- А я другое думаю, государыня. Ведаешь ли ты, что у тебя с глазами? И откуда у тебя чутье такое появилось?
Ой и неприятным был голос у Макария. Но Устинья и не подумала глаза отводить. Вместо этого подняла она руку, коснулась креста, который висел на груди Макария, и четким голосом произнесла.
- Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…*
*- Символ Веры по-церковнославянски, прим. авт.
Молитва лилась уверенно и спокойно, и Макарий выдохнул. Не бывает так, чтобы ведьма молилась. И в церкви плохо им, и причастие они принять не могут, а государыня два дня назад в храме была, и все в порядке… а что тогда?
- Государыня?
- Не ведьма я, Владыка, когда ты этого боишься. Да только в глазах твоих не лучше ведьм я, получилось так, что среди очень дальних предков моих волхвы были. Давно, может, еще когда государь Сокол по земле ходил, а может, и того далее кто-то из волхвов старых с прапрабабкой моей сошелся, уж и кости их истлели, а наследство осталось. Не ведьма я, не волхва… потомок просто.
Макарий посохом пристукнул об пол, но тут уж сказать было нечего.
Волхвы… это дело такое. Знал Макарий и об их существовании, и о другой вере, и считал злом. Но… не таким, чтобы уж очень черное да поганое было.
Вот ведьмы – те точно зло, они от Рогатого. А волхвы… сидят они по рощам своим, и пусть сидят, вреда нет от них, на площади не выходят, слово свое людям не проповедуют, паству не отбивают, к царю не лезут – так и чего еще? Может, и они для чего-то надобны, а воевать с ними сложно и долго. Проще подождать, покамест сами исчезнут.
Храмов-то в Россе сколько? То-то и оно, в каждом городе по три штуки, а то и более, вот, на Ладоге пятнадцать стоит! И монастыри, что мужские, что женские, и монахи с монахинями, и священнослужители… легион! А волхвов?
Побегаешь, так еще и не найдешь! Авось, и сами вымрут, как древние звери мумонты. Уже вымирают. Но подозрений не оставил Макарий.
- Бывает такое. А ты точно не волхва ли, государыня?
- Нет, Владыка. И не учили меня, и не могу я… волхва – это служение, а во мне мирского слишком много, не смогу я от него отрешиться, - и на Бориса такой взгляд бросила, что Макарий едва не фыркнул, сдержался кое-как. Мирского, ага, ясно нам, что за мирское тебя держит. Может, оно и к лучшему.
- А вот это, с глазами, государыня?
- Что с глазами? – Устинья так искренне была растеряна, что Макарий поверил – сама она не знает. И кивнул.
- У тебя, государыня, глаза позеленели. Теперь-то уж опять серые, а были чисто зелень весенняя.
- Не знаю… не бывало такого никогда.
И тут Макарий видел – не врет.
- А что ж тогда с тобой случилось, государыня?
Устя головой качнула.
- Сама не знаю… кровь моя считай, и не дает ничего, но опасность чую я. Для себя, для близких…
Борис промолчал.
Он бы кое-что добавил, но к чему Макарию такое знать? Нет, не надобно.
- Опасность, государыня?
- Как тогда, с боярышнями и ядом. Словно набатом над ухом ударило, страшно стало, жутко – я и спохватилась вовремя, две жизни спасти успели. Кровь во мне крикнула, запела, вот и сорвалась я. И сейчас тоже… беда рядом!
Макарий вспомнил тот случай, кивнул задумчиво. Что ж, бывает такое. И в храмах бывает… там, правда, от Господа чутье дано, но это неважно сейчас.
- А что за опасность святые мощи несут, государыня?
Устинья только головой покачала.
- Не знаю я, Владыка. Только четко понимаю, что там, внутри – смерть. Смерть лютая, страшная, смерть, которая всех затронет…
- И тебя?
- Что ж, не человек я, что ли?
- А что ты предлагаешь тогда, государыня?
Устя подумала пару минут, но... почуять опасность могла она, а вот придумать, как одолеть ее? Да кто ж знает?
- Есть у меня предложение получше, - Борис выход нашел быстро. – Устя, ты считаешь, что открывать его нельзя, смерть вырвется?
- Да, Боренька.
- Тогда… проверить надобно, вот и все. Тебя, Владыка, уж прости, не пущу, иначе сделаем. Возьмем из разбойного приказа троих татей, мощи возьмем и закроем их отдельно.
Устинья головой замотала.
- Не во дворце! Умоляю!!!
- И не во дворце можно. К примеру, на заимку их вывезти, да запереть. Есть же в лесу рядом охотничьи домики?
Устинья кивнула.
- Есть, как не быть. Меня в таком держали, когда похищали… страшно было до крика.
Борис брови сдвинул, себе положил жену расспросить. Почему не знает он о таком? А пока…
- Как скажешь, Устёна, так и сделаем.
Устинья лицо руками растерла.
- Пожалуйста… давайте так и поступим! Когда это глупость да прихоть, как же я первая радоваться буду! А ежели правда – чувствую я что-то неладное?
Черный огонь так же жег, и так же сильно болело сердце.
- Хорошо же. Макарий, сейчас поговорю я с Репьевым, хорошо, что не объявляли мы пока о приезде мощей. Что ждем, говорили, а вот что привезли их, молчали покамест, хотели спервоначалу бояр ведь допустить. Берем трех татей, берем десяток стрельцов, выедут они в лес, татей с мощами закроем, когда все с ними обойдется, жизнь им оставим…
- Дня на три, - Устя перед собой ладони сложила, смотрела просительно. – Когда через три дня за ними смерть не придет, ошиблась я, можно мощи на Ладогу везти. А ежели что-то не так пойдет… значит, дура я взгальная, зря шум подняла.
- Так тому и быть, - для внушительности пристукнул посохом об пол Макарий.
Не то, чтобы верил он… и не то, чтобы не верил. Волхвы же, сложно с ними… с одной стороны, не положено ему, с другой – глупо отказываться от того, что пользу принести может.
Устя руками по лицу провела.
- Владыка…
- Что, государыня?
- Поклянись мне сейчас, что ни Любаве, ни Раенским… никому о моей крови, ни слова! Даже не так, о крови сказать можно, а о том, что чувствую я иногда – не надо!
Макарий брови сдвинул.
- Что не так с государыней Любавой? Отчего такое недоверие к свекрови?
- Когда б к свекрови, я б еще подумала, - Устинья смотрела прямо, глаз не прятала. И снова в них зелень проблескивала, яркая, летняя, ровно листья березовые. – А только Любава моему мужу – мачеха, и свой сын есть у нее, за Федора она горой стоит. Не надо, Владыка, не будем друг другу лгать. Мечта Любавы, чтобы сын ее Россой правил, для того она что хочешь сделает, и вы оба с государем о том ведаете.
Макарий не покраснел, а может, и было что, да под бородой незаметно. Зато брови сдвинул, посохом об пол пристукнул.
- Плохо ты, государыня, о свекрови своей думаешь. Ой, плохо… а она в монастырь собирается, молиться за вас будет.
- Владыка, ты ей родственник, хоть и дальний, потому и не буду я государыню Любаву обсуждать, ни слова не скажу. Просто прошу тебя не говорить ей ничего о случившемся. Неужто так тяжко это сделать?
Макарий плечами пожал.
- Не вижу я в том необходимости, но когда ты, государыня, настаиваешь, будь по-твоему. Слово даю, от меня никто о случившемся не узнает.
Устя дух перевела.
- А мне большего, Владыка, и не надобно.
Борис к дверям подошел, слуг кликнул.
- Боярина Репьева мне позовите! Да быстро!
- Машенька, милая, прошу тебя…
- Илюша, как же я от тебя уеду!
- А каково мне подумать, что я тебя потерять могу? Машенька, вы с Варюшей мне жизни дороже, потому вас тать и похитить пытался, помнишь? Когда нянюшка пострадала…
Помнила Маша, и свой ужас помнила. Потому и себя уговорить позволила, хоть и вырвала у Ильи обещание, что приедет он к ним до родов ее, потому и к Заболоцким пошла вслед за мужем.
С боярином-то и вовсе разговор простой вышел, да и боярыня Евдокия не возражала.
Хоть и болело у нее сердце за дочек, а только шепнула ей пару слов Агафья Пантелеевна. И за Устей пообещала присмотреть, и Аксинье помочь, только забот не добавляйте, и так тяжко.
Зашумело, загудело подворье бояр Заболоцких, принялись они собираться в дорогу, а Илья к Апухтиным съездил, поклонился земно тестю с тещей.
- Николай Иванович, Татьяна Петровна, не велите гнать, велите миловать?
Конечно, спервоначалу испугались родственники, бросились выспрашивать, все ли с Марьюшкой в порядке. Тут-то Илья и признался… не во всем, ну так хоть в половине.
Сказал, что хотел бы Марьюшку из города отправить, нечего бабе беременной здесь летом делать. И родители его тоже в имение поедут. А вот когда теща будет ласкова… не скажет ли она, кто роды у Машеньки принимал? Конечно, и в поместье Заболоцких есть баба опытная, ну так больше не меньше все пригодятся…
Знал Илья, ежели случится что с Машиными родными, ему потом тяжко будет жене в глаза смотреть. Знал, что Аксинья о том догадается.
Пусть лучше уедут Апухтины, ему спокойнее будет.
Чего сам Илья не едет? Его государь покамест попросил остаться. И не лжет он, не заговаривается, Устя-то действительно замуж вышла. Обещала она, что до лета уладится все, тогда и Илья к семье уехать сможет, пару лет им бы и правда в поместье пожить, чтобы Машенька окрепла…
Рассказать не может Илья, но может на иконе поклясться, что дело это государственное! Даже и поклялся, на образа перекрестился, как положено.
И не подвел расчет. Подумали бояре пару дней, поговорили…
И тоже в дорогу собираться начали, с Заболоцкими переговорили, вместе они все поедут, одним обозом. Так и охранять его легче будет.
Илья только порадовался.
Его б воля, он бы и обеих сестер отослал, и ведьм сам удавил… нельзя так-то. А жаль!
Яшка Слепень от жизни хорошего не ждал.
Когда ты на дороге на большой промышляешь, оно вообще редко бывает, хорошее-то, разве что деньги, за хабар награбленный вырученные. И заканчивается быстро.
Выпил, погулял – считай, уже в карманах дыры, ветер свищет… и снова на большую дорогу.
Выйдешь, кистенем поигрывая, гаркнешь…
Да только вот немного с крестьян и взять-то можно, а купцы или бояре охрану имеют, тут уж не Яшке соваться.
В ватагу какую подаваться?
Ага, ждут тебя там, радуются. Беги, не оскользнись ненароком! Многое мог бы Яшка порассказать о разбойничьих ватагах, из двух едва ноги унес… крысятничал помаленьку, а в ватагах принято все в общий котел, а потом делить. Ну а Яшка всегда сначала о себе радел, потом уж об остальных думал. Вот и удрали они тогда втроем из ватаги, Яшка, Федька да Сенька.
Так, втроем, промышляли они, так их, втроем, и повязали.
Уж повесить собирались, да тут пожаловал в острог боярин Репьев. Яшка его знал, видывал издали, ох и сволочь же… иначе и не скажешь!
У такого милости допроситься, что у солнца – золота. Может, и золотое оно, как скоморох один баял, да что-то монет из солнышка никто не отлил…
Боярин Репьев тоже долго не раздумывал, пальцем потыкал.
- Этот, этот и вон тот. Слепень, жить хочешь?
- Кто ж не хочет, боярин?
- Тогда дело есть для тебя. Поедешь, куда скажут, поживешь дней пять – семь в лесу, на заимке, потом, когда все хорошо будет, отпущу на все четыре стороны. Согласен?
Дураком быть надобно, чтобы не согласиться. Яшка и головой закивал.
- Что скажешь, боярин, то и сделаю.
- Сделаешь, куда ты денешься… помойте его, что ли, и дружков его водой окатите, и одежку им подберите хоть какую, а то не довезем. Воняют же…
Яшка и дух перевел.
Когда моют да переодевают, точно не убьют. Это-то и так могли сделать, палачу оно безразлично вовсе, чистая у него жертва, али грязная и в какой одежке.
Боярину Репьеву затея эта не понравилась сразу.
А с другой стороны… ему и иноземцы не нравились, и Истерман, вот кого бы подержать за нежное, поспрошать со всем прилежанием… работа у Василия Никитича такая, подозревать и не пущать. Ра-бо-та! Опасается государь?
Так и чего удивительного, сорок случаев таких мог бы Василий Никитич припомнить. И про змей, которых в сундуки подсовывали, и про яды хитрые, и про механизмы подлые, с иголками отравленными… и припомнил, патриарха не стесняясь. А что мощи, ну так и чего?
Это ж иноземцы, у них ничего святого нет, окромя денег! Но деньги-то они не привозили?
Вот! А вера… да какая у них там вера может быть, когда у них там блуд цветет пышным цветом, а сан церковный купить можно? Или по наследству передать – это что такое? Позор и поношение! *
*- чистая правда, и должности продавались, и чины, и церковные звания, в том числе, у Дюма об этом много написано, у Гюго есть, прим. авт.
Патриарх его послушал, так и задумался. А ведь и верно, бывало такое. А он-то и не подумал сразу, все ему слово «Мощи» застило. Святое же… да какое оно у них святое, когда они мощами торгуют?! Это ж и правда – уму непостижимо!*
*- такой шикарный бизнес был, что у некоторых святых по двести пальцев обнаруживалось. А уж как людоедство процветало в Европе – вообще шок. Считалось, что порошок из мощей может исцелять, и проч. Ну и лопали-с. Было-было. Прим. авт.
Тогда и на царицу нечего сердце держать, она может, и почуяла чего, тогда и понятно.
Макарий к себе старался справедливым быть, он себе и сказал честно – когда действительно случится что-то с татями, он перед царицей извинится. И попросит ее и впредь не молчать.
Царица-то не виновата, что в роду ее там… случилось! Это ж за сто-двести лет до ее рождения было, а то и пораньше, может, еще до крещения Россы. Сама Устинья Алексеевна крещенная, и на службы ходит, и к причастию, так что… умный человек завсегда свою пользу найдет. Кто Макарию мешает сказать, что это благословение Божие на царице? Да никто! Народ поверит!
Макарий решил подождать.
- Устёна, ты уверена?
Борис-то в жене и не сомневался, просто при всех откровенно не поговоришь. А вот сейчас, когда лежат они на кровати громадной, под пологом закрытым, в обнимку, и шепот тихий даже послух какой не услышит…
- Боренька, не просто я уверена, точно знаю. Не так я слаба, как патриарху сказала, и чувствую – зло там. Да такое… страшное. Нет, не об отравленных иголках речь, там такое, что всю Россу накроет. И когда б я рядом не оказалась, так и вышло бы.
- Как скажешь, радость моя.
- Подожди немного, Боря, сам убедишься.
Устя головой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула. Родной, любимый, самый-самый… темно под пологом, не видно ее улыбки шальной, хмельной… счастье!
- Я тебе и так верю, Устёна. Просто не пойму, что там быть может такого?
- Сама не ведаю. Может, проклятье какое? Наговор? Знаю, меня лютым страхом окатило, смертным, и для меня оно опасно тоже.
Устя почувствовала, как руки мужа вокруг талии ее сильнее сжались.
- Не отдам!
- Не отдавай. И сама я от тебя никуда… - Устя язык прикусила. Но говорил ей Боря о любви… и она помолчит покамест. Не до любви ему сейчас, сильно его Маринка ранила! Ничего, может, через год или два, как рана его залечится, или даже через три года – неважно это! Даже когда не полюбит ее Боря, она рядом будет. Охранять будет, беречь, защищать, спину его прикрывать, детей ему родит и вырастит… пусть он только живет, улыбается, жизни радуется – больше ей ничего и не надобно!
- И не надо. Иди ко мне, солнышко мое летнее, чудо мое…
Устя и пошла.
С радостью. И сегодня уже больше ни о чем не думала, кроме любимого. Завтра с утра отвезут татей, откроют ковчежец с мощами, там и видно будет, что и как.
Яшка до последнего подвоха ожидал. Ан нет, и водой их окатили, хоть и едва теплой, а все ж не колодезной, и одежку дали чистую, хоть и не новую, и даже по тулупу на нос им досталось.
Ой и неприятным был голос у Макария. Но Устинья и не подумала глаза отводить. Вместо этого подняла она руку, коснулась креста, который висел на груди Макария, и четким голосом произнесла.
- Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…*
*- Символ Веры по-церковнославянски, прим. авт.
Молитва лилась уверенно и спокойно, и Макарий выдохнул. Не бывает так, чтобы ведьма молилась. И в церкви плохо им, и причастие они принять не могут, а государыня два дня назад в храме была, и все в порядке… а что тогда?
- Государыня?
- Не ведьма я, Владыка, когда ты этого боишься. Да только в глазах твоих не лучше ведьм я, получилось так, что среди очень дальних предков моих волхвы были. Давно, может, еще когда государь Сокол по земле ходил, а может, и того далее кто-то из волхвов старых с прапрабабкой моей сошелся, уж и кости их истлели, а наследство осталось. Не ведьма я, не волхва… потомок просто.
Макарий посохом пристукнул об пол, но тут уж сказать было нечего.
Волхвы… это дело такое. Знал Макарий и об их существовании, и о другой вере, и считал злом. Но… не таким, чтобы уж очень черное да поганое было.
Вот ведьмы – те точно зло, они от Рогатого. А волхвы… сидят они по рощам своим, и пусть сидят, вреда нет от них, на площади не выходят, слово свое людям не проповедуют, паству не отбивают, к царю не лезут – так и чего еще? Может, и они для чего-то надобны, а воевать с ними сложно и долго. Проще подождать, покамест сами исчезнут.
Храмов-то в Россе сколько? То-то и оно, в каждом городе по три штуки, а то и более, вот, на Ладоге пятнадцать стоит! И монастыри, что мужские, что женские, и монахи с монахинями, и священнослужители… легион! А волхвов?
Побегаешь, так еще и не найдешь! Авось, и сами вымрут, как древние звери мумонты. Уже вымирают. Но подозрений не оставил Макарий.
- Бывает такое. А ты точно не волхва ли, государыня?
- Нет, Владыка. И не учили меня, и не могу я… волхва – это служение, а во мне мирского слишком много, не смогу я от него отрешиться, - и на Бориса такой взгляд бросила, что Макарий едва не фыркнул, сдержался кое-как. Мирского, ага, ясно нам, что за мирское тебя держит. Может, оно и к лучшему.
- А вот это, с глазами, государыня?
- Что с глазами? – Устинья так искренне была растеряна, что Макарий поверил – сама она не знает. И кивнул.
- У тебя, государыня, глаза позеленели. Теперь-то уж опять серые, а были чисто зелень весенняя.
- Не знаю… не бывало такого никогда.
И тут Макарий видел – не врет.
- А что ж тогда с тобой случилось, государыня?
Устя головой качнула.
- Сама не знаю… кровь моя считай, и не дает ничего, но опасность чую я. Для себя, для близких…
Борис промолчал.
Он бы кое-что добавил, но к чему Макарию такое знать? Нет, не надобно.
- Опасность, государыня?
- Как тогда, с боярышнями и ядом. Словно набатом над ухом ударило, страшно стало, жутко – я и спохватилась вовремя, две жизни спасти успели. Кровь во мне крикнула, запела, вот и сорвалась я. И сейчас тоже… беда рядом!
Макарий вспомнил тот случай, кивнул задумчиво. Что ж, бывает такое. И в храмах бывает… там, правда, от Господа чутье дано, но это неважно сейчас.
- А что за опасность святые мощи несут, государыня?
Устинья только головой покачала.
- Не знаю я, Владыка. Только четко понимаю, что там, внутри – смерть. Смерть лютая, страшная, смерть, которая всех затронет…
- И тебя?
- Что ж, не человек я, что ли?
- А что ты предлагаешь тогда, государыня?
Устя подумала пару минут, но... почуять опасность могла она, а вот придумать, как одолеть ее? Да кто ж знает?
- Есть у меня предложение получше, - Борис выход нашел быстро. – Устя, ты считаешь, что открывать его нельзя, смерть вырвется?
- Да, Боренька.
- Тогда… проверить надобно, вот и все. Тебя, Владыка, уж прости, не пущу, иначе сделаем. Возьмем из разбойного приказа троих татей, мощи возьмем и закроем их отдельно.
Устинья головой замотала.
- Не во дворце! Умоляю!!!
- И не во дворце можно. К примеру, на заимку их вывезти, да запереть. Есть же в лесу рядом охотничьи домики?
Устинья кивнула.
- Есть, как не быть. Меня в таком держали, когда похищали… страшно было до крика.
Борис брови сдвинул, себе положил жену расспросить. Почему не знает он о таком? А пока…
- Как скажешь, Устёна, так и сделаем.
Устинья лицо руками растерла.
- Пожалуйста… давайте так и поступим! Когда это глупость да прихоть, как же я первая радоваться буду! А ежели правда – чувствую я что-то неладное?
Черный огонь так же жег, и так же сильно болело сердце.
- Хорошо же. Макарий, сейчас поговорю я с Репьевым, хорошо, что не объявляли мы пока о приезде мощей. Что ждем, говорили, а вот что привезли их, молчали покамест, хотели спервоначалу бояр ведь допустить. Берем трех татей, берем десяток стрельцов, выедут они в лес, татей с мощами закроем, когда все с ними обойдется, жизнь им оставим…
- Дня на три, - Устя перед собой ладони сложила, смотрела просительно. – Когда через три дня за ними смерть не придет, ошиблась я, можно мощи на Ладогу везти. А ежели что-то не так пойдет… значит, дура я взгальная, зря шум подняла.
- Так тому и быть, - для внушительности пристукнул посохом об пол Макарий.
Не то, чтобы верил он… и не то, чтобы не верил. Волхвы же, сложно с ними… с одной стороны, не положено ему, с другой – глупо отказываться от того, что пользу принести может.
Устя руками по лицу провела.
- Владыка…
- Что, государыня?
- Поклянись мне сейчас, что ни Любаве, ни Раенским… никому о моей крови, ни слова! Даже не так, о крови сказать можно, а о том, что чувствую я иногда – не надо!
Макарий брови сдвинул.
- Что не так с государыней Любавой? Отчего такое недоверие к свекрови?
- Когда б к свекрови, я б еще подумала, - Устинья смотрела прямо, глаз не прятала. И снова в них зелень проблескивала, яркая, летняя, ровно листья березовые. – А только Любава моему мужу – мачеха, и свой сын есть у нее, за Федора она горой стоит. Не надо, Владыка, не будем друг другу лгать. Мечта Любавы, чтобы сын ее Россой правил, для того она что хочешь сделает, и вы оба с государем о том ведаете.
Макарий не покраснел, а может, и было что, да под бородой незаметно. Зато брови сдвинул, посохом об пол пристукнул.
- Плохо ты, государыня, о свекрови своей думаешь. Ой, плохо… а она в монастырь собирается, молиться за вас будет.
- Владыка, ты ей родственник, хоть и дальний, потому и не буду я государыню Любаву обсуждать, ни слова не скажу. Просто прошу тебя не говорить ей ничего о случившемся. Неужто так тяжко это сделать?
Макарий плечами пожал.
- Не вижу я в том необходимости, но когда ты, государыня, настаиваешь, будь по-твоему. Слово даю, от меня никто о случившемся не узнает.
Устя дух перевела.
- А мне большего, Владыка, и не надобно.
Борис к дверям подошел, слуг кликнул.
- Боярина Репьева мне позовите! Да быстро!
***
- Машенька, милая, прошу тебя…
- Илюша, как же я от тебя уеду!
- А каково мне подумать, что я тебя потерять могу? Машенька, вы с Варюшей мне жизни дороже, потому вас тать и похитить пытался, помнишь? Когда нянюшка пострадала…
Помнила Маша, и свой ужас помнила. Потому и себя уговорить позволила, хоть и вырвала у Ильи обещание, что приедет он к ним до родов ее, потому и к Заболоцким пошла вслед за мужем.
С боярином-то и вовсе разговор простой вышел, да и боярыня Евдокия не возражала.
Хоть и болело у нее сердце за дочек, а только шепнула ей пару слов Агафья Пантелеевна. И за Устей пообещала присмотреть, и Аксинье помочь, только забот не добавляйте, и так тяжко.
Зашумело, загудело подворье бояр Заболоцких, принялись они собираться в дорогу, а Илья к Апухтиным съездил, поклонился земно тестю с тещей.
- Николай Иванович, Татьяна Петровна, не велите гнать, велите миловать?
Конечно, спервоначалу испугались родственники, бросились выспрашивать, все ли с Марьюшкой в порядке. Тут-то Илья и признался… не во всем, ну так хоть в половине.
Сказал, что хотел бы Марьюшку из города отправить, нечего бабе беременной здесь летом делать. И родители его тоже в имение поедут. А вот когда теща будет ласкова… не скажет ли она, кто роды у Машеньки принимал? Конечно, и в поместье Заболоцких есть баба опытная, ну так больше не меньше все пригодятся…
Знал Илья, ежели случится что с Машиными родными, ему потом тяжко будет жене в глаза смотреть. Знал, что Аксинья о том догадается.
Пусть лучше уедут Апухтины, ему спокойнее будет.
Чего сам Илья не едет? Его государь покамест попросил остаться. И не лжет он, не заговаривается, Устя-то действительно замуж вышла. Обещала она, что до лета уладится все, тогда и Илья к семье уехать сможет, пару лет им бы и правда в поместье пожить, чтобы Машенька окрепла…
Рассказать не может Илья, но может на иконе поклясться, что дело это государственное! Даже и поклялся, на образа перекрестился, как положено.
И не подвел расчет. Подумали бояре пару дней, поговорили…
И тоже в дорогу собираться начали, с Заболоцкими переговорили, вместе они все поедут, одним обозом. Так и охранять его легче будет.
Илья только порадовался.
Его б воля, он бы и обеих сестер отослал, и ведьм сам удавил… нельзя так-то. А жаль!
***
Яшка Слепень от жизни хорошего не ждал.
Когда ты на дороге на большой промышляешь, оно вообще редко бывает, хорошее-то, разве что деньги, за хабар награбленный вырученные. И заканчивается быстро.
Выпил, погулял – считай, уже в карманах дыры, ветер свищет… и снова на большую дорогу.
Выйдешь, кистенем поигрывая, гаркнешь…
Да только вот немного с крестьян и взять-то можно, а купцы или бояре охрану имеют, тут уж не Яшке соваться.
В ватагу какую подаваться?
Ага, ждут тебя там, радуются. Беги, не оскользнись ненароком! Многое мог бы Яшка порассказать о разбойничьих ватагах, из двух едва ноги унес… крысятничал помаленьку, а в ватагах принято все в общий котел, а потом делить. Ну а Яшка всегда сначала о себе радел, потом уж об остальных думал. Вот и удрали они тогда втроем из ватаги, Яшка, Федька да Сенька.
Так, втроем, промышляли они, так их, втроем, и повязали.
Уж повесить собирались, да тут пожаловал в острог боярин Репьев. Яшка его знал, видывал издали, ох и сволочь же… иначе и не скажешь!
У такого милости допроситься, что у солнца – золота. Может, и золотое оно, как скоморох один баял, да что-то монет из солнышка никто не отлил…
Боярин Репьев тоже долго не раздумывал, пальцем потыкал.
- Этот, этот и вон тот. Слепень, жить хочешь?
- Кто ж не хочет, боярин?
- Тогда дело есть для тебя. Поедешь, куда скажут, поживешь дней пять – семь в лесу, на заимке, потом, когда все хорошо будет, отпущу на все четыре стороны. Согласен?
Дураком быть надобно, чтобы не согласиться. Яшка и головой закивал.
- Что скажешь, боярин, то и сделаю.
- Сделаешь, куда ты денешься… помойте его, что ли, и дружков его водой окатите, и одежку им подберите хоть какую, а то не довезем. Воняют же…
Яшка и дух перевел.
Когда моют да переодевают, точно не убьют. Это-то и так могли сделать, палачу оно безразлично вовсе, чистая у него жертва, али грязная и в какой одежке.
***
Боярину Репьеву затея эта не понравилась сразу.
А с другой стороны… ему и иноземцы не нравились, и Истерман, вот кого бы подержать за нежное, поспрошать со всем прилежанием… работа у Василия Никитича такая, подозревать и не пущать. Ра-бо-та! Опасается государь?
Так и чего удивительного, сорок случаев таких мог бы Василий Никитич припомнить. И про змей, которых в сундуки подсовывали, и про яды хитрые, и про механизмы подлые, с иголками отравленными… и припомнил, патриарха не стесняясь. А что мощи, ну так и чего?
Это ж иноземцы, у них ничего святого нет, окромя денег! Но деньги-то они не привозили?
Вот! А вера… да какая у них там вера может быть, когда у них там блуд цветет пышным цветом, а сан церковный купить можно? Или по наследству передать – это что такое? Позор и поношение! *
*- чистая правда, и должности продавались, и чины, и церковные звания, в том числе, у Дюма об этом много написано, у Гюго есть, прим. авт.
Патриарх его послушал, так и задумался. А ведь и верно, бывало такое. А он-то и не подумал сразу, все ему слово «Мощи» застило. Святое же… да какое оно у них святое, когда они мощами торгуют?! Это ж и правда – уму непостижимо!*
*- такой шикарный бизнес был, что у некоторых святых по двести пальцев обнаруживалось. А уж как людоедство процветало в Европе – вообще шок. Считалось, что порошок из мощей может исцелять, и проч. Ну и лопали-с. Было-было. Прим. авт.
Тогда и на царицу нечего сердце держать, она может, и почуяла чего, тогда и понятно.
Макарий к себе старался справедливым быть, он себе и сказал честно – когда действительно случится что-то с татями, он перед царицей извинится. И попросит ее и впредь не молчать.
Царица-то не виновата, что в роду ее там… случилось! Это ж за сто-двести лет до ее рождения было, а то и пораньше, может, еще до крещения Россы. Сама Устинья Алексеевна крещенная, и на службы ходит, и к причастию, так что… умный человек завсегда свою пользу найдет. Кто Макарию мешает сказать, что это благословение Божие на царице? Да никто! Народ поверит!
Макарий решил подождать.
***
- Устёна, ты уверена?
Борис-то в жене и не сомневался, просто при всех откровенно не поговоришь. А вот сейчас, когда лежат они на кровати громадной, под пологом закрытым, в обнимку, и шепот тихий даже послух какой не услышит…
- Боренька, не просто я уверена, точно знаю. Не так я слаба, как патриарху сказала, и чувствую – зло там. Да такое… страшное. Нет, не об отравленных иголках речь, там такое, что всю Россу накроет. И когда б я рядом не оказалась, так и вышло бы.
- Как скажешь, радость моя.
- Подожди немного, Боря, сам убедишься.
Устя головой о грудь мужа потерлась, запах его вдохнула. Родной, любимый, самый-самый… темно под пологом, не видно ее улыбки шальной, хмельной… счастье!
- Я тебе и так верю, Устёна. Просто не пойму, что там быть может такого?
- Сама не ведаю. Может, проклятье какое? Наговор? Знаю, меня лютым страхом окатило, смертным, и для меня оно опасно тоже.
Устя почувствовала, как руки мужа вокруг талии ее сильнее сжались.
- Не отдам!
- Не отдавай. И сама я от тебя никуда… - Устя язык прикусила. Но говорил ей Боря о любви… и она помолчит покамест. Не до любви ему сейчас, сильно его Маринка ранила! Ничего, может, через год или два, как рана его залечится, или даже через три года – неважно это! Даже когда не полюбит ее Боря, она рядом будет. Охранять будет, беречь, защищать, спину его прикрывать, детей ему родит и вырастит… пусть он только живет, улыбается, жизни радуется – больше ей ничего и не надобно!
- И не надо. Иди ко мне, солнышко мое летнее, чудо мое…
Устя и пошла.
С радостью. И сегодня уже больше ни о чем не думала, кроме любимого. Завтра с утра отвезут татей, откроют ковчежец с мощами, там и видно будет, что и как.
***
Яшка до последнего подвоха ожидал. Ан нет, и водой их окатили, хоть и едва теплой, а все ж не колодезной, и одежку дали чистую, хоть и не новую, и даже по тулупу на нос им досталось.
