И смотрит он на всех свысока, потому что люди, в большинстве своём, жалкие, бестолковые и трусливые". Русичка тогда ей за эти слова тройку поставила, поскольку для ЕГЭ нужно иметь иную позицию.
Трудно было сказать, что Яров похож на Печорина, но Зуевой он бы точно понравился.
Домой мы возвращались вдвоём с Дятлом, грязные и измученные. По правде говоря, копал он не хуже других, а, может, и лучше. Во всяком случае, сильно старался.
— Я совершенно не приспособлен к физическому труду, — он показал свежие красные мозоли. — Мама говорит, что у меня руки не из того места растут.
— А ты вообще пробовал ими что-то делать, кроме как на клавиши нажимать или страницы перелистывать?
— Наверное, нет, — признался он смущенно.
Разговаривать с ним было забавно.
— Чего ты в драку-то полез? Нервы сдали?
Дятел неопределенно пожал плечами:
— Настоящие герои не те, кто воюет, а кто налаживает мир.
— Серьёзно? Это ты так героем собирался стать? — он развеселил меня ещё больше.
— Трифонов и Яров могли бы поговорить и уладить свои разногласия без этого ужаса. Они же не тупые.
— Есть вещи, которые пустыми разговорами не решишь.
— Неправда. Это в животном мире самцы из-за самок насмерть дерутся, но у них нет ни разума, ни речи. Только инстинкт. А человек, он на то и человек, чтобы быть выше этого.
— Да брось. У людей всё так же. Как можно насчет этого договориться?
Мы обошли огромную лужу, разлившуюся посреди дороги. В ней обреченно, подобно брошенным дрейфующим кораблям, плавали ярко-желтые кленовые листья.
— Знаешь, почему самки предпочитают не только самых сильных, но и самых ярких самцов? Потому что если, несмотря на яркое оперение или чересчур длинный хвост, они умудряются выжить во враждебной окружающей среде, значит, обладают хорошими генами и подходят для разведения потомства. Но в человеческом обществе самым главным показателем удачного выживания является ум.
— Это ты пойди Нинке расскажи. Она тебе популярно разложит теорию собственного выбора. Да и она тут особо не при чем.
— Любая война уничтожает самых сильных и самых ярких, но не самых умных — тех, которые эту войну прекращают, поскольку умеют договариваться.
— Ты это на себя намекаешь?
— Совсем нет. Просто ты говорил, что веришь в естественный отбор. Вот я и стараюсь разговаривать о том, что тебя волнует, а не про вселенные или параллельные миры.
Он сказал это так искренне, что мне неожиданно стало приятно оттого, что он всё же считается с моими интересами.
— В таком случае, скажи, как влияет естественный отбор и выживаемость на устройство вселенной?
Всё это время Дятел, как и я, уныло плёлся, свесив голову и глядя под ноги, но после моего вопроса сразу вскинулся:
— Смотря о какой вселенной идет речь.
— Что значит «какой»? Мы пока что в этой живем.
— Если мы говорим о нашей Вселенной в её объективном историко-научном понимании, то отбор никак не влияет. Ведь течение воды никак не влияет на саму воду. Но если рассматривать вселенную как личную систему, то, можно сказать, что выживаемость — это и есть жизнь.
— Личную систему?
— Вот смотри, — притормозив немного, он вперился в меня, как в учительницу, которой собирался доказать теорему. — Любая вселенная — это материя, время и пространство. А теория относительности утверждает, что эти вещи напрямую зависят друг от друга. И если материя исчезает, то с ней исчезают пространство и время. Выходит, что если человек умрет, то с ним исчезнет и вселенная. Логично?
Я пожал плечами.
— Но на самом деле она же не исчезает. Для нас с тобой и для многих других. Получается, что исчезает только один из миров Универсум, сумма рерум.
— Чё?
— Это на латыни. Универсальное множество. Означает совокупность объектов и явлений, складывающихся в единую систему. Универсум — есть единство абсолютно всего.
— Ну ты, Дятел, даешь! Я вообще ничего не понял. Сумма рерум какая-то. Звучит как ругательство.
Я уже сто раз пожалел, что был так милостив и подкинул ему эту тему.
— Думаю, «сумму рерум» тут надо трактовать, как объединение вещей, из которых состоит та или иная вселенная. Хотя, честно сказать, отдельно от Универсума я это понятие никогда не встречал.
— Ладно, всё. Давай, заканчивай. У меня теперь не только всё тело болит, но и мозг взрывается, — я накинул капюшон, хотя дождя не было.
Однако Дятел уже глубоко задумался, вероятно, рожая какую-то новую гениальную мысль. Наконец выдал.
— У тебя в твоей старой квартире стул есть?
— Ну.
— Так вот, этот стул являлся элементом только твоей вселенной, потому что я его никогда не видел и до этого самого момента даже не подозревал о его существовании. В моей вселенной его не было. Но теперь есть. Старый стул Никиты тоже стал вещью из моей личной сумма рерум. Из моей вселенной. Той, которая исчезает, когда Универсум остается.
Он счастливо засмеялся.
— Нужно будет это где-нибудь записать и попробовать обосновать эмпирически.
В подъезде, возле лифта, мы встретили Вениамина Германовича с сумками, который снова поинтересовался, почему не захожу к ним. Я собирался выдать очередную отмазку, как вдруг вспомнил про снотворное. Вот у кого этого добра завались.
— А хотите, мы прямо сейчас зайдем? — предложил я, не особо рассчитывая, что он согласится, потому что мы были красные, потные и грязные.
Но он очень обрадовался:
— Если Джейн не спит, это было бы замечательно. Можете заглянуть к нам минут через двадцать?
Поначалу Дятел идти не хотел, но когда услышал «за компанию» сразу согласился.
На взрослых он всегда производил хорошее впечатление, и был нужен мне для разговоров. Быстро приняли душ и переоделись.
— О! Юные боги. Прекрасно! Мы вас ждали, — Вениамин Германович, облаченный в бордовый, расшитый золотом халат, широким жестом пригласил войти. — Какие фактурные лица и тела. Жанна будет счастлива. Не поверите, как сейчас сложно с натурой. Раньше, пока она работала в студии, там всегда было полно подрабатывающих студентов, а теперь то помещение выкупили и подыскать что-то новое проблематично.
Он провел нас в гостиную. Тёмный бархатный диван, два огромных кресла с подушками, высокий круглый столик на одной ножке, тяжелые задернутые шторы, под потолком горела массивная хрустальная люстра с подвесками. Все стены были заставлены застекленными книжными шкафами, а между ними висели картины в золоченых рамах. На столике стояла ваза с фруктами, коробка шоколадных конфет и две книги.
— Присаживайтесь, — Вениамин Германович указал на кресла.
Мы оба робко присели.
— Что ж, пока Джейн пишет, я не премину воспользоваться возможностью узнать, чем сейчас живет и дышит молодежь. Ты же Ваня? Твоя бабушка про тебя много рассказывала. Слышал, ты много читаешь.
— Это правда, — обрадовался Дятел.
Выдержав театральную паузу, Вениамин Германович медленно опустился на диван и по-барски раскинул руки.
— А вы знаете, что я пишу книги?
Мы кивнули.
— Знаете о чем?
Мы переглянулись, но ничего не ответили.
— Вот и замечательно. Тогда тебе, Ваня, я сделаю небольшой подарок, — он взял со столика увесистую книгу. — Это мой роман «Прощение».
— Спасибо, я попробую, но обычно такое не читаю, — не моргнув и глазом, сказал тупоголовый Дятел.
— Какое такое? — толстые белые брови Вениамина Германовича взметнулись вверх.
— Про любовь, — вывернулся он.
— Значит, фантастику любишь? — понимающе покачал головой писатель. — Я в твоём возрасте тоже любил пофантазировать о пришельцах.
— Пришельцы — это вчерашний день. Матрица Вселенной гораздо интереснее. Многовариантность во времени и пространстве. Кроличьи норы.
— А ты? — Вениамин Германович перевел взгляд на меня. — Судя по всему, ты продукт веб-поколения.
— Может и веб, но читать я умею, — не знаю, что он во мне такого углядел, но было немного обидно, что я показался ему поверхностным.
— Это хорошо. Тогда тебе я подарю роман о любви и ненависти: «Падение».
Я взял в руки книгу. На обложке была изображена лежащая в красных цветах девушка в белом платье.
— Тебе понравится, — заверил Вениамин Германович.
Тут дверь в соседнюю комнату отворилась, и оттуда появилась на катящемся инвалидном кресле его жена.
Я ожидал увидеть изможденную бессонницей старушку, но Джейн оказалась довольно молодая и красивая. На ней была длинная пёстрая юбка, лёгкая блузка, на шее крупные деревянные бусы, на руках множество браслетов. А волосы у неё были тяжелые, густые, вьющиеся — почти как у Зои, только каштановые. И она даже не вкатилась в комнату, а вплыла. Круглолицая, цветущая и жизнерадостная, взгляд же цепкий и заинтересованный. За ней тянулся шлейф восточных благовоний.
— Привет! — она помахала нам рукой и поцеловала Вениамина Германовича в щёку. — Я Джейн. Очень рада, что вы всё-таки надумали прийти. Веня говорил, что нашел подходящую фактуру, но вы, оказывается, ещё лучше, чем я могла себе вообразить.
— Веня уже рассказал вам над чем я работаю?
— Нет, мы ещё про это не знаем, — отчеканил Дятел, будто на уроке.
Она протянула ему ладонь:
— Тогда идем.
Он послушно поднялся. Мы следом.
Комната была мастерской и спальней одновременно. Возле окна мольберт, маленький стульчик, голубые холщовые шторы на подвязках, высокий светильник на штанге, деревянный столик у стены, уставленный баночками с красками и кистями, а по другую сторону большая двуспальная кровать, покрытая шелковым покрывалом. Над кроватью висела картина с пышной обнаженной женщиной.
Дятел тут же отвернулся и отошел к окну.
— Как здорово. Я с этой стороны ещё никогда не смотрел. У вас двор, а у нас трубы и лес.
— Стой! Не двигайся, — вдруг воскликнула Джейн.
От удивления он распахнул глаза и замер. Она подъехала к нему вплотную, очень близко и, наклонив голову, принялась рассматривать.
— Знаешь, какой ты красивый? — серьёзно спросила она.
Дятел так смутился, что не смел в её сторону и краем глаза посмотреть.
— Ну что вы. Спасибо, конечно. Мама тоже так говорит.
— Я не мама, — отрезала Джейн.
Затем взяла его за локти и развернула к себе.
— Великолепно. Настоящий Ганимед. Ты прекрасен. Всё, быстро все уходите, — замахала она на нас с Вениамином Германовичем. — Вот он ответ, этот взгляд. Да! Я же никак не могла понять, почему не получается. Какой прекрасный мальчик! А ну, брысь.
Мы попятились, а Дятел растерянно, точно моля о помощи, посмотрел на меня.
— А ты, — велела она ему. — Быстро раздевайся.
— Что? — Дятел заморгал.
— Давай, давай, — она принялась поспешно протирать кисточки.
Он попятился. Теперь на его лице читался не просто страх, а самая настоящая паника.
— Но мы про это не договаривались, — пробормотал я.
— Конечно, договаривались, — заверил Вениамин Германович. — Я же говорил тебе про Ганимеда. Ты ведь знаешь, кто это? Это самый прекрасный юноша Олимпа. Он так очаровал Зевса, что тому пришлось его похитить. Но не волнуйся, обнаженка всегда оплачивается дороже.
— Да, да, Веня заплатит, — пробормотала Джейн уже в каких-то своих мыслях. — Вещи можешь сложить вон в то кресло.
— Может, лучше Никита, — взмолился Дятел. — У него мышцы есть.
— Нет, — категорично отрезала Джейн. — Он не подходит. Мне нужна невинность во взгляде.
Подобное заявление озадачило, а Вениамин Германович, быстро схватив меня за локоть, вывел из комнаты. Последнее, что я успел услышать, это беспомощный голос Дятла:
— Никита, так нечестно.
— Ух, — Вениамин Германович поёжился, точно по нему пробежали мурашки. — Творчество — это такая затейливая штука. Если вдруг случился приход, то нельзя терять ни минуты.
— Приход?
— Подъем вдохновения, — пояснил он. — Джейн очень талантливая. Очень. Она смотрит в прошлое, а видит будущее, она будто суть настоящего. Ты же видел её глаза?
Я кивнул, будто понимая, о чем он говорит.
— Никогда не думал, что женщина сможет занять в моей жизни такое важное место. Что она станет самой этой жизнью. Я ведь раньше был страшно амбициозен и независим, дал клятву, что никогда не женюсь, потому что если ты отдаешь себя творчеству, то больше никому не можешь принадлежать. Но когда я встретил Джейн, то всё изменилось. Хотя мне далеко за сорок было, а ей всего двадцать. Я вдруг увидел, что в свои годы она столь глубока и целостна, будто жила всегда, испокон сотворения мира. Будто вечна и знает, как всё на самом деле устроено. Я смотрел на девушку, а видел себя в отражении вселенной. И такая появилась страстная потребность принадлежать, просто не передать словами. Чтобы она смотрела на меня, а не сквозь меня, чтобы быть рядом и хоть немного касаться её жизни. Я думал, что я свободен, самодостаточен и независим, как ветер, летающий по свету, но оказалось, что ветер — это всего лишь мечущиеся потоки теплого и холодного воздуха, которые не могут отыскать пристанище. Только с приходом Джейн я нашел покой, обрел смысл, понял, что нужен. Не только мои книжки, а я сам, мои мысли и чувства, все они имеют большое значение и занимают особое место в устройстве всего мира.
— Ты вообще понимаешь, о чем я говорю? — он вдруг решил возвратиться в реальность.
— Ну, так, — признался я. — Смутно.
Пока он всё это болтал, я не переставал обдумывать, как мне лучше попросить снотворное взамен гонорара, ведь он станет задавать кучу лишних и ненужных вопросов.
— Когда мне было семнадцать, я тоже ничего не знал не то, что про любовь, про себя самого ничего не знал. И это было и хорошо и плохо одновременно. Это как первозданный человек, человек ещё не изгнанный из рая, чистый и простодушный. Неведающий ни страстей, ни боли, ни падения, ни раскаяния, ни страданий. Счастливое безмятежное блаженство. Глупое наивное счастье. Которого, увы, и не осознаешь, а когда понимаешь, то уже слишком поздно.
Договорить Вениамин Германович не успел, потому что из комнаты вдруг раздался отрывистый женский крик, двери с грохотом распахнулись, и к нам выкатилась перепуганная насмерть Джейн.
— Мальчику плохо!
Мы бросились в комнату. Полуголый Дятел, скрючившись, валялся на кровати под простыней, и всё тело его сотрясалось в мелких конвульсиях.
— Боже! — писатель схватился за сердце. — Жанна, звони немедленно в неотложку.
— Никуда не нужно звонить, — поспешно выкрикнул я. — Это пройдет.
Вспомнил, что сто раз говорила мне Аллочка: Главное, не паниковать и не трогать.
— Минут через пять-десять должно закончиться.
Я всегда так боялся, что это произойдет, но в последнее время почти позабыл про его припадки. Мне казалось, что если такое случится на моих глазах, я первый убегу в неизвестном направлении и буду сидеть там, пока всё не закончится. Но сейчас почему-то кинулся к нему. Знал же, что делать ничего не нужно, но всё равно испугался.
— Как так вышло? — строго спросил Вениамин Германович.
— Да откуда я знаю? — пожала плечами Джейн. — Он сидел, сидел, а потом раз, как упадет.
Я тоже недоумевал. Свалиться в обморок только от того, что его попросили снять штаны. Представил, что по этому поводу сказал бы Лёха, и вдруг эта мысль так дико развеселила меня, что я не выдержал и громко закатился от хохота.
— Ты чего? — удивился Вениамин Германович.
— Да вот, думаю, что бабушке про это говорить.
— Как бабушке? — ахнула Джейн. — Зачем бабушке? Это просто неудачное стечение обстоятельств.
Дятел уже почти перестал дёргаться и просто затих.
Трудно было сказать, что Яров похож на Печорина, но Зуевой он бы точно понравился.
Домой мы возвращались вдвоём с Дятлом, грязные и измученные. По правде говоря, копал он не хуже других, а, может, и лучше. Во всяком случае, сильно старался.
— Я совершенно не приспособлен к физическому труду, — он показал свежие красные мозоли. — Мама говорит, что у меня руки не из того места растут.
— А ты вообще пробовал ими что-то делать, кроме как на клавиши нажимать или страницы перелистывать?
— Наверное, нет, — признался он смущенно.
Разговаривать с ним было забавно.
— Чего ты в драку-то полез? Нервы сдали?
Дятел неопределенно пожал плечами:
— Настоящие герои не те, кто воюет, а кто налаживает мир.
— Серьёзно? Это ты так героем собирался стать? — он развеселил меня ещё больше.
— Трифонов и Яров могли бы поговорить и уладить свои разногласия без этого ужаса. Они же не тупые.
— Есть вещи, которые пустыми разговорами не решишь.
— Неправда. Это в животном мире самцы из-за самок насмерть дерутся, но у них нет ни разума, ни речи. Только инстинкт. А человек, он на то и человек, чтобы быть выше этого.
— Да брось. У людей всё так же. Как можно насчет этого договориться?
Мы обошли огромную лужу, разлившуюся посреди дороги. В ней обреченно, подобно брошенным дрейфующим кораблям, плавали ярко-желтые кленовые листья.
— Знаешь, почему самки предпочитают не только самых сильных, но и самых ярких самцов? Потому что если, несмотря на яркое оперение или чересчур длинный хвост, они умудряются выжить во враждебной окружающей среде, значит, обладают хорошими генами и подходят для разведения потомства. Но в человеческом обществе самым главным показателем удачного выживания является ум.
— Это ты пойди Нинке расскажи. Она тебе популярно разложит теорию собственного выбора. Да и она тут особо не при чем.
— Любая война уничтожает самых сильных и самых ярких, но не самых умных — тех, которые эту войну прекращают, поскольку умеют договариваться.
— Ты это на себя намекаешь?
— Совсем нет. Просто ты говорил, что веришь в естественный отбор. Вот я и стараюсь разговаривать о том, что тебя волнует, а не про вселенные или параллельные миры.
Он сказал это так искренне, что мне неожиданно стало приятно оттого, что он всё же считается с моими интересами.
— В таком случае, скажи, как влияет естественный отбор и выживаемость на устройство вселенной?
Всё это время Дятел, как и я, уныло плёлся, свесив голову и глядя под ноги, но после моего вопроса сразу вскинулся:
— Смотря о какой вселенной идет речь.
— Что значит «какой»? Мы пока что в этой живем.
— Если мы говорим о нашей Вселенной в её объективном историко-научном понимании, то отбор никак не влияет. Ведь течение воды никак не влияет на саму воду. Но если рассматривать вселенную как личную систему, то, можно сказать, что выживаемость — это и есть жизнь.
— Личную систему?
— Вот смотри, — притормозив немного, он вперился в меня, как в учительницу, которой собирался доказать теорему. — Любая вселенная — это материя, время и пространство. А теория относительности утверждает, что эти вещи напрямую зависят друг от друга. И если материя исчезает, то с ней исчезают пространство и время. Выходит, что если человек умрет, то с ним исчезнет и вселенная. Логично?
Я пожал плечами.
— Но на самом деле она же не исчезает. Для нас с тобой и для многих других. Получается, что исчезает только один из миров Универсум, сумма рерум.
— Чё?
— Это на латыни. Универсальное множество. Означает совокупность объектов и явлений, складывающихся в единую систему. Универсум — есть единство абсолютно всего.
— Ну ты, Дятел, даешь! Я вообще ничего не понял. Сумма рерум какая-то. Звучит как ругательство.
Я уже сто раз пожалел, что был так милостив и подкинул ему эту тему.
— Думаю, «сумму рерум» тут надо трактовать, как объединение вещей, из которых состоит та или иная вселенная. Хотя, честно сказать, отдельно от Универсума я это понятие никогда не встречал.
— Ладно, всё. Давай, заканчивай. У меня теперь не только всё тело болит, но и мозг взрывается, — я накинул капюшон, хотя дождя не было.
Однако Дятел уже глубоко задумался, вероятно, рожая какую-то новую гениальную мысль. Наконец выдал.
— У тебя в твоей старой квартире стул есть?
— Ну.
— Так вот, этот стул являлся элементом только твоей вселенной, потому что я его никогда не видел и до этого самого момента даже не подозревал о его существовании. В моей вселенной его не было. Но теперь есть. Старый стул Никиты тоже стал вещью из моей личной сумма рерум. Из моей вселенной. Той, которая исчезает, когда Универсум остается.
Он счастливо засмеялся.
— Нужно будет это где-нибудь записать и попробовать обосновать эмпирически.
В подъезде, возле лифта, мы встретили Вениамина Германовича с сумками, который снова поинтересовался, почему не захожу к ним. Я собирался выдать очередную отмазку, как вдруг вспомнил про снотворное. Вот у кого этого добра завались.
— А хотите, мы прямо сейчас зайдем? — предложил я, не особо рассчитывая, что он согласится, потому что мы были красные, потные и грязные.
Но он очень обрадовался:
— Если Джейн не спит, это было бы замечательно. Можете заглянуть к нам минут через двадцать?
Глава 18
Поначалу Дятел идти не хотел, но когда услышал «за компанию» сразу согласился.
На взрослых он всегда производил хорошее впечатление, и был нужен мне для разговоров. Быстро приняли душ и переоделись.
— О! Юные боги. Прекрасно! Мы вас ждали, — Вениамин Германович, облаченный в бордовый, расшитый золотом халат, широким жестом пригласил войти. — Какие фактурные лица и тела. Жанна будет счастлива. Не поверите, как сейчас сложно с натурой. Раньше, пока она работала в студии, там всегда было полно подрабатывающих студентов, а теперь то помещение выкупили и подыскать что-то новое проблематично.
Он провел нас в гостиную. Тёмный бархатный диван, два огромных кресла с подушками, высокий круглый столик на одной ножке, тяжелые задернутые шторы, под потолком горела массивная хрустальная люстра с подвесками. Все стены были заставлены застекленными книжными шкафами, а между ними висели картины в золоченых рамах. На столике стояла ваза с фруктами, коробка шоколадных конфет и две книги.
— Присаживайтесь, — Вениамин Германович указал на кресла.
Мы оба робко присели.
— Что ж, пока Джейн пишет, я не премину воспользоваться возможностью узнать, чем сейчас живет и дышит молодежь. Ты же Ваня? Твоя бабушка про тебя много рассказывала. Слышал, ты много читаешь.
— Это правда, — обрадовался Дятел.
Выдержав театральную паузу, Вениамин Германович медленно опустился на диван и по-барски раскинул руки.
— А вы знаете, что я пишу книги?
Мы кивнули.
— Знаете о чем?
Мы переглянулись, но ничего не ответили.
— Вот и замечательно. Тогда тебе, Ваня, я сделаю небольшой подарок, — он взял со столика увесистую книгу. — Это мой роман «Прощение».
— Спасибо, я попробую, но обычно такое не читаю, — не моргнув и глазом, сказал тупоголовый Дятел.
— Какое такое? — толстые белые брови Вениамина Германовича взметнулись вверх.
— Про любовь, — вывернулся он.
— Значит, фантастику любишь? — понимающе покачал головой писатель. — Я в твоём возрасте тоже любил пофантазировать о пришельцах.
— Пришельцы — это вчерашний день. Матрица Вселенной гораздо интереснее. Многовариантность во времени и пространстве. Кроличьи норы.
— А ты? — Вениамин Германович перевел взгляд на меня. — Судя по всему, ты продукт веб-поколения.
— Может и веб, но читать я умею, — не знаю, что он во мне такого углядел, но было немного обидно, что я показался ему поверхностным.
— Это хорошо. Тогда тебе я подарю роман о любви и ненависти: «Падение».
Я взял в руки книгу. На обложке была изображена лежащая в красных цветах девушка в белом платье.
— Тебе понравится, — заверил Вениамин Германович.
Тут дверь в соседнюю комнату отворилась, и оттуда появилась на катящемся инвалидном кресле его жена.
Я ожидал увидеть изможденную бессонницей старушку, но Джейн оказалась довольно молодая и красивая. На ней была длинная пёстрая юбка, лёгкая блузка, на шее крупные деревянные бусы, на руках множество браслетов. А волосы у неё были тяжелые, густые, вьющиеся — почти как у Зои, только каштановые. И она даже не вкатилась в комнату, а вплыла. Круглолицая, цветущая и жизнерадостная, взгляд же цепкий и заинтересованный. За ней тянулся шлейф восточных благовоний.
— Привет! — она помахала нам рукой и поцеловала Вениамина Германовича в щёку. — Я Джейн. Очень рада, что вы всё-таки надумали прийти. Веня говорил, что нашел подходящую фактуру, но вы, оказывается, ещё лучше, чем я могла себе вообразить.
— Веня уже рассказал вам над чем я работаю?
— Нет, мы ещё про это не знаем, — отчеканил Дятел, будто на уроке.
Она протянула ему ладонь:
— Тогда идем.
Он послушно поднялся. Мы следом.
Комната была мастерской и спальней одновременно. Возле окна мольберт, маленький стульчик, голубые холщовые шторы на подвязках, высокий светильник на штанге, деревянный столик у стены, уставленный баночками с красками и кистями, а по другую сторону большая двуспальная кровать, покрытая шелковым покрывалом. Над кроватью висела картина с пышной обнаженной женщиной.
Дятел тут же отвернулся и отошел к окну.
— Как здорово. Я с этой стороны ещё никогда не смотрел. У вас двор, а у нас трубы и лес.
— Стой! Не двигайся, — вдруг воскликнула Джейн.
От удивления он распахнул глаза и замер. Она подъехала к нему вплотную, очень близко и, наклонив голову, принялась рассматривать.
— Знаешь, какой ты красивый? — серьёзно спросила она.
Дятел так смутился, что не смел в её сторону и краем глаза посмотреть.
— Ну что вы. Спасибо, конечно. Мама тоже так говорит.
— Я не мама, — отрезала Джейн.
Затем взяла его за локти и развернула к себе.
— Великолепно. Настоящий Ганимед. Ты прекрасен. Всё, быстро все уходите, — замахала она на нас с Вениамином Германовичем. — Вот он ответ, этот взгляд. Да! Я же никак не могла понять, почему не получается. Какой прекрасный мальчик! А ну, брысь.
Мы попятились, а Дятел растерянно, точно моля о помощи, посмотрел на меня.
— А ты, — велела она ему. — Быстро раздевайся.
— Что? — Дятел заморгал.
— Давай, давай, — она принялась поспешно протирать кисточки.
Он попятился. Теперь на его лице читался не просто страх, а самая настоящая паника.
— Но мы про это не договаривались, — пробормотал я.
— Конечно, договаривались, — заверил Вениамин Германович. — Я же говорил тебе про Ганимеда. Ты ведь знаешь, кто это? Это самый прекрасный юноша Олимпа. Он так очаровал Зевса, что тому пришлось его похитить. Но не волнуйся, обнаженка всегда оплачивается дороже.
— Да, да, Веня заплатит, — пробормотала Джейн уже в каких-то своих мыслях. — Вещи можешь сложить вон в то кресло.
— Может, лучше Никита, — взмолился Дятел. — У него мышцы есть.
— Нет, — категорично отрезала Джейн. — Он не подходит. Мне нужна невинность во взгляде.
Подобное заявление озадачило, а Вениамин Германович, быстро схватив меня за локоть, вывел из комнаты. Последнее, что я успел услышать, это беспомощный голос Дятла:
— Никита, так нечестно.
— Ух, — Вениамин Германович поёжился, точно по нему пробежали мурашки. — Творчество — это такая затейливая штука. Если вдруг случился приход, то нельзя терять ни минуты.
— Приход?
— Подъем вдохновения, — пояснил он. — Джейн очень талантливая. Очень. Она смотрит в прошлое, а видит будущее, она будто суть настоящего. Ты же видел её глаза?
Я кивнул, будто понимая, о чем он говорит.
— Никогда не думал, что женщина сможет занять в моей жизни такое важное место. Что она станет самой этой жизнью. Я ведь раньше был страшно амбициозен и независим, дал клятву, что никогда не женюсь, потому что если ты отдаешь себя творчеству, то больше никому не можешь принадлежать. Но когда я встретил Джейн, то всё изменилось. Хотя мне далеко за сорок было, а ей всего двадцать. Я вдруг увидел, что в свои годы она столь глубока и целостна, будто жила всегда, испокон сотворения мира. Будто вечна и знает, как всё на самом деле устроено. Я смотрел на девушку, а видел себя в отражении вселенной. И такая появилась страстная потребность принадлежать, просто не передать словами. Чтобы она смотрела на меня, а не сквозь меня, чтобы быть рядом и хоть немного касаться её жизни. Я думал, что я свободен, самодостаточен и независим, как ветер, летающий по свету, но оказалось, что ветер — это всего лишь мечущиеся потоки теплого и холодного воздуха, которые не могут отыскать пристанище. Только с приходом Джейн я нашел покой, обрел смысл, понял, что нужен. Не только мои книжки, а я сам, мои мысли и чувства, все они имеют большое значение и занимают особое место в устройстве всего мира.
— Ты вообще понимаешь, о чем я говорю? — он вдруг решил возвратиться в реальность.
— Ну, так, — признался я. — Смутно.
Пока он всё это болтал, я не переставал обдумывать, как мне лучше попросить снотворное взамен гонорара, ведь он станет задавать кучу лишних и ненужных вопросов.
— Когда мне было семнадцать, я тоже ничего не знал не то, что про любовь, про себя самого ничего не знал. И это было и хорошо и плохо одновременно. Это как первозданный человек, человек ещё не изгнанный из рая, чистый и простодушный. Неведающий ни страстей, ни боли, ни падения, ни раскаяния, ни страданий. Счастливое безмятежное блаженство. Глупое наивное счастье. Которого, увы, и не осознаешь, а когда понимаешь, то уже слишком поздно.
Договорить Вениамин Германович не успел, потому что из комнаты вдруг раздался отрывистый женский крик, двери с грохотом распахнулись, и к нам выкатилась перепуганная насмерть Джейн.
— Мальчику плохо!
Мы бросились в комнату. Полуголый Дятел, скрючившись, валялся на кровати под простыней, и всё тело его сотрясалось в мелких конвульсиях.
— Боже! — писатель схватился за сердце. — Жанна, звони немедленно в неотложку.
— Никуда не нужно звонить, — поспешно выкрикнул я. — Это пройдет.
Вспомнил, что сто раз говорила мне Аллочка: Главное, не паниковать и не трогать.
— Минут через пять-десять должно закончиться.
Я всегда так боялся, что это произойдет, но в последнее время почти позабыл про его припадки. Мне казалось, что если такое случится на моих глазах, я первый убегу в неизвестном направлении и буду сидеть там, пока всё не закончится. Но сейчас почему-то кинулся к нему. Знал же, что делать ничего не нужно, но всё равно испугался.
— Как так вышло? — строго спросил Вениамин Германович.
— Да откуда я знаю? — пожала плечами Джейн. — Он сидел, сидел, а потом раз, как упадет.
Я тоже недоумевал. Свалиться в обморок только от того, что его попросили снять штаны. Представил, что по этому поводу сказал бы Лёха, и вдруг эта мысль так дико развеселила меня, что я не выдержал и громко закатился от хохота.
— Ты чего? — удивился Вениамин Германович.
— Да вот, думаю, что бабушке про это говорить.
— Как бабушке? — ахнула Джейн. — Зачем бабушке? Это просто неудачное стечение обстоятельств.
Дятел уже почти перестал дёргаться и просто затих.
