И антоновка, и ранет, и даже грушовку дед однажды при мне посадил – она самая вкусная, только я плодов уже не дождался… И я всегда удивлялся, отчего на одной и той же ветке растут два яблока, но одно из них хоть сразу срывай и в корзинку, а другое надкусишь и чувствуешь: лучше бы еще недельку повисело. Я как-то спросил бабушку об этом, а она улыбнулась и говорит: так Всевышний рассудил, внучек, а ты о промысле его не пытай, мозг испортишь. А теперь я вижу – не с одними яблоками так: мы, чернокрылые братья, – тот же урожай Господень, и это перед людьми мы садовники, а перед Богом – созревающие плоды… – Тодик негромко рассмеялся и, прижавшись к Морти, зашептал: – А все же хочется, чтобы мы с тобою попали в одну корзину, бочком к бочку, как вот сейчас!.. Эх, если бы только нам сделать что-нибудь очень-очень хорошее, и вместе, обязательно вместе! Это чтобы Господь не смог сказать, будто я потрудился больше, чем ты, и скорее заслуживаю награды. Ну, или наоборот…
– А отчего награда у Бога бывает: по заслуге или по благодати?
Тодик прикусил ноготь и задумался, потому что вопрос действительно был сложным.
– Мне кажется, Морти, что одно без другого не существует. Вот когда на гитаре играешь, чем ты это делаешь: струнами или пальцами?
– Змей ты, Тодька, напомнил! Я уже сколько времени не держал в руках гитары, скоро, наверное, и ноты перезабуду. Хоть бы в раю она у меня была…
– А меня тогда научишь? Я ведь ни на одном инструменте играть не умею, пою только…
Морти легонько толкнул Тодика локтем и озорно прищурился:
– Научу, если полной бестолочью не окажешься!
– Значит, сейчас нам тем более нужно стараться, чтобы твоя и моя мечта поскорее сбылась!
– Так разве мы не стараемся, когда исполняем волю Господа, ниспосланную в его откровениях?
Тодик вздохнул:
– Наверное, плохо еще исполняем, раз до сих пор не в раю… Чего-то нам недостает, чтобы стать совершенными, как совершенен Отец наш небесный. Он-то знает, чего именно, только нам не говорит. И мне вот кажется, Морти: не говорит он лишь потому, что мы сами должны все увидеть и понять. В этом смысл нашего пребывания здесь. И мы непременно увидим и непременно поймем! Может быть – даже завтра!..
Величайшее счастье
Автобус номер пять идет почти к самой границе города, туда, где многоэтажная застройка сменяется частным сектором. Если встать спиною к конечной остановке, как обыкновенно делают толпящиеся на ней люди, то слева будут видны серые панельные дома, а справа – дощатые заборы, над которыми поднимаются вперемешку крыши старых изб и современных коттеджей. Спереди же и сзади остановка густо обсажена деревьями, за которыми летом почти ничего не видать. Однако человек, который приехал зимою, сразу заметит между голыми стволами торец красного трехэтажного здания; наверху оно украшено башенкой, напоминающей маяк, и потому странно смотрится в местности, где нет никакого моря. Удобная для легковых автомобилей дорога подведена к зданию с другой стороны, и там же оборудована небольшая стоянка. Время от времени к стоянке подъезжает машина, и оттуда двое взрослых людей с серьезными лицами выводят ребенка – мальчика или девочку. Ребенок исчезает за тяжелой дверью парадного входа, успев еще с тоскою оглянуться. Больше он никогда не выйдет из красного здания – его оттуда вынесут, и то лишь затем, чтобы положить в гробик и зарыть где-нибудь на городском кладбище. Ибо это здание – больница, но больница совершенно особого рода: туда кладут пациентов, которых уже нельзя вылечить, но еще можно облегчить их страдания перед неизбежной смертью. Называется эта больница хоспис.
В тот день, о котором пойдет речь, хоспис жил по своему обычному распорядку. Иными словами, время тянулось очень неторопливо – для всех, а особенно для одной недавно поступившей в хоспис девочки. Кровать ее стояла возле самого окна, в большой, словно тренировочный зал, палате, находившейся на третьем этаже, под самой крышей; кое-кто даже утверждал, что весною можно услыхать, как наверху воркуют голуби. Палата была рассчитана на пять человек, и, соответственно, в ней стояло еще четыре койки. Располагались они таким образом, чтобы можно было спокойно, ни обо что не стукнувшись и никого не потревожив, подойти к ящику с игрушками, к шахматному столику и к плоскому телевизору на трех ножках, возле которого поблескивал зелеными огоньками роутер. Его мерцание было особенно заметным именно сейчас, когда в палате потушили свет после ужина и вечернего обхода. Вслед за сумраком в палате воцарилось и безмолвие: никто уже не переговаривался, не просил переменить компресс или дать воды, не плакал от некстати нахлынувших воспоминаний. Ночная медсестра, призванная наблюдать за пятью девочками, которые находились в палате, вскоре начала зевать, а потом и вовсе задремала в широком кресле, обитом розовой тканью. Уснули в своих постелях и маленькие пациентки – все, кроме одной, той самой, которая лежала ближе всех к окну. Повернув на влажной подушке налысо остриженную голову, она широко открытыми глазами смотрела на темное небо, точно кого-то ждала. Ждать пришлось недолго: вскоре за окном возник силуэт мальчика с большими черными крыльями. Еще секунда – и мальчик соскочил с подоконника на пол: плотно прикрытые рамы не стали для него преградой.
Девочка улыбнулась – было видно, что она очень рада гостю, но тут же решила для приличия состроить и обиженную гримасу:
– Ди, где тебя носит! – негромко произнесла она.
Мальчик смущенно потупил взгляд:
– Прости, Настя. Божье дело – в первую очередь, я говорил…
– Вам что, отгулов не дают? Попросил бы!
– Тогда бы пришлось объяснять, зачем он мне.
– Кому объяснять – Господу? Он ведь и так все знает!
– Когда сам признаешься – это все-таки несколько другое… Еще и от напарника не сразу улизнешь.
– Ты ему не рассказывал обо мне?
– Есть вещи, которые держишь в секрете даже от братьев… Думаю, такие вещи должны быть у каждого человека.
– А я было решила, что ты все своим уже растрезвонил…
– По-твоему, я трепло?
– Ну, не сердись, Ди! – Девочка ласково поглядела на мальчика. – Я все понимаю. Просто хочется, чтобы ты хоть иногда прилетал пораньше.
– Да хоть бы я и прилетел, толком поговорить не удастся. Помнишь, что было в прошлый раз?
– Еще бы не помнить!.. – Девочка покосилась в сторону соседней кровати и прошептала: – Мало того, что эта рыжая злюка швырнула в меня подушкой, так еще и разоралась: «Хватит уже бубнить! Достала!» У нее, наверное, опухоль в заднице: мне Ирка ВКонтакте написала, что все такие люди малость неадекватные. Ну, а врачиха решила, что я сама с собою говорю, вот и потащила меня к психиатру или как он там называется – высокий такой мужик с длинными усами, как у таракана, только что ими не шевелит… Показывает он мне лист, где какая-то цветная белиберда нарисована, и спрашивает: «Что видишь?»
– А ты что ответила?
– Ну, я так прямо и сказала, что вижу белиберду.
Ди так и прыснул; он не боялся разбудить кого-либо своим смехом, потому что знал: кроме Насти, его никто не слышит.
– Зато теперь, – продолжила девочка, – ее накачали снотворным, и она до самого утра будет в отключке. И медсестра дрыхнет, даром что на дежурстве! Знает, что недолго уже ей здесь работать, вот, наверное, и решила напоследок отоспаться…
– Разве ее увольняют? А что она сделала?
– Ничего. Просто наш хоспис собираются прикрыть…
– Прикрыть? Почему?
– Денег нет, известно! Сегодня чуть свет двое каких-то дядек приехали на большой черной машине. Видимо, важные шишки, потому что даже по лестнице не стали подниматься: главврач сам к ним вышел, и они долго болтали во дворе. Я-то, разумеется, там не присутствовала, но потом в больнице начали судачить. Да не боись ты, – добавила Настя, заметив, как Ди побледнел, – на улицу меня не выпрут! Просто перестанут принимать новеньких, только и всего. Но нет худа без добра: зато уж мы с тобою всласть наговоримся…
– Скажи, а почему ты можешь меня видеть и слышать?
– Да я сама не знаю! Когда я жила еще с родителями, мне вдруг стало плохо, и меня отвезли в реанимацию. Как везли – не помню, а затем внезапно вспыхнул яркий свет, только не от ламп – лампы не дают такого, и прямо передо мной появился ты. Я сначала перепугалась, хотя и понимала – ты не хотел меня обидеть, попыталась убежать, но чувствую – не могу… И тут откуда-то сверху раздается громкий голос: «Еще рано!» А потом, когда я уже лежала здесь, открываю однажды глаза и вижу: ты на меня смотришь… Я тебя сразу узнала!
– А других братьев ты тоже видишь?
– Я их тут не встречала. Ты ведь говорил, что они прилетают к умирающим, а мы умираем обычно ночью, когда я сплю. А может, я их просто не замечаю, они для меня как бы не существуют. Я никогда не дружила с мальчишками, кроме тебя: ты не такой как все, ты особенный… И не потому, что у тебя есть крылья: сам по себе!.. Мне так хочется узнать о тебе побольше! Ты ведь так и не досказал самое главное, когда нас спугнули…
– Главное – это что?
– Как ты умер и стал чернокрылым братом!
– Ах, да! В общем, когда поняли, что меня не вылечить, то поместили в хоспис.
– Правда, что ли? Получается, даже в этом мы с тобой похожи!.. А в какой именно? Может, в здешний? – Девочка с надеждой посмотрела на Ди, словно от ответа на этот вопрос зависело, станут ли они психологически еще ближе или нет. Ди очень не хотелось огорчать свою подругу, но он не мог и врать, поэтому, чуть помедлив, он произнес таким тоном, точно был в чем-то виноват:
– Нет, Настя… Я ведь жил в другом городе, и тот хоспис был хуже этого: тесный, душный, и окна выходили на какую-то серую промзону. Впрочем, я и лежал там меньше недели. А на пятую ночь я вдруг услышал песню, и сперва даже не понял, чью именно. Так хорошо не пели даже ребята из нашего церковного хора: я и сам мечтал туда поступить, но моя болезнь началась как раз с того, что я потерял голос. Я сперва подумал: какой славный сон, хоть бы и вовсе не просыпаться… А потом я увидел возле себя двух мальчиков: на своих черных крыльях они возносили меня высоко над землею и смотрели на меня так приветливо, словно мы всю жизнь росли вместе. И мне захотелось стать таким же, как они… Наверное, Господь прочитал мои мысли!
– А быть братом-хранителем хуже?
– Не думаю… Видимо, это каждый решает для себя. Ты, например, какое мороженое больше всего любишь?
– Клубничное. Только его здесь не подают…
– Ну вот, а я – шоколадное. А мой напарник – фисташковое: я его об этом однажды спросил. То есть даже тут наши вкусы расходятся. С одной стороны, хранителю как-то спокойнее: он прикреплен к определенному человеку, и никто его особо не дергает. С другой – если ты чернокрылый брат, приходится много куда летать, ну, и заодно мир посмотришь… Я ведь прежде даже в Москве один раз только был!
– А у меня тоже есть хранитель?
– Конечно! Он заботится о тебе и следит, чтобы после смерти ты попала в рай. А когда приходит время засыпать, он ласково дует тебе сначала на правый глаз, потом на левый. Тогда веки сами закрываются, и ночью ты видишь приятные сны, после которых хочется и делать, и говорить только хорошее.
– А страшные сны он тоже насылает?
– Очень редко… Только если нужно предостеречь от какой-либо беды.
– Стоп, Ди! Так если возле меня находится хранитель, он слышит все, о чем мы с тобой говорим? – Девочка даже покраснела, словно убедилась, что за ней кто-то подсматривает в самый неподходящий момент.
Мальчик улыбнулся:
– Не бойся! Его сейчас здесь нет.
– Почему? Он бросил меня?
– Да что ты, разумеется, не бросил! Просто в хосписе почти не бывает ни опасностей для тела, ни искушений для души. Поэтому от хранителя не требуется постоянно быть вблизи человека, которого он опекает. Но мысленно он всегда с тобой.
– Вот ты говоришь, по всему свету летал… – задумчиво произнесла девочка. – Меня папа, когда я была здорова, тоже возил всюду: и в Кижи мы с ним ездили, и в Анталью, даже на Байкале побывали однажды. Там красиво, только купаться нельзя: даже летом вода холодная, все равно что в крещенской проруби…А стоило мне заболеть, родители меня сюда сплавили. Не нужна я им такая!..
– Они просто хотели, чтобы за тобой был хороший уход.
– Да какой еще уход? Пластырь один раз в три дня наклеить, что ли, чтобы в середке не болело? Я даже в туалет сама хожу, прикинь! Просто не желали, чтобы я дома отсвечивала. Сеструху только жаль… Она бы с радостью пришла меня навестить, да ей запрещено: дескать, зрелище смерти плохо отражается на детской психике. Когда взрослые говорят такие ученые слова, аж противно делается! А здесь хоть и телик поставили, и вайфай провели, а все равно – тоска зеленая… Если бы не ты, я бы, наверное, просто от скуки померла.
– Скоро я заберу тебя отсюда!
– Ди, а если Господь не тебе пошлет откровение?
– Такого не может случиться! Это буду я и только я! Знаешь, как это бывает: ты возвращаешься откуда-то пыльным, уставшим, а затем снимаешь с себя все, становишься под теплую воду, и тебе сразу делается хорошо и приятно. То же самое произойдет, когда ты сбросишь одежду со своей души. Тогда я подхвачу тебя, сожму крепко-крепко, и мы вместе поднимемся к Божьему престолу. А пока мы летим, я буду петь замечательную песню, которую не знает больше никто из братьев. Потому что я сам ее сочинил – специально для тебя! Верь мне, Настя! Послушай: я…
Ди хотел еще о многом поведать, что не перескажешь другому человеку и в другое время, но ему помешала медсестра: заворочавшись в своем кресле, она вдруг открыла глаза и глянула прямо на мальчугана, словно это он разбудил ее своим голосом. Этим Ди нисколько бы не смутился, но шум испугал Настю: она непроизвольно повернула голову в сторону медсестры и тотчас зажмурилась, чтобы не выдать себя и показать, что спит или только что проснулась. Благоприятный момент для признания был упущен, и Ди даже язык прикусил от досады. Как назло, медсестра долго еще кряхтела, все пытаясь устроиться поудобнее, и время, пока она засыпала, казалось Насте и Ди вечностью.
– Черт бы ее побрал! – произнесла наконец девочка.
– Настя! Не надо…
– Да ты сам, поди, еще не такое сказал в мыслях!.. Слушай, Ди, – вдруг промолвила Настя, – ты случайно не знаешь азбуку жестов?
Застигнутый врасплох таким вопросом, мальчик смешался:
– Не знаю… Извини.
– Жалко… А то бы выучил меня, я бы отвернулась к стене и шевелила себе пальцами, так, чтобы никто, кроме нас, этого не видел. Мы бы понимали друг друга и не боялись, что нас одернут!..
– Стой-ка, Настя! По-моему, среди братьев есть один, который раньше был глухонемым. Сейчас-то, разумеется, он может и слышать, и говорить, но, как мне кажется, еще не забыл жестовый язык. Я упрошу его дать мне несколько уроков – якобы просто так интересуюсь, а потом и тебя обучу.
– Вот здорово! Ди, ты молодец!
* * *
Ди сдержал свое обещание. Когда он прилетел в следующий раз, то уже твердо знал, как при помощи рук сказать «привет», «я так ждала тебя» и еще много хороших слов. Настя оказалась способной ученицей и быстро усваивала все, что ей говорил Ди, но ее болезнь прогрессировала, и с каждым днем девочка становилась все слабее. Теперь Настя уже не пробовала приподняться на локте и тем более сесть в постели, когда видела Ди, поскольку каждое движение вызывало у ней одышку.
– А отчего награда у Бога бывает: по заслуге или по благодати?
Тодик прикусил ноготь и задумался, потому что вопрос действительно был сложным.
– Мне кажется, Морти, что одно без другого не существует. Вот когда на гитаре играешь, чем ты это делаешь: струнами или пальцами?
– Змей ты, Тодька, напомнил! Я уже сколько времени не держал в руках гитары, скоро, наверное, и ноты перезабуду. Хоть бы в раю она у меня была…
– А меня тогда научишь? Я ведь ни на одном инструменте играть не умею, пою только…
Морти легонько толкнул Тодика локтем и озорно прищурился:
– Научу, если полной бестолочью не окажешься!
– Значит, сейчас нам тем более нужно стараться, чтобы твоя и моя мечта поскорее сбылась!
– Так разве мы не стараемся, когда исполняем волю Господа, ниспосланную в его откровениях?
Тодик вздохнул:
– Наверное, плохо еще исполняем, раз до сих пор не в раю… Чего-то нам недостает, чтобы стать совершенными, как совершенен Отец наш небесный. Он-то знает, чего именно, только нам не говорит. И мне вот кажется, Морти: не говорит он лишь потому, что мы сами должны все увидеть и понять. В этом смысл нашего пребывания здесь. И мы непременно увидим и непременно поймем! Может быть – даже завтра!..
Глава 4
Величайшее счастье
Автобус номер пять идет почти к самой границе города, туда, где многоэтажная застройка сменяется частным сектором. Если встать спиною к конечной остановке, как обыкновенно делают толпящиеся на ней люди, то слева будут видны серые панельные дома, а справа – дощатые заборы, над которыми поднимаются вперемешку крыши старых изб и современных коттеджей. Спереди же и сзади остановка густо обсажена деревьями, за которыми летом почти ничего не видать. Однако человек, который приехал зимою, сразу заметит между голыми стволами торец красного трехэтажного здания; наверху оно украшено башенкой, напоминающей маяк, и потому странно смотрится в местности, где нет никакого моря. Удобная для легковых автомобилей дорога подведена к зданию с другой стороны, и там же оборудована небольшая стоянка. Время от времени к стоянке подъезжает машина, и оттуда двое взрослых людей с серьезными лицами выводят ребенка – мальчика или девочку. Ребенок исчезает за тяжелой дверью парадного входа, успев еще с тоскою оглянуться. Больше он никогда не выйдет из красного здания – его оттуда вынесут, и то лишь затем, чтобы положить в гробик и зарыть где-нибудь на городском кладбище. Ибо это здание – больница, но больница совершенно особого рода: туда кладут пациентов, которых уже нельзя вылечить, но еще можно облегчить их страдания перед неизбежной смертью. Называется эта больница хоспис.
В тот день, о котором пойдет речь, хоспис жил по своему обычному распорядку. Иными словами, время тянулось очень неторопливо – для всех, а особенно для одной недавно поступившей в хоспис девочки. Кровать ее стояла возле самого окна, в большой, словно тренировочный зал, палате, находившейся на третьем этаже, под самой крышей; кое-кто даже утверждал, что весною можно услыхать, как наверху воркуют голуби. Палата была рассчитана на пять человек, и, соответственно, в ней стояло еще четыре койки. Располагались они таким образом, чтобы можно было спокойно, ни обо что не стукнувшись и никого не потревожив, подойти к ящику с игрушками, к шахматному столику и к плоскому телевизору на трех ножках, возле которого поблескивал зелеными огоньками роутер. Его мерцание было особенно заметным именно сейчас, когда в палате потушили свет после ужина и вечернего обхода. Вслед за сумраком в палате воцарилось и безмолвие: никто уже не переговаривался, не просил переменить компресс или дать воды, не плакал от некстати нахлынувших воспоминаний. Ночная медсестра, призванная наблюдать за пятью девочками, которые находились в палате, вскоре начала зевать, а потом и вовсе задремала в широком кресле, обитом розовой тканью. Уснули в своих постелях и маленькие пациентки – все, кроме одной, той самой, которая лежала ближе всех к окну. Повернув на влажной подушке налысо остриженную голову, она широко открытыми глазами смотрела на темное небо, точно кого-то ждала. Ждать пришлось недолго: вскоре за окном возник силуэт мальчика с большими черными крыльями. Еще секунда – и мальчик соскочил с подоконника на пол: плотно прикрытые рамы не стали для него преградой.
Девочка улыбнулась – было видно, что она очень рада гостю, но тут же решила для приличия состроить и обиженную гримасу:
– Ди, где тебя носит! – негромко произнесла она.
Мальчик смущенно потупил взгляд:
– Прости, Настя. Божье дело – в первую очередь, я говорил…
– Вам что, отгулов не дают? Попросил бы!
– Тогда бы пришлось объяснять, зачем он мне.
– Кому объяснять – Господу? Он ведь и так все знает!
– Когда сам признаешься – это все-таки несколько другое… Еще и от напарника не сразу улизнешь.
– Ты ему не рассказывал обо мне?
– Есть вещи, которые держишь в секрете даже от братьев… Думаю, такие вещи должны быть у каждого человека.
– А я было решила, что ты все своим уже растрезвонил…
– По-твоему, я трепло?
– Ну, не сердись, Ди! – Девочка ласково поглядела на мальчика. – Я все понимаю. Просто хочется, чтобы ты хоть иногда прилетал пораньше.
– Да хоть бы я и прилетел, толком поговорить не удастся. Помнишь, что было в прошлый раз?
– Еще бы не помнить!.. – Девочка покосилась в сторону соседней кровати и прошептала: – Мало того, что эта рыжая злюка швырнула в меня подушкой, так еще и разоралась: «Хватит уже бубнить! Достала!» У нее, наверное, опухоль в заднице: мне Ирка ВКонтакте написала, что все такие люди малость неадекватные. Ну, а врачиха решила, что я сама с собою говорю, вот и потащила меня к психиатру или как он там называется – высокий такой мужик с длинными усами, как у таракана, только что ими не шевелит… Показывает он мне лист, где какая-то цветная белиберда нарисована, и спрашивает: «Что видишь?»
– А ты что ответила?
– Ну, я так прямо и сказала, что вижу белиберду.
Ди так и прыснул; он не боялся разбудить кого-либо своим смехом, потому что знал: кроме Насти, его никто не слышит.
– Зато теперь, – продолжила девочка, – ее накачали снотворным, и она до самого утра будет в отключке. И медсестра дрыхнет, даром что на дежурстве! Знает, что недолго уже ей здесь работать, вот, наверное, и решила напоследок отоспаться…
– Разве ее увольняют? А что она сделала?
– Ничего. Просто наш хоспис собираются прикрыть…
– Прикрыть? Почему?
– Денег нет, известно! Сегодня чуть свет двое каких-то дядек приехали на большой черной машине. Видимо, важные шишки, потому что даже по лестнице не стали подниматься: главврач сам к ним вышел, и они долго болтали во дворе. Я-то, разумеется, там не присутствовала, но потом в больнице начали судачить. Да не боись ты, – добавила Настя, заметив, как Ди побледнел, – на улицу меня не выпрут! Просто перестанут принимать новеньких, только и всего. Но нет худа без добра: зато уж мы с тобою всласть наговоримся…
– Скажи, а почему ты можешь меня видеть и слышать?
– Да я сама не знаю! Когда я жила еще с родителями, мне вдруг стало плохо, и меня отвезли в реанимацию. Как везли – не помню, а затем внезапно вспыхнул яркий свет, только не от ламп – лампы не дают такого, и прямо передо мной появился ты. Я сначала перепугалась, хотя и понимала – ты не хотел меня обидеть, попыталась убежать, но чувствую – не могу… И тут откуда-то сверху раздается громкий голос: «Еще рано!» А потом, когда я уже лежала здесь, открываю однажды глаза и вижу: ты на меня смотришь… Я тебя сразу узнала!
– А других братьев ты тоже видишь?
– Я их тут не встречала. Ты ведь говорил, что они прилетают к умирающим, а мы умираем обычно ночью, когда я сплю. А может, я их просто не замечаю, они для меня как бы не существуют. Я никогда не дружила с мальчишками, кроме тебя: ты не такой как все, ты особенный… И не потому, что у тебя есть крылья: сам по себе!.. Мне так хочется узнать о тебе побольше! Ты ведь так и не досказал самое главное, когда нас спугнули…
– Главное – это что?
– Как ты умер и стал чернокрылым братом!
– Ах, да! В общем, когда поняли, что меня не вылечить, то поместили в хоспис.
– Правда, что ли? Получается, даже в этом мы с тобой похожи!.. А в какой именно? Может, в здешний? – Девочка с надеждой посмотрела на Ди, словно от ответа на этот вопрос зависело, станут ли они психологически еще ближе или нет. Ди очень не хотелось огорчать свою подругу, но он не мог и врать, поэтому, чуть помедлив, он произнес таким тоном, точно был в чем-то виноват:
– Нет, Настя… Я ведь жил в другом городе, и тот хоспис был хуже этого: тесный, душный, и окна выходили на какую-то серую промзону. Впрочем, я и лежал там меньше недели. А на пятую ночь я вдруг услышал песню, и сперва даже не понял, чью именно. Так хорошо не пели даже ребята из нашего церковного хора: я и сам мечтал туда поступить, но моя болезнь началась как раз с того, что я потерял голос. Я сперва подумал: какой славный сон, хоть бы и вовсе не просыпаться… А потом я увидел возле себя двух мальчиков: на своих черных крыльях они возносили меня высоко над землею и смотрели на меня так приветливо, словно мы всю жизнь росли вместе. И мне захотелось стать таким же, как они… Наверное, Господь прочитал мои мысли!
– А быть братом-хранителем хуже?
– Не думаю… Видимо, это каждый решает для себя. Ты, например, какое мороженое больше всего любишь?
– Клубничное. Только его здесь не подают…
– Ну вот, а я – шоколадное. А мой напарник – фисташковое: я его об этом однажды спросил. То есть даже тут наши вкусы расходятся. С одной стороны, хранителю как-то спокойнее: он прикреплен к определенному человеку, и никто его особо не дергает. С другой – если ты чернокрылый брат, приходится много куда летать, ну, и заодно мир посмотришь… Я ведь прежде даже в Москве один раз только был!
– А у меня тоже есть хранитель?
– Конечно! Он заботится о тебе и следит, чтобы после смерти ты попала в рай. А когда приходит время засыпать, он ласково дует тебе сначала на правый глаз, потом на левый. Тогда веки сами закрываются, и ночью ты видишь приятные сны, после которых хочется и делать, и говорить только хорошее.
– А страшные сны он тоже насылает?
– Очень редко… Только если нужно предостеречь от какой-либо беды.
– Стоп, Ди! Так если возле меня находится хранитель, он слышит все, о чем мы с тобой говорим? – Девочка даже покраснела, словно убедилась, что за ней кто-то подсматривает в самый неподходящий момент.
Мальчик улыбнулся:
– Не бойся! Его сейчас здесь нет.
– Почему? Он бросил меня?
– Да что ты, разумеется, не бросил! Просто в хосписе почти не бывает ни опасностей для тела, ни искушений для души. Поэтому от хранителя не требуется постоянно быть вблизи человека, которого он опекает. Но мысленно он всегда с тобой.
– Вот ты говоришь, по всему свету летал… – задумчиво произнесла девочка. – Меня папа, когда я была здорова, тоже возил всюду: и в Кижи мы с ним ездили, и в Анталью, даже на Байкале побывали однажды. Там красиво, только купаться нельзя: даже летом вода холодная, все равно что в крещенской проруби…А стоило мне заболеть, родители меня сюда сплавили. Не нужна я им такая!..
– Они просто хотели, чтобы за тобой был хороший уход.
– Да какой еще уход? Пластырь один раз в три дня наклеить, что ли, чтобы в середке не болело? Я даже в туалет сама хожу, прикинь! Просто не желали, чтобы я дома отсвечивала. Сеструху только жаль… Она бы с радостью пришла меня навестить, да ей запрещено: дескать, зрелище смерти плохо отражается на детской психике. Когда взрослые говорят такие ученые слова, аж противно делается! А здесь хоть и телик поставили, и вайфай провели, а все равно – тоска зеленая… Если бы не ты, я бы, наверное, просто от скуки померла.
– Скоро я заберу тебя отсюда!
– Ди, а если Господь не тебе пошлет откровение?
– Такого не может случиться! Это буду я и только я! Знаешь, как это бывает: ты возвращаешься откуда-то пыльным, уставшим, а затем снимаешь с себя все, становишься под теплую воду, и тебе сразу делается хорошо и приятно. То же самое произойдет, когда ты сбросишь одежду со своей души. Тогда я подхвачу тебя, сожму крепко-крепко, и мы вместе поднимемся к Божьему престолу. А пока мы летим, я буду петь замечательную песню, которую не знает больше никто из братьев. Потому что я сам ее сочинил – специально для тебя! Верь мне, Настя! Послушай: я…
Ди хотел еще о многом поведать, что не перескажешь другому человеку и в другое время, но ему помешала медсестра: заворочавшись в своем кресле, она вдруг открыла глаза и глянула прямо на мальчугана, словно это он разбудил ее своим голосом. Этим Ди нисколько бы не смутился, но шум испугал Настю: она непроизвольно повернула голову в сторону медсестры и тотчас зажмурилась, чтобы не выдать себя и показать, что спит или только что проснулась. Благоприятный момент для признания был упущен, и Ди даже язык прикусил от досады. Как назло, медсестра долго еще кряхтела, все пытаясь устроиться поудобнее, и время, пока она засыпала, казалось Насте и Ди вечностью.
– Черт бы ее побрал! – произнесла наконец девочка.
– Настя! Не надо…
– Да ты сам, поди, еще не такое сказал в мыслях!.. Слушай, Ди, – вдруг промолвила Настя, – ты случайно не знаешь азбуку жестов?
Застигнутый врасплох таким вопросом, мальчик смешался:
– Не знаю… Извини.
– Жалко… А то бы выучил меня, я бы отвернулась к стене и шевелила себе пальцами, так, чтобы никто, кроме нас, этого не видел. Мы бы понимали друг друга и не боялись, что нас одернут!..
– Стой-ка, Настя! По-моему, среди братьев есть один, который раньше был глухонемым. Сейчас-то, разумеется, он может и слышать, и говорить, но, как мне кажется, еще не забыл жестовый язык. Я упрошу его дать мне несколько уроков – якобы просто так интересуюсь, а потом и тебя обучу.
– Вот здорово! Ди, ты молодец!
* * *
Ди сдержал свое обещание. Когда он прилетел в следующий раз, то уже твердо знал, как при помощи рук сказать «привет», «я так ждала тебя» и еще много хороших слов. Настя оказалась способной ученицей и быстро усваивала все, что ей говорил Ди, но ее болезнь прогрессировала, и с каждым днем девочка становилась все слабее. Теперь Настя уже не пробовала приподняться на локте и тем более сесть в постели, когда видела Ди, поскольку каждое движение вызывало у ней одышку.
