А когда стихли последние вспышки молнии, сняла Устинья с себя коловорот, подарок волхва, да мужу на шею и повесила.
- Не снимай никогда, Боренька. Он тебя от беды убережет, мне минуту лишнюю даст, случись что.
Боря кивнул, ладошку супруги поцеловал.
- Устёна… счастье мое нежданное.
- Боренька…
И столько света в серых глазах было, столько ласки да любви, что не удержался государь. Поцеловал ее еще раз, и еще… не ждал он такого, не гадал, а получилось вот!
Устёнушка…
Как волна сплетня пошла по терему, побежала от человека к человеку. Зашептались, зашушукались по углам люди, дошло и до Любавы.
Та спервоначалу рукой махнула.
- Бред все это!
- Не знаю уж, как бред, государыня-матушка, - боярыня Пронская на своем стояла, - а только Иринка, Матвейкина дочь, сама видела, как вел государь боярышню Устинью в покои свои!
- И что?
- И про жену боярин Пущин стрельцам сказал! Анька на тот момент рядом была, она и услышала…
Любава только головой помотала. Не могла она себе такого даже представить, это ж... это ж стольким ее планам крах придет! Как в такое поверить? Думать о таком – и то страшно, чтобы Борис на такой бабе женился, бабе сильной старой крови! Она ж Федору нужна! И Любаве нужна – а тут все их планы рухнули враз! Нет, нельзя в такое поверить!
- Лжу молвишь! Не мог Боря так с братом поступить!
Степанида только руками развела.
- Казни, государыня, когда так, а что слышали девки, то и передаю.
Любава брови сдвинула.
- Сейчас сама схожу к пасынку, да разберусь, чтобы не мололи пустое, не трепали языками грязными честь государеву.
О боярышне промолчала Любава, другое подумала.
Свадьба?
Да какая тут свадьба быть может, Борис с Устиньей и словом, считай, не перемолвился, взгляда не бросил лишнего, не то, что на боярышню Данилову, но ту устранила она. Значит, когда не свадьба, то блуд промеж ними?
А и такое быть может, государь захотел, да и взял, ничего удивительного. Отец его на такое способен не был, а вот у государя Сокола, говорят, кроме жены законной, еще шесть наложниц было, и все довольны были. Что ж, Любавины планы это не сильно нарушает. Девственная кровь мужа с женой связывает, а только и иначе привязать бабу к мужику можно, и ритуал на то есть, не пожалеет, чай, для своих-то…
Феденька расстроится, конечно, что не первым он станет у зазнобы своей проклятой, ну так порченную-то девку и замуж не позовут, и останется она при сестре в приживалках. Борис на ней точно не женится, и выбора не будет у Устиньи. Федор и попользуется, ну и Любава тоже. Авось, как обломают мерзавку, так посговорчивее будет, гадина!
С тем государыня и направилась к покоям пасынка.
Неладное она на подходе почуяла, сидит неподалеку от дверей государевых на табурете резном боярин Пущин, щурится лукаво, смотрит дерзко.
- Пожаловала, государыня?
И вопрос так задан, с такой подковырочкой, что Любава аж зубами скрипнула. Не любит ее старик этот, ой как не любит, может, и стоило его раньше извести…
- Чего удивительного, Егор Иванович, - улыбнулась приторно, пропела любезно. – Сплетни да слухи по палатам поползли, пасынка моего опорочить вздумали, подлость ему приписывают, будто он любимую Феденьки к себе уволок.
- Не бывало здесь Аксиньи Алексеевны, - боярин ухмыльнулся, белыми зубами из бороды густой сверкнул. – С мужем она любимым да любящим. Это тебе соврали, государыня, прикажи пороть мерзавцев нещадно.
Любава аж зубами заскрежетала.
Уел, мерзавец! Не скажешь ведь, что Феде та Аксинья – замена жалкая…
- Устинья Алексеевна зато была, а ведь сестра она Аксинье, Феденьке свояченица.
- А-а… ну когда о государыне Устинье Алексеевне речь, так верно все, была она, только беспокоить не велено, почивают они с супругом.
Егор Иванович издевался в удовольствие. Ух, не любил он государыню Любаву, его б воля – гнал бы он ту девку со двора во времена оны, плетьми гнал, отца опутала, теперь до сына добирается, паразитка… ужо он ее! Хоть словами, когда за кнут взяться не дозволено.
- Государыне?!
И так это прозвучало – гадюка б прошипела ласковее. Любава глазами в боярина впилась, хитер гад да умен, не оговорится он так просто, а значит… что!?
- За супругу свою я отвечу, Егор Иванович, - Борис тихо говорил, да отчетливо. Любава развернулась, вскрикнула невольно от отчаяния, руку ко рту подняла.
Стоят перед ней двое, за руки держатся, и смотрят так… не соврали языки змеиные, ни словечка лжи не прошипели. Сразу видно, муж и жена это.
Борис плечи расправил, смотрит соколом… вот ради этого и хотела Любава, чтобы Устинья Федору досталась, и лучше бы нетронутой. Так бы она всю силу мальчику отдала, помогла бы матушка, а сейчас уж и случись меж ними чего, не достанется Феденьке ни единой искорки.
Сразу видно – все в Бориса влилось, да по доброй воле, да от всей души… дуры влюбленной!
Не смотрят так на супруга, только на любимого такой взгляд бывает. Светлый, ясный, сияющий, и видно Любаве, что от Устиньи ровно облачко серебристое тянется, Бориса окутывает, лечит, ласкает… все, что Маринка из него выпила, ему теперь втрое вернулось.
И Борис на супругу смотрит с любовью. Может, и сам не понял он, а только не похоть в его взгляде, как с Маринкой было – любовь. Желание защитить, уберечь, собой закрыть – считай, один шаг ему до осознания остался, легко он его сделает.
Теперь Феде и надеяться не на что. И ритуал не поможет, ежели б хоть не любили они, не была та любовь взаимной… бесполезно. Таким-то все колдовство побивается. Не получит от Устиньи Федя ничего, хуже яда для него теперь эта девка.
Как же…
Любава и сказать ничего не успела, за ее спиной хрип раздался.
- Супругу?! С-супругу?!
Федор по стене оседал, и лицо у него черное было от прилившей дурной крови. Только в этот раз Устинью ему на помощь и не потянуло ничуточки, она только вторую руку на запястье мужа положила, Борису улыбнулась.
- Может, Адама пригласить, любЫй мой? Пусть посмотрит молодожена, не хватил бы его удар… с маменькой вместе?
Эти слова для Любавы последней каплей оказались. Не привыкла она к такому-то… свиньей дикой завизжала.
- ГАДИНА!!! Предательница, ненавижу тебя, стерва такая подлая…
Борис брови сдвинул, но Устя и слушать не стала, и ругаться тоже.
- Не надо, не гневайся, Боренька, больной она человек, мачеху твою бы к людям знающим…
- В монастырь Оскольский, - тихо-тихо подсказал боярин Пущин, и Устя за ним громко уж повторила. *
*- название монастыря так же вымышленное, любое сходство случайно, прим. авт.
Борис и спорить не стал, мачеха ему всегда поперек шерсти была, а тут сама и подставилась, как случаем не воспользоваться?
- Как скажешь, милая. Адам, наконец-то! Помощь окажи моей мачехе и брату сводному, сам видишь, нервы у них шалят. А ты, боярин, Патриарху скажи, пусть в монастырь отпишет, все ж царица к ним поедет, не чернавка какая, пусть приготовят все честь по чести.
Этого уж вконец не выдержала Любава, такое завизжала черное, что когда б Адам Козельский ей в рот не влил ложку опиума, стекла б трескаться начали от чувства ее.
Федор так на полу и сидел. И видела Устя, что ночь с Аксиньей ему на пользу пошла, он ровно более цельным стал, спокойным… только теперь уж не стал, а был. Много из него дурной желчи выплеснулось, лицо все багровое, глаза навыкате, на шее жилы вздулись – дотронуться страшно, чудится, лопнут сейчас и из них не кровь – желчь брызнет черная, ядовитая.
- Устя…
То ли крик, то ли стон… Устя на него смотрела через сияние любви своей, и каким же Федор ей ничтожным казался.
- Я мужа своего люблю, Федя.
Вспомнил Федор их разговор – и по горнице вой звериный разнесся. Может, и кинулся бы, али сказал чего, да Адам и до него со своей склянкой добрался, влил и ему ложку. Такой дозой опиума быка уложить можно было, так что и Федор поплыл, расслабился.
- Нехорошо такое людям видеть, - боярин Пущин головой покачал. – Давай, государь, я его к супруге под бочок отнесу, пусть она о нем и заботится. Да и вдовую государыню хорошо бы покамест чьим заботам поручить, неладно с ней, сильно неладно.
Борис и сам это видел.
- Макария прикажи позвать, Егор Иванович. И пусть боярыня Пронская за государыней приглядит, авось опамятует мачеха моя. Разошлись, ишь ты… Устя моя им не по нраву!
Егор Иванович только поклонился, а слова свои прикусил тщательно, чтобы наружу не вылезли.
Не по нраву, государь? Ошибаешься ты, да и сам то поймешь скоро. Федор ее любит, а у царицы планы на супругу твою были, правильно ты гадину эту из дворца наконец убираешь, раньше надобно бы, ну так хорошее дело никогда сделать не поздно.
И подальше ее, и в монастырь, там настоятельница – родня Егора Ивановича по матушке, не откажет, авось, родственнику. Не вырвется оттуда змеица подколодная, не ужалит, матушка Матрена за ней в тридцать глаз следить будет!
А и поделом ей, гадине!
Борис хотел делами государственными заняться, Боярскую Думу созвать… да и звать-то не надобно, считай, все в палатах государевых оставались после пира вчерашнего, но и Устю от себя отпускать не хотелось ему.
Устинья сама решила.
- Боренька, когда дозволишь, ты бы делами занялся, а я за ширмой посидела, рядышком.
- Скучно тебе, поди, будет, Устёна?
- А я книжку возьму с собой, почитаю немного, вот время и пройдет.
Борис и сомневаться не стал.
- Когда так… пойдем, выберешь себе книгу, да и посидишь. Не хочу я с тобой разлучаться, даже ненадолго.
Устя к мужу прижалась, улыбнулась ему ласково. О причине говорить не стала, ни к чему. А просто все. Сейчас Борис от ее силы все получает, ровно пуповина между ними. Первая ее кровь связала мужчину и женщину, и она что может – все ему отдает. Оттого и хорошо ему, он восстанавливается.
Оттого и ей хорошо – не тянут из нее жилы, все по доброй воле она отдает, все с радостью, не так, как с Федором, а добром отданная сила втрое прибывает.
И… оказывается, не врали в монастыре бабы. Сладко это, когда с любимым и единственным, по-настоящему хорошо, и звезды днем увидеть можно.
Устя чуть покраснела, вечера ей дождаться тяжко будет, а потом Борис ей библиотеку показал.
- Выбирай, что пожелаешь…
Устя вдоль полок прошлась, на лембергском книгу выбрала, пьесы из новых, в монастыре таких точно не было, на мужа посмотрела.
- Можно?
- Ты на лембергском читаешь, Устёна?
- На лембергском, франконском, джерманском, ромский знаю, латынский, вот с грекским хуже всего покамест, читать на нем сложно мне, разговаривать тоже с трудом могу.
- Да ты у меня сокровище настоящее! Отец тебя обучать приказал?
- Илюшке учителей нанимали, а я подслушивала, сама повторяла, нравится мне учиться, – Устя улыбнулась стеснительно. – Языки учить несложно, интересные они.
- Наших детей учить будешь?
Устя вся покраснела, от ушей до кончиков пальцев ног горячая волна пролилась.
Детей…
А ведь и правда, от любви дети и случаются, и сейчас об этом особенно ясно думалась, когда узнала она, что такое любовь, что такое счастье…
- Буду, Боренька. Буду…
- Пойдем тогда, радость моя. Покамест бояре соберутся, я тебя как раз устроить успею поудобнее.
Устя и не возражала.
Главное поближе к мужу быть. И…
- Не снимай коловрат, родной мой! Жизнью своей прошу – не снимай.
Боря в глаза серые посмотрел, кивнул.
- Если только с головой снимут. Слово даю.
И Устя выдохнула, чуточку легче стало ей. Словно облако рассеялось над головой.
- Идем, Боренька.
Аксинья на кровати сидела, плакала тихонько.
Больно было и снаружи, тело все болело, но и душа болела, ее ровно судорогой сводило. Тоскливо, тошно, тяжко ей… почему так?
Когда Федора ровно мешок внесли, да на кровать сгрузили, Аксинья и не поняла сразу, что случилось. Только осознала – неладно что-то.
- А… что…?
Вопрос – и тот задать не смогла, Адам Козельский замешательство ее понял, сам ответил.
- Когда царевич о свадьбе брата узнал, в буйство впал, пришлось его зельем сонным напоить. Как очнется, пить ему давать надобно, я кувшин оставлю, и помощника еще пришлю. И выходить ему покамест нельзя, государь огневался, приказал брату у себя побыть.
Аксинья про свадьбу услышала, головой замотала, с трудом слова осознавала она а все ж новость-то какая! Даже равнодушие ее не выдержало.
- Государь… женился?
- На сестре твоей, Устинье Алексеевне Заболоцкой. Государыня Устинья теперь у нас, - Адам, который Аксинью еще с первой встречи на ярмарке недолюбливал, щадить бабу не стал, резанул наотмашь, как хороший лекарь и должен. – Сегодня и обвенчались на заре.
И привычно полез за склянкой с опием, когда взвыла уже и Аксинья, забилась в истерике, едва мужа своего законного с кровати не снесла.
- Устька… гадина!!! НЕНАВИЖУ!!!
Да что ж с ними такое-то?
Придется помощника в покоях царевичевых оставить, пусть и мужа отпаивает, и жену… чего их разобрало-то так? Женился Борис – так что же? У них позволения не спросил, вот ведь еще чего не хватало государю! Нет бы порадоваться, что двое людей счастье свое нашли…
Ладно-ладно знает Адам про чувства Федора, про них, почитай, весь дворец знал, ну так ты ж на другой женился, чего тебе еще надобно? Чтобы о тебе вздыхали всю жизнь?
И за брата бы порадовался, уж рядом с государыней Мариной, Устинья Алексеевна – сокровище истинное, ровно алмаз драгоценный, хорошо, что разглядел ее государь. А ты…
Все вы! Ни радости, ни понимания, только злоба наружу лезет ошметьями грязными, ядовитыми.
Какая родня-то бывает гадкая! Смотреть на них – и то с души воротит!
Заседание Думы Боярской быстро началось, Устя едва за ширмой устроиться успела, распорядился Борис, ей кресло поставили удобное, на столик рядом кувшин с водой принесли, заедки разные, орешки да сладости… Устя книгу открыла, но не пьесы ее внимание занимали. Тут перед глазами куда как интереснее действие разыгрывается.
Бояре собирались, шушукались, кому уж донесли о свадьбе государевой, кому не успели еще насплетничать, но Борис и сам тянуть не стал.
- Поздравьте меня, мужи честнЫе. Сегодня на рассвете повенчались мы с Устиньей Заболоцкой, царица у меня теперь есть.
Тишина повисла.
Переглядывались бояре, думали, и не все о добром, о хорошем. Молчали… ждали, кто первый рот откроет. Оказалось – боярин Мышкин.
– Не любо, государь! Взял ты девку худородную, да еще, говорят, больную – к чему? Была уж одна такая… не любо нам!
Когда б не открыл Фома рот, может, и сложилось бы иначе. А только крепко Мышкина в последнее время не любили, мигом укорот дали!
- Помолчи, отродье змеиное, - боярин Орлов спускать отравление дочери никому не собирался. Да и государю благодарен был, и Устинье тоже… - Здорова боярышня, и деток крепких государю рОдит! Лекарь ее осматривал, как и всех невест… гхм! Когда пировать-то будем, государь?
- Сегодня и будем, Кирилл Павлович, чего тянуть? Всех вас, бояре, на пир приглашаю, рад буду.
- И то, - боярин Васильев опомнился, да подхватил речь. – Совет да любовь, государь, кого б ни выбрал ты, а мы, слуги твои верные, тебя завсегда поддержим.
- Хорошо сказано, - боярин Пущин посохом об пол треснул. – Любо!
- А и то! – боярин Репьев присутствующих обвел добрым взглядом, ласковым таким, в котором дыба заскрипела, да железо каленое звякнуло. – Все мы боярышню видели, все одобрили. Хорошо ты, государь, выбрал. А вот что пир не устроил, мы попомним еще, «горько» не кричали, невесту не продавали… непорядок!
- Не снимай никогда, Боренька. Он тебя от беды убережет, мне минуту лишнюю даст, случись что.
Боря кивнул, ладошку супруги поцеловал.
- Устёна… счастье мое нежданное.
- Боренька…
И столько света в серых глазах было, столько ласки да любви, что не удержался государь. Поцеловал ее еще раз, и еще… не ждал он такого, не гадал, а получилось вот!
Устёнушка…
***
Как волна сплетня пошла по терему, побежала от человека к человеку. Зашептались, зашушукались по углам люди, дошло и до Любавы.
Та спервоначалу рукой махнула.
- Бред все это!
- Не знаю уж, как бред, государыня-матушка, - боярыня Пронская на своем стояла, - а только Иринка, Матвейкина дочь, сама видела, как вел государь боярышню Устинью в покои свои!
- И что?
- И про жену боярин Пущин стрельцам сказал! Анька на тот момент рядом была, она и услышала…
Любава только головой помотала. Не могла она себе такого даже представить, это ж... это ж стольким ее планам крах придет! Как в такое поверить? Думать о таком – и то страшно, чтобы Борис на такой бабе женился, бабе сильной старой крови! Она ж Федору нужна! И Любаве нужна – а тут все их планы рухнули враз! Нет, нельзя в такое поверить!
- Лжу молвишь! Не мог Боря так с братом поступить!
Степанида только руками развела.
- Казни, государыня, когда так, а что слышали девки, то и передаю.
Любава брови сдвинула.
- Сейчас сама схожу к пасынку, да разберусь, чтобы не мололи пустое, не трепали языками грязными честь государеву.
О боярышне промолчала Любава, другое подумала.
Свадьба?
Да какая тут свадьба быть может, Борис с Устиньей и словом, считай, не перемолвился, взгляда не бросил лишнего, не то, что на боярышню Данилову, но ту устранила она. Значит, когда не свадьба, то блуд промеж ними?
А и такое быть может, государь захотел, да и взял, ничего удивительного. Отец его на такое способен не был, а вот у государя Сокола, говорят, кроме жены законной, еще шесть наложниц было, и все довольны были. Что ж, Любавины планы это не сильно нарушает. Девственная кровь мужа с женой связывает, а только и иначе привязать бабу к мужику можно, и ритуал на то есть, не пожалеет, чай, для своих-то…
Феденька расстроится, конечно, что не первым он станет у зазнобы своей проклятой, ну так порченную-то девку и замуж не позовут, и останется она при сестре в приживалках. Борис на ней точно не женится, и выбора не будет у Устиньи. Федор и попользуется, ну и Любава тоже. Авось, как обломают мерзавку, так посговорчивее будет, гадина!
С тем государыня и направилась к покоям пасынка.
Неладное она на подходе почуяла, сидит неподалеку от дверей государевых на табурете резном боярин Пущин, щурится лукаво, смотрит дерзко.
- Пожаловала, государыня?
И вопрос так задан, с такой подковырочкой, что Любава аж зубами скрипнула. Не любит ее старик этот, ой как не любит, может, и стоило его раньше извести…
- Чего удивительного, Егор Иванович, - улыбнулась приторно, пропела любезно. – Сплетни да слухи по палатам поползли, пасынка моего опорочить вздумали, подлость ему приписывают, будто он любимую Феденьки к себе уволок.
- Не бывало здесь Аксиньи Алексеевны, - боярин ухмыльнулся, белыми зубами из бороды густой сверкнул. – С мужем она любимым да любящим. Это тебе соврали, государыня, прикажи пороть мерзавцев нещадно.
Любава аж зубами заскрежетала.
Уел, мерзавец! Не скажешь ведь, что Феде та Аксинья – замена жалкая…
- Устинья Алексеевна зато была, а ведь сестра она Аксинье, Феденьке свояченица.
- А-а… ну когда о государыне Устинье Алексеевне речь, так верно все, была она, только беспокоить не велено, почивают они с супругом.
Егор Иванович издевался в удовольствие. Ух, не любил он государыню Любаву, его б воля – гнал бы он ту девку со двора во времена оны, плетьми гнал, отца опутала, теперь до сына добирается, паразитка… ужо он ее! Хоть словами, когда за кнут взяться не дозволено.
- Государыне?!
И так это прозвучало – гадюка б прошипела ласковее. Любава глазами в боярина впилась, хитер гад да умен, не оговорится он так просто, а значит… что!?
- За супругу свою я отвечу, Егор Иванович, - Борис тихо говорил, да отчетливо. Любава развернулась, вскрикнула невольно от отчаяния, руку ко рту подняла.
Стоят перед ней двое, за руки держатся, и смотрят так… не соврали языки змеиные, ни словечка лжи не прошипели. Сразу видно, муж и жена это.
Борис плечи расправил, смотрит соколом… вот ради этого и хотела Любава, чтобы Устинья Федору досталась, и лучше бы нетронутой. Так бы она всю силу мальчику отдала, помогла бы матушка, а сейчас уж и случись меж ними чего, не достанется Феденьке ни единой искорки.
Сразу видно – все в Бориса влилось, да по доброй воле, да от всей души… дуры влюбленной!
Не смотрят так на супруга, только на любимого такой взгляд бывает. Светлый, ясный, сияющий, и видно Любаве, что от Устиньи ровно облачко серебристое тянется, Бориса окутывает, лечит, ласкает… все, что Маринка из него выпила, ему теперь втрое вернулось.
И Борис на супругу смотрит с любовью. Может, и сам не понял он, а только не похоть в его взгляде, как с Маринкой было – любовь. Желание защитить, уберечь, собой закрыть – считай, один шаг ему до осознания остался, легко он его сделает.
Теперь Феде и надеяться не на что. И ритуал не поможет, ежели б хоть не любили они, не была та любовь взаимной… бесполезно. Таким-то все колдовство побивается. Не получит от Устиньи Федя ничего, хуже яда для него теперь эта девка.
Как же…
Любава и сказать ничего не успела, за ее спиной хрип раздался.
- Супругу?! С-супругу?!
Федор по стене оседал, и лицо у него черное было от прилившей дурной крови. Только в этот раз Устинью ему на помощь и не потянуло ничуточки, она только вторую руку на запястье мужа положила, Борису улыбнулась.
- Может, Адама пригласить, любЫй мой? Пусть посмотрит молодожена, не хватил бы его удар… с маменькой вместе?
Эти слова для Любавы последней каплей оказались. Не привыкла она к такому-то… свиньей дикой завизжала.
- ГАДИНА!!! Предательница, ненавижу тебя, стерва такая подлая…
Борис брови сдвинул, но Устя и слушать не стала, и ругаться тоже.
- Не надо, не гневайся, Боренька, больной она человек, мачеху твою бы к людям знающим…
- В монастырь Оскольский, - тихо-тихо подсказал боярин Пущин, и Устя за ним громко уж повторила. *
*- название монастыря так же вымышленное, любое сходство случайно, прим. авт.
Борис и спорить не стал, мачеха ему всегда поперек шерсти была, а тут сама и подставилась, как случаем не воспользоваться?
- Как скажешь, милая. Адам, наконец-то! Помощь окажи моей мачехе и брату сводному, сам видишь, нервы у них шалят. А ты, боярин, Патриарху скажи, пусть в монастырь отпишет, все ж царица к ним поедет, не чернавка какая, пусть приготовят все честь по чести.
Этого уж вконец не выдержала Любава, такое завизжала черное, что когда б Адам Козельский ей в рот не влил ложку опиума, стекла б трескаться начали от чувства ее.
Федор так на полу и сидел. И видела Устя, что ночь с Аксиньей ему на пользу пошла, он ровно более цельным стал, спокойным… только теперь уж не стал, а был. Много из него дурной желчи выплеснулось, лицо все багровое, глаза навыкате, на шее жилы вздулись – дотронуться страшно, чудится, лопнут сейчас и из них не кровь – желчь брызнет черная, ядовитая.
- Устя…
То ли крик, то ли стон… Устя на него смотрела через сияние любви своей, и каким же Федор ей ничтожным казался.
- Я мужа своего люблю, Федя.
Вспомнил Федор их разговор – и по горнице вой звериный разнесся. Может, и кинулся бы, али сказал чего, да Адам и до него со своей склянкой добрался, влил и ему ложку. Такой дозой опиума быка уложить можно было, так что и Федор поплыл, расслабился.
- Нехорошо такое людям видеть, - боярин Пущин головой покачал. – Давай, государь, я его к супруге под бочок отнесу, пусть она о нем и заботится. Да и вдовую государыню хорошо бы покамест чьим заботам поручить, неладно с ней, сильно неладно.
Борис и сам это видел.
- Макария прикажи позвать, Егор Иванович. И пусть боярыня Пронская за государыней приглядит, авось опамятует мачеха моя. Разошлись, ишь ты… Устя моя им не по нраву!
Егор Иванович только поклонился, а слова свои прикусил тщательно, чтобы наружу не вылезли.
Не по нраву, государь? Ошибаешься ты, да и сам то поймешь скоро. Федор ее любит, а у царицы планы на супругу твою были, правильно ты гадину эту из дворца наконец убираешь, раньше надобно бы, ну так хорошее дело никогда сделать не поздно.
И подальше ее, и в монастырь, там настоятельница – родня Егора Ивановича по матушке, не откажет, авось, родственнику. Не вырвется оттуда змеица подколодная, не ужалит, матушка Матрена за ней в тридцать глаз следить будет!
А и поделом ей, гадине!
***
Борис хотел делами государственными заняться, Боярскую Думу созвать… да и звать-то не надобно, считай, все в палатах государевых оставались после пира вчерашнего, но и Устю от себя отпускать не хотелось ему.
Устинья сама решила.
- Боренька, когда дозволишь, ты бы делами занялся, а я за ширмой посидела, рядышком.
- Скучно тебе, поди, будет, Устёна?
- А я книжку возьму с собой, почитаю немного, вот время и пройдет.
Борис и сомневаться не стал.
- Когда так… пойдем, выберешь себе книгу, да и посидишь. Не хочу я с тобой разлучаться, даже ненадолго.
Устя к мужу прижалась, улыбнулась ему ласково. О причине говорить не стала, ни к чему. А просто все. Сейчас Борис от ее силы все получает, ровно пуповина между ними. Первая ее кровь связала мужчину и женщину, и она что может – все ему отдает. Оттого и хорошо ему, он восстанавливается.
Оттого и ей хорошо – не тянут из нее жилы, все по доброй воле она отдает, все с радостью, не так, как с Федором, а добром отданная сила втрое прибывает.
И… оказывается, не врали в монастыре бабы. Сладко это, когда с любимым и единственным, по-настоящему хорошо, и звезды днем увидеть можно.
Устя чуть покраснела, вечера ей дождаться тяжко будет, а потом Борис ей библиотеку показал.
- Выбирай, что пожелаешь…
Устя вдоль полок прошлась, на лембергском книгу выбрала, пьесы из новых, в монастыре таких точно не было, на мужа посмотрела.
- Можно?
- Ты на лембергском читаешь, Устёна?
- На лембергском, франконском, джерманском, ромский знаю, латынский, вот с грекским хуже всего покамест, читать на нем сложно мне, разговаривать тоже с трудом могу.
- Да ты у меня сокровище настоящее! Отец тебя обучать приказал?
- Илюшке учителей нанимали, а я подслушивала, сама повторяла, нравится мне учиться, – Устя улыбнулась стеснительно. – Языки учить несложно, интересные они.
- Наших детей учить будешь?
Устя вся покраснела, от ушей до кончиков пальцев ног горячая волна пролилась.
Детей…
А ведь и правда, от любви дети и случаются, и сейчас об этом особенно ясно думалась, когда узнала она, что такое любовь, что такое счастье…
- Буду, Боренька. Буду…
- Пойдем тогда, радость моя. Покамест бояре соберутся, я тебя как раз устроить успею поудобнее.
Устя и не возражала.
Главное поближе к мужу быть. И…
- Не снимай коловрат, родной мой! Жизнью своей прошу – не снимай.
Боря в глаза серые посмотрел, кивнул.
- Если только с головой снимут. Слово даю.
И Устя выдохнула, чуточку легче стало ей. Словно облако рассеялось над головой.
- Идем, Боренька.
***
Аксинья на кровати сидела, плакала тихонько.
Больно было и снаружи, тело все болело, но и душа болела, ее ровно судорогой сводило. Тоскливо, тошно, тяжко ей… почему так?
Когда Федора ровно мешок внесли, да на кровать сгрузили, Аксинья и не поняла сразу, что случилось. Только осознала – неладно что-то.
- А… что…?
Вопрос – и тот задать не смогла, Адам Козельский замешательство ее понял, сам ответил.
- Когда царевич о свадьбе брата узнал, в буйство впал, пришлось его зельем сонным напоить. Как очнется, пить ему давать надобно, я кувшин оставлю, и помощника еще пришлю. И выходить ему покамест нельзя, государь огневался, приказал брату у себя побыть.
Аксинья про свадьбу услышала, головой замотала, с трудом слова осознавала она а все ж новость-то какая! Даже равнодушие ее не выдержало.
- Государь… женился?
- На сестре твоей, Устинье Алексеевне Заболоцкой. Государыня Устинья теперь у нас, - Адам, который Аксинью еще с первой встречи на ярмарке недолюбливал, щадить бабу не стал, резанул наотмашь, как хороший лекарь и должен. – Сегодня и обвенчались на заре.
И привычно полез за склянкой с опием, когда взвыла уже и Аксинья, забилась в истерике, едва мужа своего законного с кровати не снесла.
- Устька… гадина!!! НЕНАВИЖУ!!!
Да что ж с ними такое-то?
Придется помощника в покоях царевичевых оставить, пусть и мужа отпаивает, и жену… чего их разобрало-то так? Женился Борис – так что же? У них позволения не спросил, вот ведь еще чего не хватало государю! Нет бы порадоваться, что двое людей счастье свое нашли…
Ладно-ладно знает Адам про чувства Федора, про них, почитай, весь дворец знал, ну так ты ж на другой женился, чего тебе еще надобно? Чтобы о тебе вздыхали всю жизнь?
И за брата бы порадовался, уж рядом с государыней Мариной, Устинья Алексеевна – сокровище истинное, ровно алмаз драгоценный, хорошо, что разглядел ее государь. А ты…
Все вы! Ни радости, ни понимания, только злоба наружу лезет ошметьями грязными, ядовитыми.
Какая родня-то бывает гадкая! Смотреть на них – и то с души воротит!
***
Заседание Думы Боярской быстро началось, Устя едва за ширмой устроиться успела, распорядился Борис, ей кресло поставили удобное, на столик рядом кувшин с водой принесли, заедки разные, орешки да сладости… Устя книгу открыла, но не пьесы ее внимание занимали. Тут перед глазами куда как интереснее действие разыгрывается.
Бояре собирались, шушукались, кому уж донесли о свадьбе государевой, кому не успели еще насплетничать, но Борис и сам тянуть не стал.
- Поздравьте меня, мужи честнЫе. Сегодня на рассвете повенчались мы с Устиньей Заболоцкой, царица у меня теперь есть.
Тишина повисла.
Переглядывались бояре, думали, и не все о добром, о хорошем. Молчали… ждали, кто первый рот откроет. Оказалось – боярин Мышкин.
– Не любо, государь! Взял ты девку худородную, да еще, говорят, больную – к чему? Была уж одна такая… не любо нам!
Когда б не открыл Фома рот, может, и сложилось бы иначе. А только крепко Мышкина в последнее время не любили, мигом укорот дали!
- Помолчи, отродье змеиное, - боярин Орлов спускать отравление дочери никому не собирался. Да и государю благодарен был, и Устинье тоже… - Здорова боярышня, и деток крепких государю рОдит! Лекарь ее осматривал, как и всех невест… гхм! Когда пировать-то будем, государь?
- Сегодня и будем, Кирилл Павлович, чего тянуть? Всех вас, бояре, на пир приглашаю, рад буду.
- И то, - боярин Васильев опомнился, да подхватил речь. – Совет да любовь, государь, кого б ни выбрал ты, а мы, слуги твои верные, тебя завсегда поддержим.
- Хорошо сказано, - боярин Пущин посохом об пол треснул. – Любо!
- А и то! – боярин Репьев присутствующих обвел добрым взглядом, ласковым таким, в котором дыба заскрипела, да железо каленое звякнуло. – Все мы боярышню видели, все одобрили. Хорошо ты, государь, выбрал. А вот что пир не устроил, мы попомним еще, «горько» не кричали, невесту не продавали… непорядок!
