Хуже всего было по ночам – именно в то время, когда Настя и Ди привыкли общаться между собою. Вскоре всем стало ясно: если не принять мер, Настя медленно задохнется прямо во сне, и ее смерть будет крайне мучительной. Правила хосписа предписывали не допускать подобных смертей, и потому было принято решение: каждый вечер подключать Настю к аппарату искусственной вентиляции легких. Говорить, лежа под таким аппаратом, было нельзя при всем желании, и для девочки еще большей отрадой стали жесты, только при помощи которых она и могла отныне беседовать со своим другом.
И вот однажды Ди прилетел позже, чем обычно, – он был занят на своем послушании, – и застал Настю уже спящей. Но это не был прежний спокойный сон: девочка хрипела, и по ее телу пробегали судороги. Ди быстро догадался, почему: в аппарате что-то разладилось, и он подавал слишком мало кислорода. Медсестра, как и раньше, неподвижно дремала, откинув голову на спинку кресла, и слишком тихий хрип Насти не мог ее разбудить. Ди немедленно включил свой хроносканер, и те немногие сомнения, которые еще оставались, исчезли: в ближайшее время медсестра не проснется и никто из посторонних не зайдет в палату, а оставленная без помощи Настя не доживет до утра.
Мальчика пробила дрожь.
«Вот оно! Неужели пришел срок исполнить слово, которое я дал Насте?»
Искать напарника уже не было времени, да и слишком многое пришлось бы ему объяснять, поэтому Ди решил действовать сам. Он достал печать и коснулся ею Настиного лба – так нежно, как только мог, словно целовал свою подружку. Темные стены больничной палаты раздвинулись, и мальчик увидел, что стоит в большом парке, посреди гомонящей и разноликой толпы. Впереди, на расстоянии не более десяти метров, находилась карусель – старинная, с конями, каждый из которых был выкрашен в особый цвет: один белый, другой оранжевый, третий черный, четвертый тоже белый, но с синеватым оттенком. Ди не запомнил, кто сидел на первых трех лошадях, но на четвертой он с изумлением увидел себя самого. Тот, другой Ди, был одет в короткие синие шорты и красную рубашку без рукавов: Бог знает, как это стало возможным, но крылья, находившиеся за спиной, не помешали натянуть ее. И он был не один на деревянной лошади: рядом, чуть ближе к крупу, сидела Настя. Настоящий Ди, который стоял поодаль, сразу узнал ее, хотя у девочки были теперь длинные русые волосы, а вместо серой больничной пижамы ее фигурку скрывало легкое платье в цветочек. Своими тонкими белыми руками Настя крепко обхватила сидящего перед ней Ди, а голову положила ему на плечо. Он был серьезен, а она улыбалась, полузакрыв глаза, и, казалось, для них обоих ничего больше не существовало, кроме друг друга, да еще этой карусели и теплого, дующего прямо в лицо летнего ветра.
«Так вот они – мечты Насти!» – подумал Ди и почувствовал, как в его груди что-то екнуло.
«Даже теперь, задыхаясь, она думает обо мне… И она счастлива… Счастлива так, как, пожалуй, и в раю не бывает!.. Настя могла бы видеть еще много таких снов! А разве мы, слуги Господа, не призваны дарить людям счастье? Но сейчас я могу только вырвать у ней душу, как некогда поклонники сатаны вырывали у людей сердца на каменных жертвенниках. Нет, Настя, рано тебе на тот свет, рано присоединяться к нам! Ты еще не испила всех радостей в земной жизни! Я должен тебя спасти! Но как? Что мне делать?»
– Так что же мне делать?
Ди в отчаянии огляделся, словно ждал, не донесется ли из толпы какая-нибудь подсказка. Но люди, пришедшие в парк, смеялись, болтали между собою, обсуждали какие-то свои проблемы, и никто не замечал одинокого растерянного мальчика с его некстати заданным вопросом.
«Позвать хранителя? Но ведь их интересуют только души – не тела… Нажать тревожную кнопку? Но мы, чернокрылые братья, слишком легки, и вещи этого мира для нас – все равно что воздух. Даже Настя… – Ди вспомнил, как однажды набрался смелости и попробовал украдкой дотронуться до мочки Настиного уха: ни он сам, ни девочка ничего не почувствовали. – А медсестра спит…»
И тут в голову Ди пришла новая мысль, настолько простая и ясная, что казалась Божьим откровением. Мальчик чуть не подпрыгнул от восторга; больше не сомневаясь, он взвился вверх, прямо к яркому синему небу, которое за какую-то секунду преобразилось в прежний больничный потолок. В соседних палатах хосписа стояла мертвая тишина, как будто здание было уже покинуто и ждало новых хозяев. И вдруг ее разорвал страшный, нечеловеческий вопль, словно кто-то голыми руками схватил раскаленное добела железо; он был слышен на всех этажах, и в подсобке, и даже на улице. Весь больничный персонал ринулся в палату девочек, и даже пациенты, которые могли ходить, поспешили следом. Медсестра, судорожно хватая ртом воздух, медленно сползала с кресла на пол; ее подхватили под руки, снова усадили, дали понюхать нашатырный спирт, а затем вкололи что-то нашедшееся в ближайшей аптечке. В общей суматохе могли и не обратить внимания на Настю, но какой-то человек крикнул, показывая на нее пальцем, и аппарат быстро отрегулировали. Медсестру отпустили домой, когда убедились, что ее жизни больше ничего не угрожает. Наутро ей позвонил главврач, чтобы справиться о здоровье и одновременно узнать, что же именно произошло, но вразумительных объяснений он так и не получил. В конце концов решили, что это был просто нервный припадок, и поэтому главврач велел не упоминать о нем в отчетных документах.
Вечером Ди не прилетел, не было его и на следующие сутки, и на третьи. Настя догадывалась, что он как-то замешан в том, что случилось, но не знала подробностей, и оттого недоумевала, куда же подевался ее друг. Потянулись тоскливые одинокие дни. Каждый вечер девочка просила Господа, чтобы тот вернул ей Ди или хотя бы дал знать, что с ним все в порядке. Она плакала – впервые с того дня, как ее положили в хоспис, но ни слезы, ни молитвы не помогали. Постепенно умерли все девочки в палате; новых не привозили, и осталась одна только Настя: она все еще жила. Жила и ждала Ди.
Но листья, которые пожухли и опали осенью, непременно распускаются весной. Так и Настя однажды после обеда увидела прямо перед своими глазами знакомый промельк черных крыльев.
– Ди! – Случись это раньше, Настя бы громко вскрикнула, но сейчас ее сил хватило лишь на едва различимый шепот. Девочка ждала, что Ди, если услышит ее, тотчас же обернется. Однако мальчик, которого Настя сейчас видела только со спины, лишь вздрогнул и широко раскинул крылья, чтобы улететь прочь из палаты: он был явно испуган, что его окликнули по имени. Но ему помешал негромкий голос, донесшийся откуда-то снизу:
– Морти, остановись! Давай побудем с нею!..
– Зачем?
– Она же плачет! А когда человек плачет, его бросать нельзя…
Тот, кого назвали Морти, посмотрел на Настю через плечо, помедлил немножко, а затем произнес нарочито грубоватым тоном:
– Хорошо, Тодька! Тогда уж вылезай: хватит прятаться, раз все равно спалились!
Тодик высунул голову из-под кровати, куда он юркнул, словно мышка в нору, едва услыхав Настин голос. Оба мальчика уселись прямо на пол, скрестив ноги, и Морти смущенно сказал:
– Прости, мы не то чтобы подглядывали за тобою… Просто чернокрылые братья иногда облетают хосписы, чтобы присмотреться к тем, кого в скором времени нужно будет препроводить в рай.
– Если хочешь добросовестно сделать свою работу, ее прежде следует изучить во всех деталях. Так всегда бывает! – добавил Тодик, и его мордашка расплылась в широкой улыбке.
– Скажите, ребята: вы ведь друзья Ди? Это он тогда меня спас? – спросила девочка.
Морти кивнул.
– Он видел, что тебе нужна помощь, и поэтому решил разбудить медсестру. Пока человек спит, мы, чернокрылые братья, можем проникнуть в его сознание и забрать его душу. Если сделать это аккуратно, человек ничего не почувствует. Но если резко потянуть душу из тела, он от такого проснется. На это и рассчитывал Ди. И у него получилось!..
– А где сейчас Ди? Он еще вернется?
Морти ответил не сразу.
– Может быть, и вернется… Но тебя уже не узнает.
– Почему?
– Ему стерли память…
– Его наказали? – Настя с ужасом посмотрела на Морти и Тодика. – Но за что? Вам запрещено любить людей? Или запрещено продлевать им жизнь?
Морти покачал головой:
– Не запрещено ни то, ни другое.
– Тогда отчего же?..
– Просто иначе он не смог бы нести свое послушание. После того случая он в любом человеке начал видеть тебя. А он должен был остаться чернокрылым братом!.. Вы вновь узнаете друг друга, только встретившись в раю, но путь Ди до рая еще долог.
– Ясно, – промолвила девочка и отвернулась. Какое-то время все молчали, затем Тодик несмело сказал:
– Хочешь, мы сейчас же отнесем тебя к Господу?
– Не нужно, – еле слышным голосом откликнулась Настя. – Раз Ди хотел, чтобы я жила, – что ж, еще побарахтаюсь… Спасибо вам, ребята.
* * *
Настя умерла через три дня. Морти и Тодик приняли ее душу, и, пока они все трое летели в небеса, Тодик пел. Он старался, как никогда ранее, и Насте казалось, будто рядом с нею Ди. И она была счастлива – совершенно так же, как тогда, когда каталась с Ди на карусели в своих фантазиях.
Две матери
Если взрослого человека, много повидавшего на своем веку, спросить, какой день в его жизни был лучший, человек, пожалуй, и затруднится с выбором. Потому что он помнит много хороших дней, и каждый заслуживает доброго слова. В какой-то из них человек получил долгожданное повышение по службе, в другой день встретил женщину, с которой счастливо прожил не один десяток лет, а в третий узнал, что хоть и болен, но не так опасно, как считал прежде. Когда же задаешь совершенно такой же вопрос ребенку, то еще меньше следует надеяться на четкий ответ. Дети вообще не любят оглядываться на свое прошлое, а если кто-то из них и делает это, он, как правило, несчастен. За слишком уж много камней такой ребенок запинался, и теперь поневоле вынужден напоминать себе, где они находятся, чтобы не упасть еще раз. Однако если спросить какого-нибудь знакомого мальчугана о лучшем дне недели, он, скорее всего, не задумываясь, выпалит:
– Разумеется, воскресенье!
И еще посмотрит с удивлением на собеседника: есть же, дескать, люди, которые не понимают совсем уж элементарных вещей.
И это на самом деле так. Воскресный день – отдушина в череде скучных школьных будней, маленькие каникулы, которые можно использовать по своему усмотрению. Плохо лишь то, что в нынешнее время из этого не сделаешь секрета, и наутро весь класс уже каким-то образом знает, что Пашка Елагин до вечера проторчал в бассейне, Гришка Творогов мастерил модель бригантины (он вообще малость не от мира сего), а Борька и Семка Грудницыны – они троюродные братья – до рези в глазах препирались насчет Цоя и Шевчука, пока родители не отобрали смартфоны. Сегодня они после уроков и завершат свой спор – кулаками на заднем дворе школы, а в следующее воскресенье вместе пойдут, совершенно помирившиеся и счастливые, в концертный зал «Эксплозион» на выступление приезжей рок-группы.
Зал этот был довольно старый: его построили еще при советской власти. Тогда, разумеется, он назывался по-другому, но как именно – даже старожилы уже не упомнят. Впрочем, с тех времен только название и сменилось, а все остальное осталось как раньше: и герб с колосьями чуть повыше центрального входа, сильнее всего напоминающий о былых временах, и мозаичное изображение арфистки на фасаде, и толстая строгая билетерша, которая так въедливо смотрит на каждого человека, что у ребятишек из соседних домов заслужила прозвище Телескоп. Они не очень-то ее любят из-за того, что работу свою она выполняет на совесть и прошмыгнуть мимо нее зайцем просто невозможно: едва какой-нибудь отчаянный пацан попытается это сделать, как сразу чувствует, что его схватили за воротник или за рукав куртки, да так, что не вырвешься:
– Куда это ты намылился? А билет?
Но одного мальчишку Телескоп не смогла бы задержать при всем желании; впрочем, и у него бы не получилось ни предъявить билет, ни даже купить его. Морти прилетел к «Эксплозиону» за полчаса до начала концерта, о котором он узнал за три дня до того из объявления на городской остановке. Некоторое время Морти болтался на улице, вникая в разговор двух парнишек, которые, конечно же, и не подозревали, что их кто-то подслушивает; затем он проник в зал. Народу там набралось уже порядочно, и повсюду белели крылья братьев-хранителей; один из них увидел Морти и испуганно вскрикнул. Морти, улыбнувшись, помахал ему левой рукою: это значило, что он прилетел только послушать музыку и чью-то душу забирать не намерен. Внутри «Эксплозион» выглядел совсем маленьким, почти игрушечным, и, казалось, если бы какая-то девушка захотела бросить с заднего ряда букет на сцену, ей бы это удалось. Но Морти этим нисколько не смущался: ведь и самый первый его рок-клуб, куда однажды он пришел вместе со старшим братом, не мог похвалиться размерами. Удобно расположившись на самом верху, возле прожектора, Морти мог видеть и публику в зале, и сцену, и теперь только ждал появления на ней музыкантов, чтобы раствориться в общем для всех ритме. Музыканты пока не выходили, но Морти заметил нечто иное, из чего следовало, что он здесь не единственный чернокрылый брат. Чье-то хмурое насупленное лицо и пара темных крыльев рядом возникли, точно материализовавшись прямо из воздуха; затем невесть откуда взявшийся мальчик злым, колючим взглядом окинул зрительный зал, словно искал кого-то и, очевидно, не нашел, поскольку тотчас же исчез – столь же внезапно, как и появился. Но Морти узнал его и с удивлением подумал:
«Юкуфи? Интересно, что ему тут нужно? Я не слышал, чтобы он увлекался рок-музыкой…»
Среди прочих братьев Юкуфи выделялся тем, что всегда был мрачен, молчалив и не понимал обращенных к нему шуток. Морти не любил таких ребят, поэтому не старался сблизиться с Юкуфи и знал о нем очень мало. Впрочем, Юкуфи и сам не искал чьей-либо дружбы; послушание свое он нес так, что его трудно было в чем-то упрекнуть, но, едва справившись с делом, он улетал и никому не говорил, куда именно. Но Морти не затем прилетел сегодня в «Эксплозион», чтобы ломать голову над странными привычками своих товарищей, а уж когда начался концерт – с опозданием всего на две минуты, – он и думать забыл о Юкуфи. Сперва по обычаю рокеров музыканты исполнили совсем свежие композиции, неизвестные почти никому в зале, а затем перешли к старым проверенным хитам. Морти, впрочем, не видел почти никакой разницы между тем, что пелось в начале, и тем, что звучало ближе к концу: он ведь впервые попал на гастроли этой группы и не был знаком с ее творчеством. Но концерт ему нравился: Морти ничуть не жалел, что потратил на него кусочек своего свободного времени. И он чувствовал себя счастливым – в особенности тогда, когда вместе с простыми мальчишками, что сидели на последних креслах, попробовал подпевать солисту и убедился, что это у него получается. Ведь все мальчишки похожи друг на друга, вне зависимости от того, есть у них за плечами крылья или нет.
И вот когда зрители дружно просили сыграть на бис особо понравившуюся им песню, в зале внезапно погас свет, умолкла и музыка. Некоторые начали свистеть и топать ногами, думая, что это просто короткое замыкание, но тут же замерли в ужасе.
И вот однажды Ди прилетел позже, чем обычно, – он был занят на своем послушании, – и застал Настю уже спящей. Но это не был прежний спокойный сон: девочка хрипела, и по ее телу пробегали судороги. Ди быстро догадался, почему: в аппарате что-то разладилось, и он подавал слишком мало кислорода. Медсестра, как и раньше, неподвижно дремала, откинув голову на спинку кресла, и слишком тихий хрип Насти не мог ее разбудить. Ди немедленно включил свой хроносканер, и те немногие сомнения, которые еще оставались, исчезли: в ближайшее время медсестра не проснется и никто из посторонних не зайдет в палату, а оставленная без помощи Настя не доживет до утра.
Мальчика пробила дрожь.
«Вот оно! Неужели пришел срок исполнить слово, которое я дал Насте?»
Искать напарника уже не было времени, да и слишком многое пришлось бы ему объяснять, поэтому Ди решил действовать сам. Он достал печать и коснулся ею Настиного лба – так нежно, как только мог, словно целовал свою подружку. Темные стены больничной палаты раздвинулись, и мальчик увидел, что стоит в большом парке, посреди гомонящей и разноликой толпы. Впереди, на расстоянии не более десяти метров, находилась карусель – старинная, с конями, каждый из которых был выкрашен в особый цвет: один белый, другой оранжевый, третий черный, четвертый тоже белый, но с синеватым оттенком. Ди не запомнил, кто сидел на первых трех лошадях, но на четвертой он с изумлением увидел себя самого. Тот, другой Ди, был одет в короткие синие шорты и красную рубашку без рукавов: Бог знает, как это стало возможным, но крылья, находившиеся за спиной, не помешали натянуть ее. И он был не один на деревянной лошади: рядом, чуть ближе к крупу, сидела Настя. Настоящий Ди, который стоял поодаль, сразу узнал ее, хотя у девочки были теперь длинные русые волосы, а вместо серой больничной пижамы ее фигурку скрывало легкое платье в цветочек. Своими тонкими белыми руками Настя крепко обхватила сидящего перед ней Ди, а голову положила ему на плечо. Он был серьезен, а она улыбалась, полузакрыв глаза, и, казалось, для них обоих ничего больше не существовало, кроме друг друга, да еще этой карусели и теплого, дующего прямо в лицо летнего ветра.
«Так вот они – мечты Насти!» – подумал Ди и почувствовал, как в его груди что-то екнуло.
«Даже теперь, задыхаясь, она думает обо мне… И она счастлива… Счастлива так, как, пожалуй, и в раю не бывает!.. Настя могла бы видеть еще много таких снов! А разве мы, слуги Господа, не призваны дарить людям счастье? Но сейчас я могу только вырвать у ней душу, как некогда поклонники сатаны вырывали у людей сердца на каменных жертвенниках. Нет, Настя, рано тебе на тот свет, рано присоединяться к нам! Ты еще не испила всех радостей в земной жизни! Я должен тебя спасти! Но как? Что мне делать?»
– Так что же мне делать?
Ди в отчаянии огляделся, словно ждал, не донесется ли из толпы какая-нибудь подсказка. Но люди, пришедшие в парк, смеялись, болтали между собою, обсуждали какие-то свои проблемы, и никто не замечал одинокого растерянного мальчика с его некстати заданным вопросом.
«Позвать хранителя? Но ведь их интересуют только души – не тела… Нажать тревожную кнопку? Но мы, чернокрылые братья, слишком легки, и вещи этого мира для нас – все равно что воздух. Даже Настя… – Ди вспомнил, как однажды набрался смелости и попробовал украдкой дотронуться до мочки Настиного уха: ни он сам, ни девочка ничего не почувствовали. – А медсестра спит…»
И тут в голову Ди пришла новая мысль, настолько простая и ясная, что казалась Божьим откровением. Мальчик чуть не подпрыгнул от восторга; больше не сомневаясь, он взвился вверх, прямо к яркому синему небу, которое за какую-то секунду преобразилось в прежний больничный потолок. В соседних палатах хосписа стояла мертвая тишина, как будто здание было уже покинуто и ждало новых хозяев. И вдруг ее разорвал страшный, нечеловеческий вопль, словно кто-то голыми руками схватил раскаленное добела железо; он был слышен на всех этажах, и в подсобке, и даже на улице. Весь больничный персонал ринулся в палату девочек, и даже пациенты, которые могли ходить, поспешили следом. Медсестра, судорожно хватая ртом воздух, медленно сползала с кресла на пол; ее подхватили под руки, снова усадили, дали понюхать нашатырный спирт, а затем вкололи что-то нашедшееся в ближайшей аптечке. В общей суматохе могли и не обратить внимания на Настю, но какой-то человек крикнул, показывая на нее пальцем, и аппарат быстро отрегулировали. Медсестру отпустили домой, когда убедились, что ее жизни больше ничего не угрожает. Наутро ей позвонил главврач, чтобы справиться о здоровье и одновременно узнать, что же именно произошло, но вразумительных объяснений он так и не получил. В конце концов решили, что это был просто нервный припадок, и поэтому главврач велел не упоминать о нем в отчетных документах.
Вечером Ди не прилетел, не было его и на следующие сутки, и на третьи. Настя догадывалась, что он как-то замешан в том, что случилось, но не знала подробностей, и оттого недоумевала, куда же подевался ее друг. Потянулись тоскливые одинокие дни. Каждый вечер девочка просила Господа, чтобы тот вернул ей Ди или хотя бы дал знать, что с ним все в порядке. Она плакала – впервые с того дня, как ее положили в хоспис, но ни слезы, ни молитвы не помогали. Постепенно умерли все девочки в палате; новых не привозили, и осталась одна только Настя: она все еще жила. Жила и ждала Ди.
Но листья, которые пожухли и опали осенью, непременно распускаются весной. Так и Настя однажды после обеда увидела прямо перед своими глазами знакомый промельк черных крыльев.
– Ди! – Случись это раньше, Настя бы громко вскрикнула, но сейчас ее сил хватило лишь на едва различимый шепот. Девочка ждала, что Ди, если услышит ее, тотчас же обернется. Однако мальчик, которого Настя сейчас видела только со спины, лишь вздрогнул и широко раскинул крылья, чтобы улететь прочь из палаты: он был явно испуган, что его окликнули по имени. Но ему помешал негромкий голос, донесшийся откуда-то снизу:
– Морти, остановись! Давай побудем с нею!..
– Зачем?
– Она же плачет! А когда человек плачет, его бросать нельзя…
Тот, кого назвали Морти, посмотрел на Настю через плечо, помедлил немножко, а затем произнес нарочито грубоватым тоном:
– Хорошо, Тодька! Тогда уж вылезай: хватит прятаться, раз все равно спалились!
Тодик высунул голову из-под кровати, куда он юркнул, словно мышка в нору, едва услыхав Настин голос. Оба мальчика уселись прямо на пол, скрестив ноги, и Морти смущенно сказал:
– Прости, мы не то чтобы подглядывали за тобою… Просто чернокрылые братья иногда облетают хосписы, чтобы присмотреться к тем, кого в скором времени нужно будет препроводить в рай.
– Если хочешь добросовестно сделать свою работу, ее прежде следует изучить во всех деталях. Так всегда бывает! – добавил Тодик, и его мордашка расплылась в широкой улыбке.
– Скажите, ребята: вы ведь друзья Ди? Это он тогда меня спас? – спросила девочка.
Морти кивнул.
– Он видел, что тебе нужна помощь, и поэтому решил разбудить медсестру. Пока человек спит, мы, чернокрылые братья, можем проникнуть в его сознание и забрать его душу. Если сделать это аккуратно, человек ничего не почувствует. Но если резко потянуть душу из тела, он от такого проснется. На это и рассчитывал Ди. И у него получилось!..
– А где сейчас Ди? Он еще вернется?
Морти ответил не сразу.
– Может быть, и вернется… Но тебя уже не узнает.
– Почему?
– Ему стерли память…
– Его наказали? – Настя с ужасом посмотрела на Морти и Тодика. – Но за что? Вам запрещено любить людей? Или запрещено продлевать им жизнь?
Морти покачал головой:
– Не запрещено ни то, ни другое.
– Тогда отчего же?..
– Просто иначе он не смог бы нести свое послушание. После того случая он в любом человеке начал видеть тебя. А он должен был остаться чернокрылым братом!.. Вы вновь узнаете друг друга, только встретившись в раю, но путь Ди до рая еще долог.
– Ясно, – промолвила девочка и отвернулась. Какое-то время все молчали, затем Тодик несмело сказал:
– Хочешь, мы сейчас же отнесем тебя к Господу?
– Не нужно, – еле слышным голосом откликнулась Настя. – Раз Ди хотел, чтобы я жила, – что ж, еще побарахтаюсь… Спасибо вам, ребята.
* * *
Настя умерла через три дня. Морти и Тодик приняли ее душу, и, пока они все трое летели в небеса, Тодик пел. Он старался, как никогда ранее, и Насте казалось, будто рядом с нею Ди. И она была счастлива – совершенно так же, как тогда, когда каталась с Ди на карусели в своих фантазиях.
Глава 5
Две матери
Если взрослого человека, много повидавшего на своем веку, спросить, какой день в его жизни был лучший, человек, пожалуй, и затруднится с выбором. Потому что он помнит много хороших дней, и каждый заслуживает доброго слова. В какой-то из них человек получил долгожданное повышение по службе, в другой день встретил женщину, с которой счастливо прожил не один десяток лет, а в третий узнал, что хоть и болен, но не так опасно, как считал прежде. Когда же задаешь совершенно такой же вопрос ребенку, то еще меньше следует надеяться на четкий ответ. Дети вообще не любят оглядываться на свое прошлое, а если кто-то из них и делает это, он, как правило, несчастен. За слишком уж много камней такой ребенок запинался, и теперь поневоле вынужден напоминать себе, где они находятся, чтобы не упасть еще раз. Однако если спросить какого-нибудь знакомого мальчугана о лучшем дне недели, он, скорее всего, не задумываясь, выпалит:
– Разумеется, воскресенье!
И еще посмотрит с удивлением на собеседника: есть же, дескать, люди, которые не понимают совсем уж элементарных вещей.
И это на самом деле так. Воскресный день – отдушина в череде скучных школьных будней, маленькие каникулы, которые можно использовать по своему усмотрению. Плохо лишь то, что в нынешнее время из этого не сделаешь секрета, и наутро весь класс уже каким-то образом знает, что Пашка Елагин до вечера проторчал в бассейне, Гришка Творогов мастерил модель бригантины (он вообще малость не от мира сего), а Борька и Семка Грудницыны – они троюродные братья – до рези в глазах препирались насчет Цоя и Шевчука, пока родители не отобрали смартфоны. Сегодня они после уроков и завершат свой спор – кулаками на заднем дворе школы, а в следующее воскресенье вместе пойдут, совершенно помирившиеся и счастливые, в концертный зал «Эксплозион» на выступление приезжей рок-группы.
Зал этот был довольно старый: его построили еще при советской власти. Тогда, разумеется, он назывался по-другому, но как именно – даже старожилы уже не упомнят. Впрочем, с тех времен только название и сменилось, а все остальное осталось как раньше: и герб с колосьями чуть повыше центрального входа, сильнее всего напоминающий о былых временах, и мозаичное изображение арфистки на фасаде, и толстая строгая билетерша, которая так въедливо смотрит на каждого человека, что у ребятишек из соседних домов заслужила прозвище Телескоп. Они не очень-то ее любят из-за того, что работу свою она выполняет на совесть и прошмыгнуть мимо нее зайцем просто невозможно: едва какой-нибудь отчаянный пацан попытается это сделать, как сразу чувствует, что его схватили за воротник или за рукав куртки, да так, что не вырвешься:
– Куда это ты намылился? А билет?
Но одного мальчишку Телескоп не смогла бы задержать при всем желании; впрочем, и у него бы не получилось ни предъявить билет, ни даже купить его. Морти прилетел к «Эксплозиону» за полчаса до начала концерта, о котором он узнал за три дня до того из объявления на городской остановке. Некоторое время Морти болтался на улице, вникая в разговор двух парнишек, которые, конечно же, и не подозревали, что их кто-то подслушивает; затем он проник в зал. Народу там набралось уже порядочно, и повсюду белели крылья братьев-хранителей; один из них увидел Морти и испуганно вскрикнул. Морти, улыбнувшись, помахал ему левой рукою: это значило, что он прилетел только послушать музыку и чью-то душу забирать не намерен. Внутри «Эксплозион» выглядел совсем маленьким, почти игрушечным, и, казалось, если бы какая-то девушка захотела бросить с заднего ряда букет на сцену, ей бы это удалось. Но Морти этим нисколько не смущался: ведь и самый первый его рок-клуб, куда однажды он пришел вместе со старшим братом, не мог похвалиться размерами. Удобно расположившись на самом верху, возле прожектора, Морти мог видеть и публику в зале, и сцену, и теперь только ждал появления на ней музыкантов, чтобы раствориться в общем для всех ритме. Музыканты пока не выходили, но Морти заметил нечто иное, из чего следовало, что он здесь не единственный чернокрылый брат. Чье-то хмурое насупленное лицо и пара темных крыльев рядом возникли, точно материализовавшись прямо из воздуха; затем невесть откуда взявшийся мальчик злым, колючим взглядом окинул зрительный зал, словно искал кого-то и, очевидно, не нашел, поскольку тотчас же исчез – столь же внезапно, как и появился. Но Морти узнал его и с удивлением подумал:
«Юкуфи? Интересно, что ему тут нужно? Я не слышал, чтобы он увлекался рок-музыкой…»
Среди прочих братьев Юкуфи выделялся тем, что всегда был мрачен, молчалив и не понимал обращенных к нему шуток. Морти не любил таких ребят, поэтому не старался сблизиться с Юкуфи и знал о нем очень мало. Впрочем, Юкуфи и сам не искал чьей-либо дружбы; послушание свое он нес так, что его трудно было в чем-то упрекнуть, но, едва справившись с делом, он улетал и никому не говорил, куда именно. Но Морти не затем прилетел сегодня в «Эксплозион», чтобы ломать голову над странными привычками своих товарищей, а уж когда начался концерт – с опозданием всего на две минуты, – он и думать забыл о Юкуфи. Сперва по обычаю рокеров музыканты исполнили совсем свежие композиции, неизвестные почти никому в зале, а затем перешли к старым проверенным хитам. Морти, впрочем, не видел почти никакой разницы между тем, что пелось в начале, и тем, что звучало ближе к концу: он ведь впервые попал на гастроли этой группы и не был знаком с ее творчеством. Но концерт ему нравился: Морти ничуть не жалел, что потратил на него кусочек своего свободного времени. И он чувствовал себя счастливым – в особенности тогда, когда вместе с простыми мальчишками, что сидели на последних креслах, попробовал подпевать солисту и убедился, что это у него получается. Ведь все мальчишки похожи друг на друга, вне зависимости от того, есть у них за плечами крылья или нет.
И вот когда зрители дружно просили сыграть на бис особо понравившуюся им песню, в зале внезапно погас свет, умолкла и музыка. Некоторые начали свистеть и топать ногами, думая, что это просто короткое замыкание, но тут же замерли в ужасе.
