О жестокости в литературе и об изменившейся морали

В последнее время при обсуждениях на различных сайтах стала популярной тема жестокости в литературе, точнее - вопрос о том, как относиться к персонажам, совершающим весьма сомнительные с точки зрения читателей поступки. Особую остроту дискуссия приобретает тогда, когда книжный герой, в отношении дел и чувств которого надлежит произвести моральную оценку, является не нашим современником, а жителем средневекового мира - реального или фэнтезийного. Здесь популярен подход, согласно которому мы не имеем права судить такого персонажа с высоты сегодняшнего дня, ибо нравственные нормы меняются с течением времени, и всегда следует делать на это существенную скидку. То, что нам кажется диким, ненормальным, когда-то выглядело совершенно естественным; в конце концов, человек какого-нибудь XII века тоже ужаснулся бы, узнав, что наши парни и девушки спят без предварительного благословения священника на свой союз, а случайно зачатых детей умерщвляют еще в материнской утробе.
Фактически описанный подход является разумным и правильным, и я со своей стороны его поддерживаю. Однако, подобно любой внутренней установке, он требует грамотного применения. И вот здесь писателя и критиков могут подстерегать много подводных камней, ибо минувшей моралью зачастую оправдывают то, что из этой самой морали отнюдь не вытекает и даже прямо противоречит ей. Причем такую ошибку могут совершить не только начписы, но и знаменитые авторы.
(Предупреждение: дальше по необходимости будет довольно много цитат из различных произведений, которые, скажем так, способны испортить некоторым гражданам сон и аппетит. Насколько я знаю, ни одна из книг, на которые я буду ссылаться, не помечена как 18+, однако все же считаю своим долгом предостеречь излишне впечатлительных читателей).
Вот фрагмент из книги Мориса Дрюона "Железный король":

"Ярмарочное веселье охватило толпу, когда перед ней на помосте предстали два брата д'Онэ, голые, огромные, похожие на двух розовых паяцев неестественной величины. А когда палачи привязали двух молодых дворян к колесам, когда их повернули лицом вверх, площадь всколыхнулась и ответила градом грубых шуток и непристойных замечаний. Затем стали ждать. Палачи, сложив на груди руки, стояли, опершись о столб виселицы. Так проходили минуты. Людей охватило нетерпение, со всех сторон сыпались вопросы. Толпа глухо волновалась. Вдруг всем стала понятна причина этой заминки. На площадь въехали три повозки, обтянутые черным. По утонченному замыслу мессира Ногарэ и с согласия короля на площадь привезли принцесс, чтобы они могли присутствовать при казни.
При виде двух обнаженных тел, словно распятых меж двух колес, Бланка лишилась чувств.
Жанна судорожно уцепилась за край повозки и, обливаясь слезами, кричала толпе:
- Скажите моему супругу, скажите его высочеству Филиппу, что я невиновна.
До этой минуты она держалась стойко, но теперь нервы сдали, и толпа забавлялась ее отчаянием.
Одна лишь Маргарита Бургундская имела мужество взглянуть на эшафот, и сопровождающие ее лица в смятении спрашивали себя, уж не испытывает ли королева Наваррская жестокого, страшного наслаждения, видя, что выставлено напоказ это обнаженное, розовеющее в лучах солнца тело - тело того, кто за обладание ею сейчас расплатится жизнью.
Когда палачи уже взмахнули палицами, готовые обрушить их на свои жертвы, переломать им кости, Маргарита громко крикнула:
"Филипп!" - и не было скорби в этом крике.
Палицы опустились; послышался глухой треск, и небеса навсегда померкли для братьев д'Онэ. Палачи железными крючьями содрали кожу с двух уже бесчувственных тел; весь помост был залит кровью.
Истерическое возбуждение толпы достигло высшего предела, когда палачи длинными ножами, наподобие тех, которыми орудуют мясники, оскопили двух юных прелюбодеев и оба одновременно подбросили в воздух рассчитанно ловким, жонглерским движением то, что ввергло братьев д'Онэ в смертный грех.
Люди толкались, лезли вперед, чтобы не пропустить редкого зрелища. Женщины кричали мужьям:
- Что, теперь закаешься, старый греховодник!
- И тебя то же самое ждет!
- Давно бы пора тебя так!
Тела сняли с колес, и в солнечных лучах блеснул топор, отсекший повинные головы. Потом то, что осталось от Готье и Филиппа д'Онэ, от двух красавцев конюших, которые еще позавчера беспечно гарцевали по Клермонской дороге, - бесформенное, кровавое месиво - было вздернуто на виселицы, и вокруг с карканьем уже закружилось воронье, слетавшееся с соседних колоколен."

И вот каким образом автор объясняет и оправдывает - даже не саму казнь, а поведение толпы во время нее:

"Ибо в те времена, когда большинство детей умирало в младенчестве, а половина женщин - родами, когда эпидемии уничтожали поголовно все взрослое население, когда редкая рана заживала и когда не зарубцовывался окончательно почти ни один шрам, когда церковь поучала свою паству непрестанно думать о смерти, когда на надгробных памятниках изображались трупы, пожираемые червями, когда каждый, как на добычу червей, смотрел на свою бренную плоть, мысль о смерти была самой привычной, будничной, естественной; зрелище человека, испускающего дух, не было тогда, как для нас, трагическим напоминанием об общем уделе всего живого."

Вот только подобное объяснение - от лукавого. Откроем другую книгу - "Капитан Кук" Алистера Маклина. Там описано уже не Средневековье - XVIII век, но жизнь моряка тогда была не менее опасной, чем несколькими столетиями ранее.

"В августе 1768 года «Индевор» отплыл из Плимута. Плавание на юг до Мадейры, которой он достиг 13 сентября, прошло без приключений, но прибытие было омрачено печальным событием: когда они бросали якорь, якорный трос зацепил помощника штурмана и потащил под воду, откуда он был извлечен уже мертвым, когда якорь тут же снова подняли. Показательно и характерно для того времени, что его гибель, по-видимому, не произвела особо удручающего действия на команду. Это не значит, что человеческая жизнь в те времена стоила дешево, просто именно эта смерть была воспринята СО СТОИЧЕСКОЙ ПОКОРНОСТЬЮ в такой степени, какая незнакома западной культуре сегодня. Для моряков, особенно для плавающих в тропиках, смерть была почти неизбежной и неразделимой частью жизни. Капитан корабля, совершившего кругосветное плавание по Тихому океану, считал себя удачливым, если привозил живыми две трети первоначального состава команды."

Ключевые здесь слова - о стоической покорности - я специально для удобства читающих выделил капсом, сделав это еще и потому, что в приведенном ранее отрывке из Мориса Дрюона ни о какой покорности нет и речи. Здесь другое явление: жестокая смерть двух людей, не сделавших зла никому из простолюдинов, присутствовавших при казни, превращена толпой в источник глума - отвратительное поведение, в одинаковой степени противоречащее и современному гуманизму, и христианской вере, которая лежала в основе средневекового менталитета и действительно требовала той самой стоической покорности. То есть здесь не изменившаяся мораль, а обыкновенное скотство, когда человеку все равно, куда идти - на ярмарку или на казнь - и какие эмоции выносить из предлагаемого властями зрелища. Такое скотство существовало среди определенных людей во все времена, и, соответственно, не может быть оправдано принадлежностью к какому бы то ни было поколению.
Могло ли быть иначе при публичных экзекуциях в столь грубую эпоху? Алексей Толстой в своем романе "Петр Первый" так описывает казнь немца Кульмана - реального исторического лица, обвиненного в распространении ереси:

"Дьяк все читал грамоту. Взялись за немца. Он вылез из саней, низенький, плотный, и сам пошел к срубу. Вдруг сложил дрожащие ладони, поднял опухшее с отросшей темной щетиной лицо и, сукин сын, немец, — залопотал, залопотал, громко заплакал... Подхватили, поволокли на сруб. Там Емельян сорвал с него все, догола, повалил, на розовую жирную спину положил еретические книги его и тетради и поданной снизу головней поджег их... Так было указано в грамоте: книги и тетради сжечь у него на спине...
С берега (где стоял Цыган) крикнули:
— Кулькин, погрейся...
Но на этого, — губастого парня, — зароптали:
— Замолчи, бесстыдник... Сам погрейся так-то...
Губастый тотчас скрылся. От подожженного с четырех концов сруба валил серый дым. Стрельцы стояли, опираясь на копья. Было тихо. Дым медленно уплывал в небо.
— Он наперед угорит, дрова-то сырые...
— Немец, немец! а тоже — гореть заживо... ох, господи...
— Грамоте учился, писал тетради, и вот — на тебе..."

Разница с поведением парижской толпы, как говорится, налицо и в комментариях совершенно не нуждается. Да, мы не знаем, как реально вели себя москвичи во время казни Кульмана: грамотные люди той поры, как правило, не считали нужным отмечать столь незначительные подробности. Однако, говоря о художественных произведениях, нужно иметь в виду, что там всегда выводятся на сцену фигуры, созданные или преобразованные фантазией писателя, и именно в отношении этих фигур мы и выносим свое суждение. К тому же написанное Алексеем Толстым недоверия не вызывает - как с чисто психологической точки зрения, так и потому, что "красный граф" не питал решительно никакой симпатии к допетровской Руси и не был склонен идеализировать людей, живших в то время. И потому, с учетом всего сказанного, мы можем объективно заявить: французы Дрюона вели себя низко, а русские Толстого вели себя достойно.
Рассмотрим, однако, психологию не тех, кто смотрел на истязания, а тех, кто их производил, причем пределы родной страны на сей раз покидать от нас не потребуется. Обратимся к двум романам, посвященных судьбе Степана Разина: один из них был написан Чапыгиным и так и называется "Разин Степан" (1927), другой создан Шукшиным и называется "Я пришел дать вам волю" (1969). В той и в другой книге имеются описания мучений, которым подвергали людей в застенках, поскольку в те времена это было распространенной практикой; разница заключается в характере этих описаний. Обратимся сперва к роману Шукшина:

"Стали нажигать в жаровнях уголья. Нажгли, связали Степану руки спереди теперь, просунули сквозь ноги и руки бревно, рассыпали горячие уголья на железный лист и положили на них Степана спиной.
– О-о!.. – воскликнул он. – От эт достает! А ну-ка, присядь-ка на бревно-то – чтоб до костей дошло… Так! Давненько в бане не был – кости прогреть. О-о… так! Ах, сукины дети, – умеют, правда…
– Где золото зарыл? С кем списывался? – вопрошал дьяк. – Где письма? Откуда писали?..
– Погоди, дьяче, дай погреюсь в охотку! Ах, в гробину вас!.. В три господа бога мать, не знал вперед такой бани – погрел бы кой-кого… Славная баня!
Ничего не дала и эта пытка.
Два палача и сам дьяк принялись бить лежащего Степана по рукам и по ногам железными прутьями.
– Будешь говорить?! – заорал дьяк.
– Июды, – сказал Степан. – Бейте уж до конца… – Он и хотел уж, чтоб забили бы насмерть тут, в подвале, – чтобы только не выводили на народ такого… слабого.
– Где добро зарыл?
На это Степан молчал."

Здесь описана РАБОТА - грязная, неприемлемая для нас, людей XXI века, но работа, необходимость которой диктовалась тогдашней моралью. Принципиально она ничем не отличалась от плотничьего труда: плотник хочет, чтобы доска распилилась правильно и по возможности быстрее, дьяк хочет, чтобы допрашиваемый дал максимально полные показания и желательно с первого же кнута. А если работа не спорится, наступает раздражение: плотник сердится на неподатливую доску, дьяк - на упрямого разбойника. Подобное чувство испытывал каждый их нас.
А что же пишет Чапыгин?

"Ириньица худо помнила, что делали с ней. Дьяк поставил факел на стену, скинул кафтан, повернулся к ней спиной, руками крепко схватил за руки, придвинулся к огню – она почти висела на широкой спине дьяка.
– А-а-а-й! – закричала она безумным голосом, перед глазами брызнуло молоко и зашипело на каленых щипцах.
– О-о-ой! Ба-а… – Снова брызнуло молоко, и вторая грудь, выщипнутая каленым железом, упала на пол.
– Утопнешь в крови, сатана! – загремел голос в пустом отделении башни.
Впереди стрельцов, у входа в пытошную, прислонясь спиной к косяку свода, стоял широкоплечий парень с рыжим пухом на глуповатом лице. Парень скалил крупные зубы, бычьи глаза весело следили за руками боярина. Парень в кожаном фартуке, крепкие в синих жилах руки, голые до плеч, наполовину всунуты под фартук, руки от нетерпения двигались, моталась большая голова в черном, низком колпаке.
– Боярин, сто те лет жить! Крепок ты еще рукой и глазом – у экой бабы груди снял, как у сучки…
Киврин, стаскивая кожаные палачовы рукавицы, вешая их на рукоятку кончара, воткнутого в бревно, сказал:
– У палача седни хлеба кус отломил! Ладно ли работаю, Кирюха?
– Эх, и ладно, боярин!
Ириньица лежала перед столом на полу в глубоком обмороке – вместо грудей у ней были рваные черные пятна, текла обильно кровь.
– Выгрызть – худо, выжечь – ништо! Ефимко, сполосни ее водой…
Дьяк, не надевая кафтана, в ситцевой рубахе, по белому зеленым горошком, принес ведро воды, окатил Ириньицу с головой. Она очнулась, села на полу и тихо выла, как от зубной боли.
– Ну, Кирюха! Твой черед: разрой огонь, наладь дыбу.
Палач шагнул к огню, поднял железную дверь, столкнул головни под пол."

Чувствуете различие? Тут уже и речи нет об исполнении профессионального долга - хотя бы потому, что этот долг требовал задать истязуемому вопросы, ради ответа на которые его и терзают; здесь же этих вопросов не прозвучало - ни до, ни после. Нет, соответственно, и работы: есть лишь садистское развлечение боярина-палача. Это, впрочем, и не удивительно: перед Чапыгиным стоял вполне конкретный социальный заказ - изобразить правящие классы Московской Руси нелюдями. Позднее, в романе "Гулящие люди", Чапыгин несколько отошел от этой установки; Шукшин же ее не придерживался изначально.
Таким образом, уважаемые авторы, когда вы собираетесь показать разницу мироощущений человека нынешнего и человека давешнего, всегда задавайтесь вопросом: то, что я изображаю, действительно ли является следствием специфической морали? Или это банальная психопатология, безоговорочно подлежащая осуждению?
Да, разбираться в подобных вещах может быть утомительным. Но что легко в писательском труде?