Устя за ширмой к глазку приникла, на бояр смотрела, отмечала, кто за них, кто против.
На боярина Раенского посмотрела. Сидит Платон Раенский, ровно слив незрелых наелся, и живот у него крутит, и бежать бы ему, и нельзя, и тошно ему все слушать…
Оно и понятно, сегодня все планы их рухнули.
А вот боярин Пронский спокоен, не волнует его происходящее, сидит, разве что не позевывает. У него взрослых дочерей нет, ему и не важно, на ком государь женился.
Хмммм?
Так что же с супругой его неладно? Отчего получилось так? Вроде и не первый год женаты они, а детишек нет? Странно это…
Устя смотрела, бояре разговоры вели, потом Боря отпустил всех, часа два уж прошло, ширму в сторону отодвинул.
- Не утомилась, радость моя?
- Что ты, Боря! Интересно очень. И книжка тоже интересная… ты еще мне так посидеть позволишь?
- Обещаю, Устёна, сиди, когда интересно.
- А спросить у тебя можно кое-что? Боярин Изместьев за что на тебя обижен? Вижу я, недоволен он, а что не так, и не пойму…
- Это давняя история, не на меня он обижен, на отца, а мне по старой памяти откликается…
Боря рассказывал, а сам думал, что повезло ему.
Марине он и не говорил о таком, и не волновало ее ничего, кроме самой Марины. То о внешности своей говорила она, то о нарядах, то в кровать тащила его.
А вот так, чтобы поговорить, чтобы тепло и хорошо ему рядом с женщиной было…
Никогда с ним такого не случалось, так что Борис просто радовался. Повезло ему с супругой, с ней не только в кровати хорошо, с ней и поговорить есть о чем, не просто она слушает – вникает, вопросы задает, и неглупые. Видно, не просто так сидела, орехи щелкала, слушала и думала.
Устёнушка…
Покамест пировали бояре, в покоях царицыных темно было, неладно да неласково. Все там собрались, кто к Любаве отношение имел, вся родня ее. Первой царица высказалась.
- Не прощу Бориске, не спущу ему! Такое у Феденьки отнять, это считай, десять лет жизни сыночку моему отрезать! Помоги, сестричка!
Ведьма подумала, головой качнула.
- Покамест не надобно делать ничего.
- Как – не надо?! – Любаву аж на кровати подбросило.
- А что ты сделать можешь? Даже когда изведешь ты пасынка, Устинью уж Федору не отдашь, позабавиться разве что. А силы от нее никакой не прибудет, поздно, все она другому отдает. Не будет Бориса, пусть его, но и Федьку привязать наново не получится.
- Совсем не получится? А Книга…
- Любава, ты меня и не слышишь ровно. Пируют сейчас бояре, а я подглядела, удалось мне царицу увидеть. Поздно, все поздно, Борису она все отдала по доброй воле, не будет его – выгорит баба, да и только. Что хочешь, ты с ней делай, к Борису она себя привязала по любви, по доброй воле и намертво. Одна жизнь у них теперь на двоих, даже более того, все она сделает, чтобы его поддержать, собой пожертвует. Любит она его. Убить ты ее можешь, а пользы не будет.
- Пусть хоть так! Хоть душа моя успокоится!
- А когда так, чего нам торопиться? Сама подумай, скоро уж подарочек для пасынка твоего приедет, и он загнется, и треть Россы с ним – чего тебе еще надобно?
- Чтобы не просто сдох Борька, давно придавить надо было его, а чтобы еще помучился поболее!
Ведьма словам этим не удивилась, давно знала она, что государыня своего пасынка ненавидит люто, исступленно. За что? А за все и разом, только скрывает это хорошо.
- К примеру, могу я так сделать, чтобы болезнь ни его, ни бабу его не минула. Но это уж потом, когда болеть начнут, сама понимаешь, тут хоть на ведьм и не охотятся, а только не помилуют. Нет, не пощадят. А государь не свинопас какой, найдется, кому разглядеть, подметить.
Любава о том знала, кивнула нехотя.
- Хорошо, сестрица, подожду я сколько понадобится.
- Вот и подожди, ходи, да улыбайся, месть – блюдо лакомое, которое холодным кушают, сама про то ведаешь.
- А монастырь…
- Нет, сестрица, тебе и правда злость в голову ударила. Кто тебя в монастырь отправит, когда Борьки в живых не будет? Потяни время, а там и сложится все…
Любава зубами заскрежетала, а крыть-то и нечем, во всем сестра права, куда ни кинь. И о Борисе права она, и об Устинье, а только как же обидно-то! Когда сопля какая-то все ее планы порушила, а Любава вместо того, чтобы по щекам ее отхлестать, да за косу оттаскать, еще и терпеть будет, и улыбаться…
ГАДИНА!!!
НЕНАВИЖУ!!!
И так явственно это на лице ее отразилось, что поморщились присутствующие.
- Вытерпишь ли, сестрица?
Собралась Любава с духом, лицо руками потерла, глаза решимостью сверкнули ледяной, и было в ней обещание мучений страшных для ослушников.
- Недолго уж осталось, вытерплю…
Божедар на лембергской улице никогда не бывал, нечего там богатырю делать было. Нужны ему были те иноземцы триста лет в обед. Тьфу на них.
Грязные они, развратные, одеваются не пойми во что, то вши у них, то блохи, то болезни какие… блох так вообще принято ловить и дарить друг другу в знак симпатии… тьфу, облизяны заморские! *
*- и про блохоловки правда, и про обезьян. Правда, обезьяны могут просто скушать блоху, но это тоже – в знак симпатии, на тех, кто им неприятен, они блох не ищут, прим. авт.
А вот пришлось – и явился, для начала в трактир, кашу покушать, сплетни послушать.
Трактир богатырю не понравился.
Не то беда, что грязно, оно и в других-то трактирах так, а сделано все не по-людски. Вместо скамеек – табуреты, столы неудобные… понятно, придирался богатырь, просто раздражало его все. Но где еще ему нужное разузнать?
Трактирщик пришел, Божедар ему мяса и вина заказал, серебряную монету на стол положил, пузан в улыбке расплылся, полотенцем грязным стол обмахнул, так там еще больше мусора стало.
- Минуточку обожди, мейр, сейчас все готово будет!
Ждать чуть дольше пришлось, зато служанка, которая заказ принесла, едва из грязной рубахи с вырезом не вываливалась, всеми своими чумазыми богатствами. Богатыря чуть не стошнило, он-то раз в неделю обязательно в баньку, а эти ж не моются, немтыри! Выльют ароматную воду на платок – и протираются, какая тут чистота?
Воняет, аж мухи на лету падают.
Но богатырь внешне ничего не показал, вторая монетка за корсаж скользнула, подавальщица сразу заулыбалась так, что едва масло с лица не закапало.
- Чего мейр еще изволит?
Ясно, на что она намекает, только Божедару такое не надобно. Но…
- Не до радостей мне, красавица. Ты присядь, вина со мной выпей, не заругается хозяин твой?
- Не заругается, - девка вина в кружку щедрой рукой плеснула, напротив села, грудь на столе разместила, как на блюде, на Божедара в упор поглядела. – Никак, беда у тебя?
- Не так, чтобы беда, но и не радость. Сестра у меня… есть. Сбежала она недавно с иноземцем, вроде как, сказали, на Ладоге ее видели.
- Ох ты! А ты за ними, значит?
- А то как же? Это ж сестра моя, младшая, когда все хорошо у них, да обвенчались, честь по чести, пусть живут. А ежели блуд какой, или бьет ее этот иноземец?
Это девушке было понятно. Она закивала, и задумалась.
- Ох… я и не знаю, что сказать-то тебе… вроде как ни о чем таком я не слышала.
- А может, еще у кого узнать можно? Знаешь ведь, есть такие сплетницы, которые весь день сидят – уши за окно вывесят, да языком молотят? Я бы с такими поговорил, а тебе б за помощь серебра перепало, когда ты меня сведешь?
Подавальщица подумала пару минут, но что она теряла? Дело оказалось легким и выгодным, несколько сплетников она отлично знала, да все знали, от кого лучше спрятаться, чтобы на зубок не попасть, чего б и не посоветовать хорошему человеку, да за хорошие деньги?
- Пойдем, я тебя к одной бабе свожу. Когда она не знает о сестре твоей, возвращайся, еще я тебя с другими сведу.
- Благодарствую, красавица.
Благодарность была подкреплена еще одной монетой, и девушка решила, что ей клиент нравится. Она бы и в кровати с ним не отказалась поваляться, но – ладно уж! Тут и делать ничего, считай, не надо, а деньги платят! Красота!
- Матушка!!!
Не зря Любава рядом с сыном сидела, как только он в себя пришел, так и в припадок дикий сорвался, бешеный.
- МАТУШКА!!! УСТИНЬЯ МОЯ!!!
Понимал Федя, что теперь не добраться ему до любимой, не совсем же он дурак. А хотелось, безумно хотелось, оттого и бился он на кровати широкой, не помогала ему даже сила у Аксиньи взятая, да и что той силы?
Любава на сына смотрела, конца припадка ждала… потом надоело ей, поднесла к его губам скляночку малую.
- Глоток испей.
Федор повиновался привычно, это ж матушка, она ему худого не сделает. И верно, после зелья солоноватого легче ему стало, утихомирилась черная волна внутри… иногда себе Федор таким и казался. Оболочка человеческая, а в ней черная безумная волна, и вместо крови тоже тьма течет, и тесно ей, наружу она рвется, утихомириться не может… разве что от страданий чужих ей приятно, справиться с ней легче.
И с Устиньей рядом тоже…
И при мысли о любимой едва не забился снова в истерике Федор, хорошо, бдила Любава, пощечиной сына в разум вернула.
- Прекрати, так не вернешь ты ее!
А только вовсе уж Федор дураком не был.
- Никак не верну, любит она Борьку!
- И что с того? У нас, у баб, любовь – дело наживное, сегодня одного любим, завтра перед другим стелемся!
- Не Устинья…
- А ты думаешь, какая-растакая необычная зазноба твоя? Ничего в ней нового нет, Феденька, и меж ног у нее то же самое, что и у других! Так мы, бабы, устроены, когда выбора нет, сначала ненавидим, а потом и смиряемся, и себя убеждаем, что любим.
- Матушка?
- Когда на трон сядешь, все твои будут, и Устя, и сестра ее, и кто пожелаешь только. Слушайся меня – все я для тебя сделаю!
- Когда?! Обещала ты!
Любава нос наморщила, озлилась на сыночка сильно. Ах ты, дрянь бессмысленная! Мало тебе!? МАЛО!?
Мать и так ради тебя бьется, все тебе дала, а тебе еще не хватает чего-то!? Да сколько ж можно-то!?
- Подождать придется. Ну так ты ж не думал, что сразу после свадьбы и Устинью в постель таскать будешь?
И уже по лицу сыночка видела – так и думал! Того и хотел! Когда б не женился Борис на Устинье, Федька бы ее уж назавтра в угол темный потащил… ах ты ж скотина тупая! Хочу – и вынь, и положи тут, и в лепешку расшибись!
Поганец!
Вслух того Любава не сказала, улыбнулась многозначительно.
- Месяца два, сынок. Может, три подождать придется, потом все тебе будет.
Не волновали Федора другие бабы, а вот Устенька его, только его…
Борис украл ее, присвоил, подлостью овладел! Не может Устинья любить его, он же старше ее насколько! Лет на двадцать, не менее? А любить только ровесника можно, и вообще, права матушка, когда не останется у Устиньи выхода другого, полюбит она Федора всенепременно!
- Матушка, а как и когда…
- Феденька, ты меня сейчас послушай. Скоро будет все, но чтобы подозрений не вызвать, чтобы хорошо у нас все сложилось, должен ты виду не подавать. Сможешь ли? Или уехать вам с Аксиньей лучше на месяц- другой?
Подумал Федор, к себе прислушался. Уехать? И вовсе Устинью не видеть, голос ее не слышать, вдали от нее быть? Не способен он на такое, лучше здесь терпеть да зубами скрипеть.
- Смогу. Постараюсь.
Любава сына по голове погладила, в лоб поцеловала сухими губами. Так-то оно лучше будет.
- Умничка ты у меня, Феденька, жаль, родился позже Борьки, а так-то из тебя лучший государь получится! Куда как лучший…
Который будет делать, что ему сказано, а не что захочется. Но о том промолчала Любава.
Федя мать по руке погладил.
- Ты у меня лучшая!
- Вот и ладно. Бери пока эту… - кивнула Любава брезгливо в сторону Аксиньи, благо, та и не слышала ничего, и не видела, опием одурманенная, – а потом и Устя твоя будет. И полюбит она тебя всенепременно, как же тебя можно не полюбить?
- Благодарствую, матушка.
- Лежи, Феденька, и думай, хорошо думай…
Ушла Любава, а Федор и правда, лежал, размышлял. И все меньше оставалось в нем симпатии к брату. Злоба в нем кипела, ядовитая, черная…
Ишь ты! Воспользовался! Подумаешь… женился Федя?! Ну так что же, мало ли на ком он жениться изволил, любит-то он одну Устинью, и говорил о том не раз! А Борис обманом ей в доверие вкрался, подлостью… а то и вовсе приневолил! Он ведь царь, кто ему добром откажет? Небывалое дело!
И Устя, когда он ее от Бориса избавит, благодарна будет своему Феденьке! А как иначе?
Он ей зла не желает, он ее любит всей душой, а она… она сама сказала, что мужа любит! Му-жа!
Когда б Федор на ней женился, она бы Федора любила, на других и не глядела бы! И не будет! Все у них с Устиньюшкой ладно будет, когда он на трон сядет!
Понимал ли Федор, что сам себе лжет?
Что любит Устинья мужа своего по-настоящему, и не имеют для нее значения ни возраст, ни корона, ни прочие глупости, людьми придуманные, что с этих пор одна у них душа на двоих, одно сердце. Бориса не станет и Устинья жить не будет?
Может, и понимал.
А только люди очень хорошо себе врать умеют. И верить в свои выдумки тоже, когда что-то их не устраивает. Вот, Федору хотелось верить в лучшее, он и позволил себя убедить, и сам себе это повторил еще тысячу раз.
Все по-его будет! Просто подождать надобно!
И поверил.
Повезло Божедару с первого раза.
Сплетницы есть везде, где люди обитают, а эта сплетница была еще и старой, и мудрой. И скучала, не имея возможности поделиться с кем-то… а уж когда ее послушать решили, да за хорошие деньги…
Красота, да и только!
Ханна Меннес с удовольствием посплетничала с красивым и почтительным мужчиной, сначала о том, что его интересовало, потом просто о жизни своей непростой, а там разговор и на современные нравы скатился. И дошло до интересующего.
- Ой, вот как сейчас помню, приехал он из Лемберга не один, а с девкой, да красивой такой, рыжей, грудастой, она потом за местного бо-ля-ры-на замуж вышла, имя у него такое еще интересное… Не один…
- Никодим?
- Именно! До чего ж красивая баба была, и дочка старшая вся в нее пошла… Сара, тоже, рыжая такая, глазищи зеленющие…
Божедар и уши навострил.
- Рыжая такая? А это не швея ли, в конце улицы, зеленый такой домик? Я навроде видел?
- Нет, что ты, милый! У Сары дом хороший, из камня выстроен, зять ей поставил на месте старого. У нее ж тоже дочь, да одна, вот и она замуж за местного вышла. Матери предлагала с собой уехать, у зятя пожить, да та с места сорваться не решилась.
- За местного?
- Тоже бо-ля-рын, - забавно произнесла мейра сложное для нее слово. – Фамилию его не помню, сложные они у россов.
Божедар подумал минуту.
- А выходила-то как? По вашим обычаям, али по нашим? Ей же веру менять надобно было?
- Вроде как по вашим, и веру поменяла она, Сара еще рассказывала, что дочка в церкви крестилась, в той маленькой, которая через улицу.
Богатырю того и надо было.
В ту церковь он и наведался, оттуда и вышел через полтора часа с записью о крещении и венчании. Раба Божия Ева Беккер, дочь Сары Беккер, была крещена именем Евлалия и вышла замуж за боярина Пронского.
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой
Какое оно – счастье?
Очень хрупкое, словно пыльца на крыльях бабочки.
А еще удивительно цветное, ясное, теплое… счастье – просыпаться рядом с любимым мужчиной, чувствовать его запах, видеть чуточку сонную улыбку, касаться губами его губ – и замирать, наслаждаясь моментом. Счастье разговаривать, просто быть рядом с любимым человеком, узнавать его и убеждаться, что полюбила не напрасно.
На боярина Раенского посмотрела. Сидит Платон Раенский, ровно слив незрелых наелся, и живот у него крутит, и бежать бы ему, и нельзя, и тошно ему все слушать…
Оно и понятно, сегодня все планы их рухнули.
А вот боярин Пронский спокоен, не волнует его происходящее, сидит, разве что не позевывает. У него взрослых дочерей нет, ему и не важно, на ком государь женился.
Хмммм?
Так что же с супругой его неладно? Отчего получилось так? Вроде и не первый год женаты они, а детишек нет? Странно это…
Устя смотрела, бояре разговоры вели, потом Боря отпустил всех, часа два уж прошло, ширму в сторону отодвинул.
- Не утомилась, радость моя?
- Что ты, Боря! Интересно очень. И книжка тоже интересная… ты еще мне так посидеть позволишь?
- Обещаю, Устёна, сиди, когда интересно.
- А спросить у тебя можно кое-что? Боярин Изместьев за что на тебя обижен? Вижу я, недоволен он, а что не так, и не пойму…
- Это давняя история, не на меня он обижен, на отца, а мне по старой памяти откликается…
Боря рассказывал, а сам думал, что повезло ему.
Марине он и не говорил о таком, и не волновало ее ничего, кроме самой Марины. То о внешности своей говорила она, то о нарядах, то в кровать тащила его.
А вот так, чтобы поговорить, чтобы тепло и хорошо ему рядом с женщиной было…
Никогда с ним такого не случалось, так что Борис просто радовался. Повезло ему с супругой, с ней не только в кровати хорошо, с ней и поговорить есть о чем, не просто она слушает – вникает, вопросы задает, и неглупые. Видно, не просто так сидела, орехи щелкала, слушала и думала.
Устёнушка…
***
Покамест пировали бояре, в покоях царицыных темно было, неладно да неласково. Все там собрались, кто к Любаве отношение имел, вся родня ее. Первой царица высказалась.
- Не прощу Бориске, не спущу ему! Такое у Феденьки отнять, это считай, десять лет жизни сыночку моему отрезать! Помоги, сестричка!
Ведьма подумала, головой качнула.
- Покамест не надобно делать ничего.
- Как – не надо?! – Любаву аж на кровати подбросило.
- А что ты сделать можешь? Даже когда изведешь ты пасынка, Устинью уж Федору не отдашь, позабавиться разве что. А силы от нее никакой не прибудет, поздно, все она другому отдает. Не будет Бориса, пусть его, но и Федьку привязать наново не получится.
- Совсем не получится? А Книга…
- Любава, ты меня и не слышишь ровно. Пируют сейчас бояре, а я подглядела, удалось мне царицу увидеть. Поздно, все поздно, Борису она все отдала по доброй воле, не будет его – выгорит баба, да и только. Что хочешь, ты с ней делай, к Борису она себя привязала по любви, по доброй воле и намертво. Одна жизнь у них теперь на двоих, даже более того, все она сделает, чтобы его поддержать, собой пожертвует. Любит она его. Убить ты ее можешь, а пользы не будет.
- Пусть хоть так! Хоть душа моя успокоится!
- А когда так, чего нам торопиться? Сама подумай, скоро уж подарочек для пасынка твоего приедет, и он загнется, и треть Россы с ним – чего тебе еще надобно?
- Чтобы не просто сдох Борька, давно придавить надо было его, а чтобы еще помучился поболее!
Ведьма словам этим не удивилась, давно знала она, что государыня своего пасынка ненавидит люто, исступленно. За что? А за все и разом, только скрывает это хорошо.
- К примеру, могу я так сделать, чтобы болезнь ни его, ни бабу его не минула. Но это уж потом, когда болеть начнут, сама понимаешь, тут хоть на ведьм и не охотятся, а только не помилуют. Нет, не пощадят. А государь не свинопас какой, найдется, кому разглядеть, подметить.
Любава о том знала, кивнула нехотя.
- Хорошо, сестрица, подожду я сколько понадобится.
- Вот и подожди, ходи, да улыбайся, месть – блюдо лакомое, которое холодным кушают, сама про то ведаешь.
- А монастырь…
- Нет, сестрица, тебе и правда злость в голову ударила. Кто тебя в монастырь отправит, когда Борьки в живых не будет? Потяни время, а там и сложится все…
Любава зубами заскрежетала, а крыть-то и нечем, во всем сестра права, куда ни кинь. И о Борисе права она, и об Устинье, а только как же обидно-то! Когда сопля какая-то все ее планы порушила, а Любава вместо того, чтобы по щекам ее отхлестать, да за косу оттаскать, еще и терпеть будет, и улыбаться…
ГАДИНА!!!
НЕНАВИЖУ!!!
И так явственно это на лице ее отразилось, что поморщились присутствующие.
- Вытерпишь ли, сестрица?
Собралась Любава с духом, лицо руками потерла, глаза решимостью сверкнули ледяной, и было в ней обещание мучений страшных для ослушников.
- Недолго уж осталось, вытерплю…
***
Божедар на лембергской улице никогда не бывал, нечего там богатырю делать было. Нужны ему были те иноземцы триста лет в обед. Тьфу на них.
Грязные они, развратные, одеваются не пойми во что, то вши у них, то блохи, то болезни какие… блох так вообще принято ловить и дарить друг другу в знак симпатии… тьфу, облизяны заморские! *
*- и про блохоловки правда, и про обезьян. Правда, обезьяны могут просто скушать блоху, но это тоже – в знак симпатии, на тех, кто им неприятен, они блох не ищут, прим. авт.
А вот пришлось – и явился, для начала в трактир, кашу покушать, сплетни послушать.
Трактир богатырю не понравился.
Не то беда, что грязно, оно и в других-то трактирах так, а сделано все не по-людски. Вместо скамеек – табуреты, столы неудобные… понятно, придирался богатырь, просто раздражало его все. Но где еще ему нужное разузнать?
Трактирщик пришел, Божедар ему мяса и вина заказал, серебряную монету на стол положил, пузан в улыбке расплылся, полотенцем грязным стол обмахнул, так там еще больше мусора стало.
- Минуточку обожди, мейр, сейчас все готово будет!
Ждать чуть дольше пришлось, зато служанка, которая заказ принесла, едва из грязной рубахи с вырезом не вываливалась, всеми своими чумазыми богатствами. Богатыря чуть не стошнило, он-то раз в неделю обязательно в баньку, а эти ж не моются, немтыри! Выльют ароматную воду на платок – и протираются, какая тут чистота?
Воняет, аж мухи на лету падают.
Но богатырь внешне ничего не показал, вторая монетка за корсаж скользнула, подавальщица сразу заулыбалась так, что едва масло с лица не закапало.
- Чего мейр еще изволит?
Ясно, на что она намекает, только Божедару такое не надобно. Но…
- Не до радостей мне, красавица. Ты присядь, вина со мной выпей, не заругается хозяин твой?
- Не заругается, - девка вина в кружку щедрой рукой плеснула, напротив села, грудь на столе разместила, как на блюде, на Божедара в упор поглядела. – Никак, беда у тебя?
- Не так, чтобы беда, но и не радость. Сестра у меня… есть. Сбежала она недавно с иноземцем, вроде как, сказали, на Ладоге ее видели.
- Ох ты! А ты за ними, значит?
- А то как же? Это ж сестра моя, младшая, когда все хорошо у них, да обвенчались, честь по чести, пусть живут. А ежели блуд какой, или бьет ее этот иноземец?
Это девушке было понятно. Она закивала, и задумалась.
- Ох… я и не знаю, что сказать-то тебе… вроде как ни о чем таком я не слышала.
- А может, еще у кого узнать можно? Знаешь ведь, есть такие сплетницы, которые весь день сидят – уши за окно вывесят, да языком молотят? Я бы с такими поговорил, а тебе б за помощь серебра перепало, когда ты меня сведешь?
Подавальщица подумала пару минут, но что она теряла? Дело оказалось легким и выгодным, несколько сплетников она отлично знала, да все знали, от кого лучше спрятаться, чтобы на зубок не попасть, чего б и не посоветовать хорошему человеку, да за хорошие деньги?
- Пойдем, я тебя к одной бабе свожу. Когда она не знает о сестре твоей, возвращайся, еще я тебя с другими сведу.
- Благодарствую, красавица.
Благодарность была подкреплена еще одной монетой, и девушка решила, что ей клиент нравится. Она бы и в кровати с ним не отказалась поваляться, но – ладно уж! Тут и делать ничего, считай, не надо, а деньги платят! Красота!
***
- Матушка!!!
Не зря Любава рядом с сыном сидела, как только он в себя пришел, так и в припадок дикий сорвался, бешеный.
- МАТУШКА!!! УСТИНЬЯ МОЯ!!!
Понимал Федя, что теперь не добраться ему до любимой, не совсем же он дурак. А хотелось, безумно хотелось, оттого и бился он на кровати широкой, не помогала ему даже сила у Аксиньи взятая, да и что той силы?
Любава на сына смотрела, конца припадка ждала… потом надоело ей, поднесла к его губам скляночку малую.
- Глоток испей.
Федор повиновался привычно, это ж матушка, она ему худого не сделает. И верно, после зелья солоноватого легче ему стало, утихомирилась черная волна внутри… иногда себе Федор таким и казался. Оболочка человеческая, а в ней черная безумная волна, и вместо крови тоже тьма течет, и тесно ей, наружу она рвется, утихомириться не может… разве что от страданий чужих ей приятно, справиться с ней легче.
И с Устиньей рядом тоже…
И при мысли о любимой едва не забился снова в истерике Федор, хорошо, бдила Любава, пощечиной сына в разум вернула.
- Прекрати, так не вернешь ты ее!
А только вовсе уж Федор дураком не был.
- Никак не верну, любит она Борьку!
- И что с того? У нас, у баб, любовь – дело наживное, сегодня одного любим, завтра перед другим стелемся!
- Не Устинья…
- А ты думаешь, какая-растакая необычная зазноба твоя? Ничего в ней нового нет, Феденька, и меж ног у нее то же самое, что и у других! Так мы, бабы, устроены, когда выбора нет, сначала ненавидим, а потом и смиряемся, и себя убеждаем, что любим.
- Матушка?
- Когда на трон сядешь, все твои будут, и Устя, и сестра ее, и кто пожелаешь только. Слушайся меня – все я для тебя сделаю!
- Когда?! Обещала ты!
Любава нос наморщила, озлилась на сыночка сильно. Ах ты, дрянь бессмысленная! Мало тебе!? МАЛО!?
Мать и так ради тебя бьется, все тебе дала, а тебе еще не хватает чего-то!? Да сколько ж можно-то!?
- Подождать придется. Ну так ты ж не думал, что сразу после свадьбы и Устинью в постель таскать будешь?
И уже по лицу сыночка видела – так и думал! Того и хотел! Когда б не женился Борис на Устинье, Федька бы ее уж назавтра в угол темный потащил… ах ты ж скотина тупая! Хочу – и вынь, и положи тут, и в лепешку расшибись!
Поганец!
Вслух того Любава не сказала, улыбнулась многозначительно.
- Месяца два, сынок. Может, три подождать придется, потом все тебе будет.
Не волновали Федора другие бабы, а вот Устенька его, только его…
Борис украл ее, присвоил, подлостью овладел! Не может Устинья любить его, он же старше ее насколько! Лет на двадцать, не менее? А любить только ровесника можно, и вообще, права матушка, когда не останется у Устиньи выхода другого, полюбит она Федора всенепременно!
- Матушка, а как и когда…
- Феденька, ты меня сейчас послушай. Скоро будет все, но чтобы подозрений не вызвать, чтобы хорошо у нас все сложилось, должен ты виду не подавать. Сможешь ли? Или уехать вам с Аксиньей лучше на месяц- другой?
Подумал Федор, к себе прислушался. Уехать? И вовсе Устинью не видеть, голос ее не слышать, вдали от нее быть? Не способен он на такое, лучше здесь терпеть да зубами скрипеть.
- Смогу. Постараюсь.
Любава сына по голове погладила, в лоб поцеловала сухими губами. Так-то оно лучше будет.
- Умничка ты у меня, Феденька, жаль, родился позже Борьки, а так-то из тебя лучший государь получится! Куда как лучший…
Который будет делать, что ему сказано, а не что захочется. Но о том промолчала Любава.
Федя мать по руке погладил.
- Ты у меня лучшая!
- Вот и ладно. Бери пока эту… - кивнула Любава брезгливо в сторону Аксиньи, благо, та и не слышала ничего, и не видела, опием одурманенная, – а потом и Устя твоя будет. И полюбит она тебя всенепременно, как же тебя можно не полюбить?
- Благодарствую, матушка.
- Лежи, Феденька, и думай, хорошо думай…
Ушла Любава, а Федор и правда, лежал, размышлял. И все меньше оставалось в нем симпатии к брату. Злоба в нем кипела, ядовитая, черная…
Ишь ты! Воспользовался! Подумаешь… женился Федя?! Ну так что же, мало ли на ком он жениться изволил, любит-то он одну Устинью, и говорил о том не раз! А Борис обманом ей в доверие вкрался, подлостью… а то и вовсе приневолил! Он ведь царь, кто ему добром откажет? Небывалое дело!
И Устя, когда он ее от Бориса избавит, благодарна будет своему Феденьке! А как иначе?
Он ей зла не желает, он ее любит всей душой, а она… она сама сказала, что мужа любит! Му-жа!
Когда б Федор на ней женился, она бы Федора любила, на других и не глядела бы! И не будет! Все у них с Устиньюшкой ладно будет, когда он на трон сядет!
Понимал ли Федор, что сам себе лжет?
Что любит Устинья мужа своего по-настоящему, и не имеют для нее значения ни возраст, ни корона, ни прочие глупости, людьми придуманные, что с этих пор одна у них душа на двоих, одно сердце. Бориса не станет и Устинья жить не будет?
Может, и понимал.
А только люди очень хорошо себе врать умеют. И верить в свои выдумки тоже, когда что-то их не устраивает. Вот, Федору хотелось верить в лучшее, он и позволил себя убедить, и сам себе это повторил еще тысячу раз.
Все по-его будет! Просто подождать надобно!
И поверил.
***
Повезло Божедару с первого раза.
Сплетницы есть везде, где люди обитают, а эта сплетница была еще и старой, и мудрой. И скучала, не имея возможности поделиться с кем-то… а уж когда ее послушать решили, да за хорошие деньги…
Красота, да и только!
Ханна Меннес с удовольствием посплетничала с красивым и почтительным мужчиной, сначала о том, что его интересовало, потом просто о жизни своей непростой, а там разговор и на современные нравы скатился. И дошло до интересующего.
- Ой, вот как сейчас помню, приехал он из Лемберга не один, а с девкой, да красивой такой, рыжей, грудастой, она потом за местного бо-ля-ры-на замуж вышла, имя у него такое еще интересное… Не один…
- Никодим?
- Именно! До чего ж красивая баба была, и дочка старшая вся в нее пошла… Сара, тоже, рыжая такая, глазищи зеленющие…
Божедар и уши навострил.
- Рыжая такая? А это не швея ли, в конце улицы, зеленый такой домик? Я навроде видел?
- Нет, что ты, милый! У Сары дом хороший, из камня выстроен, зять ей поставил на месте старого. У нее ж тоже дочь, да одна, вот и она замуж за местного вышла. Матери предлагала с собой уехать, у зятя пожить, да та с места сорваться не решилась.
- За местного?
- Тоже бо-ля-рын, - забавно произнесла мейра сложное для нее слово. – Фамилию его не помню, сложные они у россов.
Божедар подумал минуту.
- А выходила-то как? По вашим обычаям, али по нашим? Ей же веру менять надобно было?
- Вроде как по вашим, и веру поменяла она, Сара еще рассказывала, что дочка в церкви крестилась, в той маленькой, которая через улицу.
Богатырю того и надо было.
В ту церковь он и наведался, оттуда и вышел через полтора часа с записью о крещении и венчании. Раба Божия Ева Беккер, дочь Сары Беккер, была крещена именем Евлалия и вышла замуж за боярина Пронского.
Глава 2
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой
Какое оно – счастье?
Очень хрупкое, словно пыльца на крыльях бабочки.
А еще удивительно цветное, ясное, теплое… счастье – просыпаться рядом с любимым мужчиной, чувствовать его запах, видеть чуточку сонную улыбку, касаться губами его губ – и замирать, наслаждаясь моментом. Счастье разговаривать, просто быть рядом с любимым человеком, узнавать его и убеждаться, что полюбила не напрасно.
