по всему, ведьмой сильной была, она точно могла такой ритуал провести, вот и родилась у нее доченька.
- А Любава сама?
- Ежели Федор на свет появился, то и она могла. Или ей провел кто-то. Она все ж слабенькая, верно, брат сильнее был, он и помог.
- Боярин Данила?
- А ты сама подумай, когда они брат да сестра, а Любава старшая и ритуалом черным на свет появилась, так и брат ее тоже от ритуала зачат был. А когда мать его ведьма, то и он тоже колдуном получился. Книжным, конечно, не природным, а слабым или сильным, не ведаю, не видывала я его, но ежели ритуал провели… сильная ведьма его сама для себя проведет, и для другого может.
- Но тогда… ежели Любава слабая, да от ритуала, и Данила от ритуала – он еще слабее быть должен?
- И то верно. Значит, и еще кто-то есть, третий, покамест нам неведомый.
- Искать гадюку надобно, бабушка? Значит, было колдовство черное, запретное. А Федор теперь тоже ритуал проводить должен? Чтобы ребеночек у него был?
- Или он, или для него кто другой – неважно. Сам по себе он ребенка не сделает.
- А ежели от такой, как я или Аксинья?
Задумалась Агафья.
- Зачать может, наверное. А только или плод мертвый будет, или скинешь ты его – не получится от него родить. Сам по себе с девками он быть может, а вот род свой продолжить не сможет он.
- Только после ритуала ребенок живой от него появится?
- Более того, даже проведет для него кто ритуал, ребенка его выносить будет очень тяжко. Тут права ты – женщина нужна будет с сильной кровью, а рядом с ним двое таких, ты и Аксинья…
Устя кивнула.
Почему-то так она и думала.
- А боярин Утятьев что?
- Дочь его не видела я, а боярин человек самый обычный. Нет в нем никакой силы, ни спящей, ни в крови растворенной, ничего от него ждать не надобно. Не знаю, за что они титул получили, но причин может быть множество, чего уж сейчас разбираться, старые кости тревожить?
Устя кивнула задумчиво.
Значит, Анфиса Утятьева Федору не подошла. Да и так понятно, была б в ней хоть кроха силы, Федора бы в такой приступ не сорвало.
Памятна Устинье была та ее жизнь, черная, в которой приходил к ней Федор, клал на колени голову, и надо было его обнимать и гладить. Ей после такого завсегда тошно становилось, а он уходил, как водицы живой напившись, сил насосавшийся… клоп гадкий! И приступов у него опосля не было, что верно, то верно.
Когда он уезжал надолго – случались, а рядом с Устей – нет.
- Бабушка, вернулся ли Божедар?
- Вернулся, Устенька.
- Попроси его, пожалуйста, пусть узнают все возможное про мать Любавы. Чует мое сердце, неладно там… вроде бы и ясно все, вот Любава, вот брат ее, но кажется мне, что мало узнали мы. Слишком мало. Расспросили слуг боярских, и успокоились, а ведь и до замужества была у нее жизнь? Мало ли кто был в той жизни?
Чутью Устиньи Агафья доверилась.
- Хорошо, все узнаем, дитятко. А покамест – завтра бы день пережить.
Устя кивнула.
- Бабушка, еще одно. О Пронских узнайте, что только возможно. О боярыне Пронской.
- Степаниде?
- Нет, о молодой боярыне. Не знаю, как зовут ее, а только кажется мне, что и она как-то тут связана. Ты к ней не приглядывалась?
- Даже и не подумала, на Любаву смотрела, на Федора, некогда мне по сторонам глазеть было. Так, взором прошлась… ты думаешь, с ней неладно – или в ней?
- Не знаю я, что и думать. Не нравится она мне, а что неладно – не знаю я.
- Хорошо, Устя, расспросим, да и знать тебе дадим. Покамест же осторожнее будь, вдвое, втрое. Завтра у тебя врагов вшестеро прибавится, вдесятеро.
Устинья это и так знала. Но ради Бориса – пусть враги прибавляются! Она их всех похоронит!
***
Аксинья и свадьбу-то свою запомнила плохо. Когда б сказали ей, что всему виной капелька дурманного зелья, кое подлила ей царица Любава, так и не поверила бы.
Но и зелье было, и смотрела она на все, ровно через толстое стекло.
И даже когда они с Федором вдвоем остались, не испугалась она ничего, словно не с ней, с кем-то другим все происходило.
На ком-то другом платье рвали, рыча от злости, с кого-то другого рубашка в угол улетела, и потолок над кем-то другим поплыл, и почти не больно даже, просто подушка почему-то горячая и мокрая, как и ее щека…
И Федор, получив свое, отстраняется, довольно падает рядом и тут же засыпает.
Аксинья - не Устинья, но похожи две сестры, в полусумраке спальни, в зыбком пламени свечей, что одна, что вторая – почти едино ему. Главное – кровь, одинаковая у обеих девушек.
Аксинья медленно встает с кровати, обмывается из кувшина, неловко проливая воду на пол – и съеживается на лавке.
Ей больно, тошно, страшно и одиноко. И даже дурман этого не смягчает.
Не так ей мечталось, не так думалось, не то было с Михайлой, от его поцелуев голова плыла, сердце замирало сладко, а тут все тошно, страшно, и болит все сильнее, и пятна синие на запястьях, на бедрах – намерено грубым Федор не был, просто не думал ни о ком, кроме себя.
И ноет что-то внутри.
Болезненное, беспомощное, словно струна натянулась и вот-вот лопнет…
Аксинья не понимала, что происходит, а все просто было. Первая кровь женщины пролилась, утрачена ее невинность, которую отдала она Федору, и которая связала мужчину и женщину. С Михайлой, это так, игрушки были, а вот сейчас все всерьез, и связь между мужем и женой образовалась. Ущерб Федора теперь ее силой заполнялся, ей приходилось мужа поддерживать. А что не знала она, не понимала происходящего, так с неопытной еще и лучше тянуть силу, потому как легче и проще.
Федор на бок повернулся, руки протянул, жену рядом не нащупал и глаза открыл.
Подошел, сгреб Аксинью в охапку, перетащил на кровать, ну и еще раз долг отдал, зря тащил, что ли? Потом пригреб ее к себе поближе, как была, и не слишком заботясь об удобстве жены, снова засопел. Только уж теперь выбраться не получилось у женщины.
Аксинья лежала и тихо плакала. И старалась не шевелиться, потому что дурман развеивался окончательно, а боль нарастала. И внутри, и снаружи…
За происходящим в спальне наблюдали трое человек. Не из любопытства, а надо так было. Ежели Федор и эту удавит… или что хуже, с ним припадок случится, помогать надо будет – они мигом придут. Но не пришлось.
Ведьма еще раз спящего Федора осмотрела, кивнула, глазок закрыла.
- Отсюда плохо видно, но мне кажется, установилась привязка. Первое время им бы лучше рядом побыть, потом уж легче им расставаться будет. Но девка слабенькая, надобно кого посильнее, этой не хватит надолго.
- Сестра ее посильнее, да там покамест не получится ничего, - Платон недовольно бороду огладил.
Ведьма только плечами пожала.
- Значит, еще кого искать будем. Феде сейчас полегче будет, вот ребеночка… не знаю, получится ли. Там придется кого-то из родственников Аксиньи… отец или брат подойдут.
- Брат, - кивнул Раенский. – Не сразу, конечно, месяца через два или три, как привязка установится.
- Хорошо. Что для ритуала нужно, все приготовлю, - ведьма платок поправила и к выходу развернулась.
А что? Все необходимое она уж увидела, а остальное ей и не надобно. И так неуютно ей на свадьбе было, ровно чей-то взгляд спину сверлил, пристальный, холодный, как клинок меж лопатками уперся.
Кто?
У кого она подозрения вызвала?
Выяснять надобно. И – устранять. Ни к чему человеку с такими подозрениями на белом свете жить. Она поможет.
***
На рассвете в церкви считай, никого и не было.
Патриарх лично.
Семья Заболоцких – вся, кроме Вареньки маленькой и Аксиньи.
Боярин Пущин.
И самые главные люди – жених да невеста.
Борис и Устинья.
Боря невесту к алтарю вел, в нарушение всех правил, а Устя ровно от счастья светилась под покровом легким, кружевным. Вот уж не знала она, что получится, когда кружево плела, а вышел для нее покров: легкий, летящий, снежный…
Патриарх и сам улыбнулся невольно.
Не женятся так цари-то. А только видно, что у этих двоих счастья да любви куда как побольше будет, чем у Федора с Аксиньей. Там и жених стоял, ровно гороха наевшись, и невеста пошатывалась, глаза у нее тоскливые были, а тут оба светятся.
И государь – уж и не думал Макарий, что с такой теплотой Борис на невесту смотреть будет. Но тут явно не только расчет, хотя и он оправдан.
Заболоцкие – род не слишком богатый, но древний. И не слишком многочислен этот род, многое для себя не попросит, а государя поддержит. А еще Федор на Аксинье женился…
Ох, не нравился патриарху этот брак, но Любава настояла, надавила. А вот сейчас венчал он царя, и внутренне понимал – все хорошо, все правильно, и на сердце легко и приятно было.
Наконец последние слова отзвучали, Борису невесту поцеловать разрешили. Государь покров приподнял – и к губам невесты потянулся, а та руки ему на плечи положила, навстречу приподнялась – и так у нее глаза сияли…
Любит она его.
И Макарий, поневоле, взмолился Господу. И не думал он, а вот само как-то вырвалось.
Господи, спаси их и сохрани! Долгих лет им и детишек побольше!
