- Фанатики, - перекосился боярин Пущин.
Устя к мужу прижалась покрепче.
- Устёнушка, может, прилечь тебе?
- Нет, Боря, я от тебя ни на шаг.
Борис и спорить не стал. Понятно, устала жена, понервничала, а все ж так и ей спокойнее, и ему. Что, ежели разлучатся они, волноваться перестанут? Да никогда!
Напротив, он о жене будет думать, мало ли, кого не извели….
- Палаты обыскали?
- Да, государь…
Михайла смотрел, как Устинья к мужу прижимается, профиль ее тонкий видел, прядь волос на щеку упала… красивая. Любимая. Единственная.
Уходить ему надобно.
Когда рядом он останется, не выдержит, сорвется, а Устинья не сможет без мужа, видно это. Он умрет, и она умрет… бесполезно все. А и смотреть на счастье их у Михайлы сил не было, развернулся парень к выходу…
Палата сердоликовая – это не изба крестьянская, здесь всю думу боярскую разместить можно, и тесно не будет. И место еще останется, еще на жен боярских хватит. Одних колонн здесь полсотни стоит, толстых, каменных. Михайла от одной колонны к другой перетек… как и заметил он человека, который арбалет поднимал?
Михайла и сам не ответил бы. Увидел, вот…
И понял, что сорвется сейчас стрела с тетивы, полетит в спину Бориса… и Устю задеть может!
Устинья!!!
Михайла и не подумал даже ни о чем другом, крикнул, наперерез стреле бросился.
Что-то в грудь толкнуло, сильно-сильно, и Михайла на спину опрокинулся, да неловко так, ударился всем телом, аж дух вышибло. А потом пришла боль.
Глазам своим Руди не поверил, когда Бориса увидел. Он из дворца хотел уйти, но…
Вот он!
Стоит, и жена рядом с ним… а Федор мертв. И Любава пропала.
И он, Руди, тоже…
И такая ненависть захлестнула, что все иное неважно стало, развернулся Руди, чей—то арбалет с пола подхватил. Не так, чтобы хорошо стрелял он, не благородное это оружие, да тут не промажешь! Прицелился государю в спину, аккурат между лопаток, рычаг взвел…
Стрела уже сорвалась, уже летела, когда кто-то крикнул, наперерез кинулся – тут и на Руди внимание обратили. Словно пелена какая с людей спала.
Руди и не сопротивлялся даже, когда его хватали. И не дергался.
А зачем? Он уже мертв, еще пара минут ничего не изменят.
Жаль только, царя убить не получилось. Вот это – жаль…
Боль заливала все тело, накатывала алыми волнами, разрывала в клочья.
Михайла глаза приоткрыл, застонал.
Рядом Устя опустилась… теперь она над ним склонялась, это ее руки гладили, боль прогоняли. И Михайла улыбнулся ей.
- Устиньюшка, любимая…
По щеке слезинка сбежала, ему на лицо капнула. И вторая.
И ничего лучше этих слез не видел Михайла.
Любимая женщина о нем плачет. И плакать будет… останется он в ее сердце… Михайла руку протянул так медленно, словно к ней гиря была подвешена, слезы с ее щеки вытер.
- Не надо, не плачь, любимая… - выдохнул – и умер.
Откинулась набок голова, потухли зеленые глаза. И даже сейчас невероятно, невыразимо красив был Михайла. А Устя плакала, не скрываясь, над его телом.
Борис ее за плечи обнял.
- Мы его с почестями похороним… он ведь меня от стрелы закрыл. Ненавидел, а закрыл. Ради тебя.
Устя еще сильнее разрыдалась.
- Да. а я… я ему и помочь не смогла бы. С такой раной… это не лечить, это с того света возвращать, из Ирия душу тянуть, такое по силам, только ежели всю себя отдать, все в единый миг выплеснуть. А я… не получится у меня сейчас. И ребенка потеряю, и себя погубить могу.
И еще пуще разрыдалась.
Михайле болт позвоночник перебил, жилу кровяную внутри разорвал, чудо, что с такими повреждениями он хоть несколько минут прожил… у Федора тоже шансов не было, но там рана другая была. С ней Устинья справилась, всю силу выплеснув, а сейчас… не могла она сейчас так поступить!
Не могла!!!
Ей и Агафья так объясняла, когда беременна волхва, то до какого-то предела можно силы отдавать, а потом – выбирай: ты, ребенок или тот, кого ты спасти хочешь.
Кого-то но потеряешь ты. А ежели что не так пойдет, все умрете, втроем…
И Устя рыдала. И от осознания своей вины, и от того, что любил ее Михайла… и ведь не ее защищал, Бориса, понимая, что Боря для нее ценнее своей жизни, и… останься жив Михайла, все одно ее ненависть не делась бы никуда
Не забудет она той черной ночи, и той черной жизни не забудет.
Но теперь сможет… простить?
Или понять Михайлу? Или это в ее памяти два разных человека будут. И оплакивать она его будет искренне, и на могилку ходить, и детям обо всем расскажет…
А… кто стрелял-то?
Когда к Руди государь подошел с женой под руку, Истерман так увязан был, что колбасе впору. А смотрел даже не зло – тоскливо. Как волк, попавший в капкан. И завыл бы, да ему в рот палку вставили, завязочки на затылке, не укусил бы негодяй яда хитрого, не помер раньше времени.
- Вот так добыча, - Борис едва не облизывался. – Боярин, распорядись. В Пыточный его, и пусть со всем бережением допрашивают, не дай Бог с собой покончит, или о чем спросить забудут! Он у меня до донышка выльется! Понял?
- Как не понять, государь! Исполню со всем старанием!
Стрельцы Истермана подхватили, потащили, а Борис на Устю посмотрел.
- Душа моя, как ты, еще потерпишь?
- Конечно, родной мой. Сколько надобно.
До позднего вечера терпела Устинья.
Допросы терпела, разговоры, дела важные, ровно тень за мужем следовала, оглядывалась. А вдруг?
Но более никого не было.
И только вечером, оставшись с Борисом наедине, позволила она себе разрыдаться на широком мужском плече. Разрешила слабой стать, беспомощной.
А Борис гладил жену по волосам, и думал, что день они чудом пережили. Но что еще впереди будет?
Жив еще Орден, не закончен бой. Что-то придумают вороги?
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой
Боря спит-почивает, а ко мне и сон нейдет. Муж почти сразу как до кровати добрался, так и упал считай, без чувств, а я не просто так сижу, думу думаю.
Разошлись дорожки, поменялось полотно Живы-матушки. Хуже ли оно станет, лучше ли – не ведаю, а только для меня завсегда лучше будет, ежели Боря жив. Не способна я о высоких материях, видно, думать, бабский ум проще мыслит. Были б мои родные да близкие живы и здоровы, мне и того довольно будет.
Боренька жив, и малыш наш живой, растет во мне.
Любава умерла сегодня. Я точно знаю, она через час умерла после того, как Михайла ушел, может, чуточку поболее часа. Так четко я это ощутила, ровно свечу задули. И знаю, последние ее минуты страшными были.
А не жалею. Ни капельки ее я не пожалела.
Она ведь до последнего укусить, уязвить старалась, зубами бы загрызла, когда рядом оказалась, так за что жалеть ее? За то, что зло, как гадюка, свою же хозяйку ужалило?
А и поделом ей.
Федор?
И того не жалко мне. За все, что с Россой сделал он в той, черной жизни моей, ему и шесть смертей мало было. И ведь не просто так пришел он. За мной пришел, с намерением похитить, утащить, а уж что бы он со мной сделал – даже и подумать противно, тошнота накатывает, накрывает.
Мерзость!
Михайла, вот…
Странно, но его мне даже жалко. Не забылось все, что творил он, помню я, как он Аксинью растоптал, что со мной сделал, что по приказу Федора творил, сколько людей хороших со свету сжил, а только вот… и ненавидеть, как прежде, не могу я уже. Может, и не таким он плохим человеком был, и меня-то любил изначально, а только что Федор, что мамаша его – они как смола липучая были. Попали на тебя брызги, а на них потом такое поналипло, то ли человек, то ли черт какой…
Не успел еще этот Михайла полной и бесповоротной мразью стать, так я о нем и думать буду. Так и вспоминать. Сына в его честь не назову я, ни к чему, а все же…
Покойся с миром, Михайла Ижорский. А я к тебе на могилку ходить буду, и душу твою поминать… может, и легче тебе от этого будет, кто ж знает? Простила я тебя и отпускаю с миром.
Истерман.
Тоже гадина.
Двадцать с лишним лет Федьке было, так когда ж это все началось? Пусть из него палачи все вытряхнут, не пожалею, не посочувствую. На мужа моего он руку поднял, за такое сама бы разорвала в клочья.
Книга Черная, лютая, колдовская… а кто-то остался из этого рода поганого? Когда посчитать?
Есть кому наследие ведьмовское принять?
Мать у Любавы умерла. Это первое поколение.
Второе – Сара, Любава, Данила. Мертвы все трое.
Третье поколение – Ева, она же Евлалия, и Федор. И снова – все мертвы, и так радостно от этого, ровно медом по душе. Самое время сейчас мерзость эту клещами за переплет, абы не цапнула, да и в костер. Туда ей и дорога, и возродить погань эту будет некому! Нет у этой погани четвертого поколения, не будет уже – и хорошо, ни к чему такое на земле-матушке.
Орден Чистоты Веры еще остается, и с ними что-то делать надобно.
Надобно будет с прабабушкой посоветоваться, как придет она, так сразу и поговорю. Сегодня уж никому и ни до чего было. Завтра с утра Боря объявление для народа сделает, завтра решать надобно будет, что с остальными рыцарями делать, завтра…
Меня лишь одна мысль мучает.
Боря развилки смертельной избежал уже? Или не суждено ему тут погибнуть было?
Бедный мой, любимый мой…
Как же ему больно было сегодня! Он ведь один оставался, совсем один, еще пару месяцев назад у него не семья была, ну так хоть видимость ее. Мачеха, брат, жена… все марой оказалось, мороком наведенным, страшным. И жена не та, и мачеха, и брат не брат… он спит сейчас, а моя рука рядом с его лежит, и тепло мое он чувствует. Стоит мне руку убрать, Боря шевелиться начинает, тревожиться… плохо ему, одиночество к нему подступает. Не успел он еще поверить, что я у него есть. Что ребенок наш есть…
Завтра.
Завтра мы все решать будем.
А сейчас…
Косу завязать покрепче, не рассыпалась бы в ночи, непокорная, а сама под одеяло, к мужу прижаться покрепче, за шею его обнять и зашептать потихоньку что-то ласковое, теплое, успокаивающее, как мать своему малышу шептать будет. Не ради утехи плотской, а просто – теплом поделиться, любовью окутать, заботой окружить, и успокоить потихоньку, раны исцелять начать.
Тело – что?
А вот когда душа от боли криком кричит, заходится, тут и тело вразнос пойдет, тут и плохо человеку станет, не одно откажет, так другое подведет. Потому и надо сейчас душу Боре исцелить, чтобы не крутило его так, не ломало бы.
Боренька, лЮбый мой… ни о чем не думай, спи крепко, а я сон твой беречь буду. Люблю я тебя. Больше жизни своей люблю…
Агафья столько сил потратила, что едва из подвала выползла. Повезло еще – никого не было в доме Захарьиных, холопов и тех не было. То ли разбежались куда, то ли еще что им придумали, неважно это сейчас, главное, дом пуст, хоть ненадолго, это-то она чует, никто не помешает ей… кое-как нашла она в кладовке продукты, в кусок сыра зубами вцепилась. Потом воды напилась жадно.
Эх, возраст…
Лет сто тому назад, и не подумала бы она про упадок сил, а сейчас сидит, дух переводит. Да и куда ей сейчас?
На улицы ночной Ладоги?
Много сил она потратила, случись что – не справится она с татями, а рисковать сейчас никак нельзя.
Не добежит она сейчас никуда, не хватит у нее сил.
До утра тут оставаться надобно, а вот где? Схорониться бы чтобы слуги не нашли, уж поутру она в палаты государевы побежит. Больше ничем она помочь не сможет.
Подумала Агафья, да в покои боярские и направилась, там на кровать залезла, балдахин задернула.
Наглость?
А что не так-то?
Спит она чутко, ежели войдет кто, проснуться она успеет, а силы восстановить надобно. Авось, и в спальню боярскую без лишней надобности не полезут. А и полезут – кто подумает тут волхву искать? Бред, как есть, бред…
Устроилась волхва поудобнее, и через пять минут уже спала крепко, почти до полудня проспала она, и проснулась бодрой, да полной сил.
Вспомнила, где спать устроилась, усмехнулась, потянулась. Теперь-то ее и на морок легкий хватит, не заметит ее никто.
К внучке пора. Только вот сердце опять колет, что-то недоброе чуется. Ох, Жива-матушка, неуж не все еще?
И сама понимает, не все. Цела еще Книга. Искать надобно.
Кто ночь поспал, а кому и вздремнуть не довелось. Когда поутру от магистра де Тура посланец не прибежал, не сильно встревожились оставшиеся на кораблях рыцари.
Бывает же!
Понятно, кто ранен, кто мертв, кому власть устанавливать, первые дни – они тяжелые самые. Так что… но к обеду уже встревожились рыцари, а к вечеру и человека в город послали.
Троих, одному идти было боязно.
Вот ведь как, в бою не сплоховал бы человек, а тут, посреди леса дикого, страшно стало. Жутко… Росса эта! Как тут люди-то живут?
Тьфу!
К вечеру рыцари в город пошли – и не вернулись.
Не для того Добряна тут с птицами – зверями лесными договаривалась, лешего тревожила. Не прийти – и не выйти теперь от кораблей. По воде, может, и выплыли бы, а по земле не выйдут они никуда, так и будут на одном месте кружиться, покамест не обессилеют, не упадут.
Когда пожелает Добряна, никуда они от нее не денутся, придут по первому же слову.
А только не до них волхве было. Лежала она, и сил рукой двинуть не было у нее. Перестаралась вечор волхва. И то сказать, столько сомов найти, договориться с ними, объяснить, что надобно… спасибо, когда еще жабры не вырастут! А то и могут!
Рыцари оставшиеся волноваться начали, ну да Божедар их долго страдать не заставил, не зверь же он? На закате пришел, постучался вежливо – стрелой каленой в борт ближайшего корабля.
Та едва доску не проломила, с такой силой метнул ее богатырь из лука тугого, с рогами круто изогнутыми…
Вылетели рыцари на палубы, огляделись – стоит на берегу, невдалеке, мужчина в кольчуге. Волосы русые, глаза синие, плечи широкие… хорош! И стоит как-то так, что понимаешь – не страшно ему. Ни капельки, ни чуточки. Когда пожелает он, сможет всех вырезать, а сам и не запыхается сильно, так, пот утрет – и в новую битву.
Дэни аж облизнулся.
Красавец же!
Магистр Леон хоть и заботлив, а только внешность у него на притязательный вкус Дэни – не очень так уж… мог бы и поизящнее быть, вот, как этот незнакомец. Покрасивее…
Интересно, а этот росс знает про особую дружбу? Или правда, что рыцари говорили, непросвещенная тут страна, для них такая дружба – она неправильная, нечистая? Дикари же…
Божедар даже на Дэни и не взглянул, даже мимоходом, еще не хватало, глаза себе мозолить.
- Меня хорошо слышно, орденцы?
Переглянулись рыцари, наконец, магистр Колин, за старшего оставленный, кивнул.
- Слышим мы тебя, росс. Чего тебе надобно?
- Мне? Капитуляцию вашу.
Рассмеялись рыцари, да недолго веселье их длилось, потому что бережно положил Божедар наземь лук свой тугой и мешок достал. Черный, глухой… и из него за волосы голову магистра де Тура вытащил.
Дэни визгом своим подавился. Рыцари замерли, ровно замороженные.
- Остальную дохлятину тащить сюда? Али на слово поверите?
Несколько минут молчали рыцари. А потом магистр Колин откашлялся солидно.
- Поведай нам, воин росский, как зовут тебя. Да расскажи, что в столице случилось?
Божедар только усмехнулся про себя.
Воины, конечно, неплохие из орденцев. А только…
Вот оно, отличие россов от иноземцев.
Россы драться будут, даже если понимают, что все плохо, безнадежно, что не выиграют они. Драться будут не за себя, не за свою жизнь – за то, чтобы другим шанс дать. Хоть какой, а шанс.
Устя к мужу прижалась покрепче.
- Устёнушка, может, прилечь тебе?
- Нет, Боря, я от тебя ни на шаг.
Борис и спорить не стал. Понятно, устала жена, понервничала, а все ж так и ей спокойнее, и ему. Что, ежели разлучатся они, волноваться перестанут? Да никогда!
Напротив, он о жене будет думать, мало ли, кого не извели….
- Палаты обыскали?
- Да, государь…
Михайла смотрел, как Устинья к мужу прижимается, профиль ее тонкий видел, прядь волос на щеку упала… красивая. Любимая. Единственная.
Уходить ему надобно.
Когда рядом он останется, не выдержит, сорвется, а Устинья не сможет без мужа, видно это. Он умрет, и она умрет… бесполезно все. А и смотреть на счастье их у Михайлы сил не было, развернулся парень к выходу…
Палата сердоликовая – это не изба крестьянская, здесь всю думу боярскую разместить можно, и тесно не будет. И место еще останется, еще на жен боярских хватит. Одних колонн здесь полсотни стоит, толстых, каменных. Михайла от одной колонны к другой перетек… как и заметил он человека, который арбалет поднимал?
Михайла и сам не ответил бы. Увидел, вот…
И понял, что сорвется сейчас стрела с тетивы, полетит в спину Бориса… и Устю задеть может!
Устинья!!!
Михайла и не подумал даже ни о чем другом, крикнул, наперерез стреле бросился.
Что-то в грудь толкнуло, сильно-сильно, и Михайла на спину опрокинулся, да неловко так, ударился всем телом, аж дух вышибло. А потом пришла боль.
***
Глазам своим Руди не поверил, когда Бориса увидел. Он из дворца хотел уйти, но…
Вот он!
Стоит, и жена рядом с ним… а Федор мертв. И Любава пропала.
И он, Руди, тоже…
И такая ненависть захлестнула, что все иное неважно стало, развернулся Руди, чей—то арбалет с пола подхватил. Не так, чтобы хорошо стрелял он, не благородное это оружие, да тут не промажешь! Прицелился государю в спину, аккурат между лопаток, рычаг взвел…
Стрела уже сорвалась, уже летела, когда кто-то крикнул, наперерез кинулся – тут и на Руди внимание обратили. Словно пелена какая с людей спала.
Руди и не сопротивлялся даже, когда его хватали. И не дергался.
А зачем? Он уже мертв, еще пара минут ничего не изменят.
Жаль только, царя убить не получилось. Вот это – жаль…
***
Боль заливала все тело, накатывала алыми волнами, разрывала в клочья.
Михайла глаза приоткрыл, застонал.
Рядом Устя опустилась… теперь она над ним склонялась, это ее руки гладили, боль прогоняли. И Михайла улыбнулся ей.
- Устиньюшка, любимая…
По щеке слезинка сбежала, ему на лицо капнула. И вторая.
И ничего лучше этих слез не видел Михайла.
Любимая женщина о нем плачет. И плакать будет… останется он в ее сердце… Михайла руку протянул так медленно, словно к ней гиря была подвешена, слезы с ее щеки вытер.
- Не надо, не плачь, любимая… - выдохнул – и умер.
Откинулась набок голова, потухли зеленые глаза. И даже сейчас невероятно, невыразимо красив был Михайла. А Устя плакала, не скрываясь, над его телом.
Борис ее за плечи обнял.
- Мы его с почестями похороним… он ведь меня от стрелы закрыл. Ненавидел, а закрыл. Ради тебя.
Устя еще сильнее разрыдалась.
- Да. а я… я ему и помочь не смогла бы. С такой раной… это не лечить, это с того света возвращать, из Ирия душу тянуть, такое по силам, только ежели всю себя отдать, все в единый миг выплеснуть. А я… не получится у меня сейчас. И ребенка потеряю, и себя погубить могу.
И еще пуще разрыдалась.
Михайле болт позвоночник перебил, жилу кровяную внутри разорвал, чудо, что с такими повреждениями он хоть несколько минут прожил… у Федора тоже шансов не было, но там рана другая была. С ней Устинья справилась, всю силу выплеснув, а сейчас… не могла она сейчас так поступить!
Не могла!!!
Ей и Агафья так объясняла, когда беременна волхва, то до какого-то предела можно силы отдавать, а потом – выбирай: ты, ребенок или тот, кого ты спасти хочешь.
Кого-то но потеряешь ты. А ежели что не так пойдет, все умрете, втроем…
И Устя рыдала. И от осознания своей вины, и от того, что любил ее Михайла… и ведь не ее защищал, Бориса, понимая, что Боря для нее ценнее своей жизни, и… останься жив Михайла, все одно ее ненависть не делась бы никуда
Не забудет она той черной ночи, и той черной жизни не забудет.
Но теперь сможет… простить?
Или понять Михайлу? Или это в ее памяти два разных человека будут. И оплакивать она его будет искренне, и на могилку ходить, и детям обо всем расскажет…
А… кто стрелял-то?
***
Когда к Руди государь подошел с женой под руку, Истерман так увязан был, что колбасе впору. А смотрел даже не зло – тоскливо. Как волк, попавший в капкан. И завыл бы, да ему в рот палку вставили, завязочки на затылке, не укусил бы негодяй яда хитрого, не помер раньше времени.
- Вот так добыча, - Борис едва не облизывался. – Боярин, распорядись. В Пыточный его, и пусть со всем бережением допрашивают, не дай Бог с собой покончит, или о чем спросить забудут! Он у меня до донышка выльется! Понял?
- Как не понять, государь! Исполню со всем старанием!
Стрельцы Истермана подхватили, потащили, а Борис на Устю посмотрел.
- Душа моя, как ты, еще потерпишь?
- Конечно, родной мой. Сколько надобно.
До позднего вечера терпела Устинья.
Допросы терпела, разговоры, дела важные, ровно тень за мужем следовала, оглядывалась. А вдруг?
Но более никого не было.
И только вечером, оставшись с Борисом наедине, позволила она себе разрыдаться на широком мужском плече. Разрешила слабой стать, беспомощной.
А Борис гладил жену по волосам, и думал, что день они чудом пережили. Но что еще впереди будет?
Жив еще Орден, не закончен бой. Что-то придумают вороги?
Глава 9
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой
Боря спит-почивает, а ко мне и сон нейдет. Муж почти сразу как до кровати добрался, так и упал считай, без чувств, а я не просто так сижу, думу думаю.
Разошлись дорожки, поменялось полотно Живы-матушки. Хуже ли оно станет, лучше ли – не ведаю, а только для меня завсегда лучше будет, ежели Боря жив. Не способна я о высоких материях, видно, думать, бабский ум проще мыслит. Были б мои родные да близкие живы и здоровы, мне и того довольно будет.
Боренька жив, и малыш наш живой, растет во мне.
Любава умерла сегодня. Я точно знаю, она через час умерла после того, как Михайла ушел, может, чуточку поболее часа. Так четко я это ощутила, ровно свечу задули. И знаю, последние ее минуты страшными были.
А не жалею. Ни капельки ее я не пожалела.
Она ведь до последнего укусить, уязвить старалась, зубами бы загрызла, когда рядом оказалась, так за что жалеть ее? За то, что зло, как гадюка, свою же хозяйку ужалило?
А и поделом ей.
Федор?
И того не жалко мне. За все, что с Россой сделал он в той, черной жизни моей, ему и шесть смертей мало было. И ведь не просто так пришел он. За мной пришел, с намерением похитить, утащить, а уж что бы он со мной сделал – даже и подумать противно, тошнота накатывает, накрывает.
Мерзость!
Михайла, вот…
Странно, но его мне даже жалко. Не забылось все, что творил он, помню я, как он Аксинью растоптал, что со мной сделал, что по приказу Федора творил, сколько людей хороших со свету сжил, а только вот… и ненавидеть, как прежде, не могу я уже. Может, и не таким он плохим человеком был, и меня-то любил изначально, а только что Федор, что мамаша его – они как смола липучая были. Попали на тебя брызги, а на них потом такое поналипло, то ли человек, то ли черт какой…
Не успел еще этот Михайла полной и бесповоротной мразью стать, так я о нем и думать буду. Так и вспоминать. Сына в его честь не назову я, ни к чему, а все же…
Покойся с миром, Михайла Ижорский. А я к тебе на могилку ходить буду, и душу твою поминать… может, и легче тебе от этого будет, кто ж знает? Простила я тебя и отпускаю с миром.
Истерман.
Тоже гадина.
Двадцать с лишним лет Федьке было, так когда ж это все началось? Пусть из него палачи все вытряхнут, не пожалею, не посочувствую. На мужа моего он руку поднял, за такое сама бы разорвала в клочья.
Книга Черная, лютая, колдовская… а кто-то остался из этого рода поганого? Когда посчитать?
Есть кому наследие ведьмовское принять?
Мать у Любавы умерла. Это первое поколение.
Второе – Сара, Любава, Данила. Мертвы все трое.
Третье поколение – Ева, она же Евлалия, и Федор. И снова – все мертвы, и так радостно от этого, ровно медом по душе. Самое время сейчас мерзость эту клещами за переплет, абы не цапнула, да и в костер. Туда ей и дорога, и возродить погань эту будет некому! Нет у этой погани четвертого поколения, не будет уже – и хорошо, ни к чему такое на земле-матушке.
Орден Чистоты Веры еще остается, и с ними что-то делать надобно.
Надобно будет с прабабушкой посоветоваться, как придет она, так сразу и поговорю. Сегодня уж никому и ни до чего было. Завтра с утра Боря объявление для народа сделает, завтра решать надобно будет, что с остальными рыцарями делать, завтра…
Меня лишь одна мысль мучает.
Боря развилки смертельной избежал уже? Или не суждено ему тут погибнуть было?
Бедный мой, любимый мой…
Как же ему больно было сегодня! Он ведь один оставался, совсем один, еще пару месяцев назад у него не семья была, ну так хоть видимость ее. Мачеха, брат, жена… все марой оказалось, мороком наведенным, страшным. И жена не та, и мачеха, и брат не брат… он спит сейчас, а моя рука рядом с его лежит, и тепло мое он чувствует. Стоит мне руку убрать, Боря шевелиться начинает, тревожиться… плохо ему, одиночество к нему подступает. Не успел он еще поверить, что я у него есть. Что ребенок наш есть…
Завтра.
Завтра мы все решать будем.
А сейчас…
Косу завязать покрепче, не рассыпалась бы в ночи, непокорная, а сама под одеяло, к мужу прижаться покрепче, за шею его обнять и зашептать потихоньку что-то ласковое, теплое, успокаивающее, как мать своему малышу шептать будет. Не ради утехи плотской, а просто – теплом поделиться, любовью окутать, заботой окружить, и успокоить потихоньку, раны исцелять начать.
Тело – что?
А вот когда душа от боли криком кричит, заходится, тут и тело вразнос пойдет, тут и плохо человеку станет, не одно откажет, так другое подведет. Потому и надо сейчас душу Боре исцелить, чтобы не крутило его так, не ломало бы.
Боренька, лЮбый мой… ни о чем не думай, спи крепко, а я сон твой беречь буду. Люблю я тебя. Больше жизни своей люблю…
***
Агафья столько сил потратила, что едва из подвала выползла. Повезло еще – никого не было в доме Захарьиных, холопов и тех не было. То ли разбежались куда, то ли еще что им придумали, неважно это сейчас, главное, дом пуст, хоть ненадолго, это-то она чует, никто не помешает ей… кое-как нашла она в кладовке продукты, в кусок сыра зубами вцепилась. Потом воды напилась жадно.
Эх, возраст…
Лет сто тому назад, и не подумала бы она про упадок сил, а сейчас сидит, дух переводит. Да и куда ей сейчас?
На улицы ночной Ладоги?
Много сил она потратила, случись что – не справится она с татями, а рисковать сейчас никак нельзя.
Не добежит она сейчас никуда, не хватит у нее сил.
До утра тут оставаться надобно, а вот где? Схорониться бы чтобы слуги не нашли, уж поутру она в палаты государевы побежит. Больше ничем она помочь не сможет.
Подумала Агафья, да в покои боярские и направилась, там на кровать залезла, балдахин задернула.
Наглость?
А что не так-то?
Спит она чутко, ежели войдет кто, проснуться она успеет, а силы восстановить надобно. Авось, и в спальню боярскую без лишней надобности не полезут. А и полезут – кто подумает тут волхву искать? Бред, как есть, бред…
Устроилась волхва поудобнее, и через пять минут уже спала крепко, почти до полудня проспала она, и проснулась бодрой, да полной сил.
Вспомнила, где спать устроилась, усмехнулась, потянулась. Теперь-то ее и на морок легкий хватит, не заметит ее никто.
К внучке пора. Только вот сердце опять колет, что-то недоброе чуется. Ох, Жива-матушка, неуж не все еще?
И сама понимает, не все. Цела еще Книга. Искать надобно.
***
Кто ночь поспал, а кому и вздремнуть не довелось. Когда поутру от магистра де Тура посланец не прибежал, не сильно встревожились оставшиеся на кораблях рыцари.
Бывает же!
Понятно, кто ранен, кто мертв, кому власть устанавливать, первые дни – они тяжелые самые. Так что… но к обеду уже встревожились рыцари, а к вечеру и человека в город послали.
Троих, одному идти было боязно.
Вот ведь как, в бою не сплоховал бы человек, а тут, посреди леса дикого, страшно стало. Жутко… Росса эта! Как тут люди-то живут?
Тьфу!
К вечеру рыцари в город пошли – и не вернулись.
Не для того Добряна тут с птицами – зверями лесными договаривалась, лешего тревожила. Не прийти – и не выйти теперь от кораблей. По воде, может, и выплыли бы, а по земле не выйдут они никуда, так и будут на одном месте кружиться, покамест не обессилеют, не упадут.
Когда пожелает Добряна, никуда они от нее не денутся, придут по первому же слову.
А только не до них волхве было. Лежала она, и сил рукой двинуть не было у нее. Перестаралась вечор волхва. И то сказать, столько сомов найти, договориться с ними, объяснить, что надобно… спасибо, когда еще жабры не вырастут! А то и могут!
Рыцари оставшиеся волноваться начали, ну да Божедар их долго страдать не заставил, не зверь же он? На закате пришел, постучался вежливо – стрелой каленой в борт ближайшего корабля.
Та едва доску не проломила, с такой силой метнул ее богатырь из лука тугого, с рогами круто изогнутыми…
Вылетели рыцари на палубы, огляделись – стоит на берегу, невдалеке, мужчина в кольчуге. Волосы русые, глаза синие, плечи широкие… хорош! И стоит как-то так, что понимаешь – не страшно ему. Ни капельки, ни чуточки. Когда пожелает он, сможет всех вырезать, а сам и не запыхается сильно, так, пот утрет – и в новую битву.
Дэни аж облизнулся.
Красавец же!
Магистр Леон хоть и заботлив, а только внешность у него на притязательный вкус Дэни – не очень так уж… мог бы и поизящнее быть, вот, как этот незнакомец. Покрасивее…
Интересно, а этот росс знает про особую дружбу? Или правда, что рыцари говорили, непросвещенная тут страна, для них такая дружба – она неправильная, нечистая? Дикари же…
Божедар даже на Дэни и не взглянул, даже мимоходом, еще не хватало, глаза себе мозолить.
- Меня хорошо слышно, орденцы?
Переглянулись рыцари, наконец, магистр Колин, за старшего оставленный, кивнул.
- Слышим мы тебя, росс. Чего тебе надобно?
- Мне? Капитуляцию вашу.
Рассмеялись рыцари, да недолго веселье их длилось, потому что бережно положил Божедар наземь лук свой тугой и мешок достал. Черный, глухой… и из него за волосы голову магистра де Тура вытащил.
Дэни визгом своим подавился. Рыцари замерли, ровно замороженные.
- Остальную дохлятину тащить сюда? Али на слово поверите?
Несколько минут молчали рыцари. А потом магистр Колин откашлялся солидно.
- Поведай нам, воин росский, как зовут тебя. Да расскажи, что в столице случилось?
Божедар только усмехнулся про себя.
Воины, конечно, неплохие из орденцев. А только…
Вот оно, отличие россов от иноземцев.
Россы драться будут, даже если понимают, что все плохо, безнадежно, что не выиграют они. Драться будут не за себя, не за свою жизнь – за то, чтобы другим шанс дать. Хоть какой, а шанс.
