От её дыхания я очнулась, но оправдание придумать не успела, потому что все внезапно затихли, прислушиваясь к словам сухопарого, едва державшегося на ногах мужчины. Заплетающимся языком он попытался сказать тост, но все покатились со смеху, кто-то нетерпеливо выкрикнул «горько», и мужчина обессиленно рухнул на лавку.
Пучеглазый сосед ткнул меня в бок и кивнул на него.
— Вы Стёпу искали? Вот он.
Минут двадцать мы пытались привести Стёпу в чувства. Уговаривали, трясли, взывали к благоразумию, Артём сулил любые деньги, но тщетно. Стёпа спал, даже когда медленно лепетал, что в эти дни река становится злой и опасной, как «беременная волчица», к себе «не подпускает», а стоит сунуться, обязательно случается дурное.
Подошла та самая женщина с лошадиными зубами, жена Стёпы, и сказав, что до утра он «умер», позвала каких-то парней, которые унесли его в дом.
Тогда Артём решился и вызвал такси, намереваясь вернуться за Пандорой завтра. Машину пообещали подать в течение часа, и мы отправились вместе со всеми на реку смотреть салют.
Ветер не стих и, по мере приближения к реке, всё сильнее ощущалась пробирающая до костей влажность. Мы медленно прошли через всю деревню, миновали странные полукруглые постройки наподобие ангаров и поднялись по склону на невысокий пригорок, у подножья которого разлилась чёрная блестящая река.
Пока шли, к нам подскочили два мальчика и девочка лет десяти и с огромным любопытством начали расспрашивать Артёма про тоннели и пирсинг. Больно ли это делать, и разрешила ли ему мама. В ответ он, смеясь, долго описывал «адские муки» во время проколов, а потом сказал, что его мама не разрешила, и только поэтому он их сделал.
Река поднялась довольно высоко, но всё же не настолько, чтобы залить пригорок, тогда как чуть поодаль справа, на более низком участке, прибрежные деревья стояли, сплошь окруженные водой. Темное беззвездное небо накрывало собой всё вокруг, и лишь на другом берегу виднелись едва различимые дрожащие огоньки. Река гудела, вдалеке шумел лес. Пахло сыростью и весной.
А потом вдруг раздался пронзительный свист, и огненная ракета, стремительно взметнувшись в небо, с громким хлопком рассыпалась над нашими головами разноцветным фонтаном. Все закричали «ура», и я тоже. Рыжие отблески плясали повсюду: и в непроглядной вышине, и на чёрной воде. Дети, задрав головы, стали носиться по всему пригорку, ловя падающие искры.
Внезапно, прямо на моих глазах, один из мальчиков неловко оступился и в один миг исчез. Послышался слабый всплеск. Девочка с ужасом завопила «Вова!».
— Там ребенок в воду упал, — крикнула я ребятам и бросилась к краю.
Под самым склоном плавало множество коряг и среди них, слабо различимым пятном, беззвучно барахтался мальчик.
До обрыва Артём добежал раньше, но замешкался, стаскивая куртку, и прыгнуть не успел. Макс кинулся в воду первым, безрассудно, не глядя вниз и не снимая кроссовок. В свете фейерверков было видно, как он быстро доплыл до мальчика и потянул за собой.
Достать ребенка из воды помогли понабежавшие люди. Он был страшно напуган и дрожал. Женщины запричитали, а его мама, примчавшись, сходу влепила крепкий подзатыльник, после чего обняла и со слезами в голосе заныла: «Ну как же ты так?» Подошел серьёзный сорокалетний дядька в высоких резиновых сапогах и сказал, что пацана нужно срочно гнать в баню, иначе подхватит воспаление лёгких. Глянул на Макса и добавил: «Этого тоже».
С Макса лило ручьями, и дрожал он не меньше. Тяжелый подбородок и посиневшие губы лихорадочно тряслись, плечи ходили ходуном. Но глаза светились, и собой он был доволен.
— Зачем понадобилось лезть? — накинулась на него Вика. — За нами сейчас такси приедет, а тебе даже переодеться не во что.
— Всю жизнь хотел спасти кого-нибудь. Почти так всё и представлял, только не думал, что настолько холодно, и кроссовки чуть не утопил.
— Всё, круто, — Артём помог ему стащить одежду. — Теперь ты почти, как Курицын.
— Это ещё кто? — удивилась Вика.
— О…о…о, — протянул Артём, отдавая Максу свою куртку и оставаясь в одной футболке. — Это человек — легенда. Одноклассник Максовой мамы, он совершил все самые лучшие на свете поступки. Мы всегда стараемся быть похожими на Курицына, да, Котик?
Но Макс продолжал пристально смотреть на Вику в ожидании похвалы.
— Ты большой молодец, — я забрала у него мокрые вещи, чтобы выжать.
— А я, между прочим, раньше среагировал, — с мальчишеским хвастовством заявил Артём.
— Только тебе хватило мозгов не лезть, — сказала Вика.
— Не хватило. Просто Макс опередил. В следующий раз тоже кого-нибудь спасу.
— Какие же вы всё-таки дети, — Вика осуждающе покачала головой. — Ничего бы с этим парнем не случилось. Кругом полно взрослых людей.
Мать Вовы поблагодарила нас и очень настойчиво велела Максу отправляться вместе с ними в баню. И мы пошли.
На пути к деревне нас догнали два друга жениха и принялись прямо на ходу поить парней коньяком. Вика стала пить вместе с ними, отчего настроение её заметно улучшилось, так что, когда позвонил таксист и сказал, что из-за разлившейся реки проехать на нашу сторону не может, она приняла это известие с безразличием подвыпившего человека. Единственное, чего ей страстно хотелось в тот момент — это танцевать.
И хотя людей на затоптанной гравийной танцплощадке не осталось, Вику это не смутило.
Всё то время, пока ждали Макса, месили грязь на поле, шли до деревни и к реке, усталости я совсем не ощущала и не думала о ней, но стоило опуститься на лавочку, как ватная, апатичная волна накатила и накрыла с головой. Думать о том, что мы попали в глупое, беспомощное положение, что мы так далеко от дома, и что никто не знает, где я и с кем, не хотелось. Хотелось просто смотреть на то, как самозабвенно танцует Вика и не шевелиться.
Закрыв глаза, она полностью погрузилась в музыку. Движения её были неторопливы и соблазнительны. Большая красивая грудь, которой она так гордилась, завораживающе колыхалась. Было в её танце нечто откровенно провокационное, но при этом совершенно естественное и, залюбовавшись ею, я не сразу заметила, как из бани вернулся Артём и, развалившись на пластиковом стуле возле мангалов, тоже наблюдал за танцем.
Половина его влажного, распаренного лица ярко освещалась, а другую затеняли ветви. Волосы были зачесаны назад, чёрный шарик в губе тускло блестел. Он держал сигарету и, медленно выпуская дым вверх, курил.
Я подошла.
— Раньше ты не курил.
Глубоко затянувшись, выпустил большое колечко и кивнул на соседний стул.
— Ты когда-нибудь чувствовала себя счастливой настолько, чтобы хотеть остановить какой-то момент навсегда?
Неожиданный и не совсем уместный вопрос, но я задумалась.
Однажды я проснулась утром в понедельник, оделась, позавтракала, собралась, как обычно умирая от недосыпа, и только на пороге сообразила, что начались каникулы, после чего, переполненная неописуемым счастьем, рухнула обратно в кровать. Или, когда болела ангиной, и три дня температура держалась выше тридцати девяти, а потом вдруг спала и наступило необычайное облегчение.
Или, когда мы с мамой пекли песочное печенье, и я сидела перед духовкой в нетерпеливом ожидании его готовности. Когда слушала любимые песни и охлаждала в фонтане обгоревшие ноги. А ещё, когда он обнимал меня возле клуба.
Моего ответа Артём не дождался.
— То-то и оно, что такого не бывает. И чем старше становишься, тем вероятности, что это случится, всё меньше.
— Бывает, конечно, — меня всегда удивляли люди, которые ждали только плохого. — Просто мы не сразу можем разобрать. Не знаем ещё, как отличить тот самый момент.
А чем старше становимся, тем понятнее. Иначе какой смысл был бы во всем этом? В жизни вообще?
— Смешно. Ты первый человек, на полном серьёзе рассуждающий об этом, — быстро подхватив за подлокотники свой стул, он переместился ко мне. — Почему ты в школу перестала ходить?
— Просто. Надоело.
— Странно слышать такое от тебя. Что-то случилось?
— Ну её к чёрту.
— Я тоже раньше думал, что если всё послать, то станешь свободным, но ты просто переходишь на сторону хаоса и принадлежишь ему.
Он посмотрел на меня и улыбнулся, черный шарик под губой тускло блеснул.
— И вот его потом послать гораздо сложнее. Можно провести целую неделю, не вставая с кровати, можно напиться и забыть, как тебя зовут, можно веселиться каждый день с сотней людей, чьи лица вскоре рассеиваются, как туман. Можно накуриться травы и спать со всеми подряд или даже улететь в другую страну, чтобы обнаружить себя среди чужих, незнакомых улиц. Можно потратить кучу денег и даже не расстроиться. Можно послать всё, а потом проснуться в один прекрасный день и не найти себя.
Откинувшись на спинку стула, он поднял голову вверх и глубоко вдохнул воздух.
— Почему ты такой?
— Какой?
— Неприкаянный.
— Тебе нравятся сказки, а их в моём багаже нет.
— Расскажи, что есть.
Артём недовольно поморщился.
— Хорошо, расскажу кое-что в воспитательных целях, — он ехидно хмыкнул. — Однажды в шестнадцать я познакомился с девушкой из очень простой многодетной семьи, у неё был больной младший брат. Ему требовались какие-то операции и дорогое лечение, а мне ничего не стоило помочь им. Я уговорил Кострова, и он перевел им деньги. Но операция прошла неудачно, и брат всё равно умер. Они пригласили меня на похороны, но я сразу дал понять, что не приду, потому что никогда не хожу на похороны.
Тогда мать моей подруги заявила, что я зажравшийся говнюк, а у таких нет ни совести, ни сердца. Подруга её поддержала, и они выставили меня из своей хрущёвки, даже не сказав спасибо.
А ещё помню, ехал в одном купе с молодоженами. Очень симпатичной парой. Они совсем молодые были и счастливые. Рассказывали, что сбежали от родителей и жить им негде. Ну, я, естественно, предложил им какое-то время бесплатно пожить в нашей московской квартире, пока работу найдут, всё равно в ней тогда никого не было. Опекун не знал, конечно.
Полгода они там жили, пока Костров не решил, что нужно её сдавать.
Звоню им, что пора сваливать, а они, мол, нам некуда, девушка беременна, и ты вообще нам не указ. Два раза приезжал, просил съехать по-хорошему, но был послан. Потом, естественно, опекун узнал, навставлял мне, а их со скандалом выпер. Тогда я тоже услышал про себя много чего «хорошего».
Да всякое было: дурацкое, глупое и стыдное… Кидали, грабили, разводили до тех пор, пока Макс не вернулся и не объяснил правила игры.
— Что за правила?
— Скрытность, непредсказуемость и цинизм — вот, чего люди боятся и уважают, кем бы ты ни был.
— Это плохие качества.
— Это отличные качества для выживания. Хочешь решить свои проблемы со школой — слушай меня.
— Не правда. Вы с Максом не такие.
— Ты не знаешь, какие мы, — он посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом. — Играла в «Мафию»? Там есть красные карты — это мирные, честные жители, и чёрные — мафия. Одни должны победить других путем психологических убеждений. И если ты мирный житель — ты не должен верить никому. Мирные жители — самое слабое звено. Ты, Витя, — мирный житель.
— А ты?
— А я, если бы был дьяволом, мог бы покупать души.
— Значит, ты учишь меня плохому?
— Я советую тебе вернуться в школу, а это вряд ли можно назвать плохим советом.
Резко подавшись вперед, он фамильярно обнял меня за шею.
— Хочешь сегодня быть моей девушкой?
От такого прямолинейного и неожиданного заявления бросило в жар.
— Нет. Не знаю. Я не думала об этом.
— Думала. Ты в меня сразу влюбилась. Ещё тогда, в ванной. Я же знаю.
— Чтобы влюбиться, нужно время, — произнес кто-то моим голосом.
— Но ты же хочешь меня? — склонился так близко, что дыхание перехватило.
— В смысле?
— Ну что за детский сад? Я не могу. «В смысле?», — передразнил он смеясь и отпустил. — Короче, тогда заканчивай мне голову морочить.
— Я? Морочить? Я ничего не делала…
— Смотреть так хватит.
— Но я не смотрю.
— Смотришь-смотришь.
— Но как?
— Как кот на сметану.
— Не правда! — выкрикнула я, пожалуй, слишком громко, потому что Вика открыла глаза и развернулась в нашу сторону, но заметив проходящего мимо неё неуверенной, пьяной походкой Макса в чьей-то чужой рубахе и обвисших спортивных штанах, не переставая двигаться, преградила ему дорогу.
Артём расхохотался.
— Ты покраснела. Тебя правда это смущает?
— Да. Очень.
— Вот, чудо-то, — с силой притянул к себе и чмокнул в макушку. — Ладно, живи. Дети — это святое. И всё же… Не смотри так больше.
Вика продолжала кокетливо и призывно танцевать перед Максом. Она явно забавлялась, а он, пожирая её глазами и чуть пошатываясь, напряженно застыл. Волнение, охватившее его, ощущалось на расстоянии. Макс протянул руку, но едва успел коснуться её щеки, как ноги у него вдруг подкосились и он, как стоял, так и рухнул мешком на землю.
Макса уложили в доме у Стёпиных соседей. Нам же ночлег никто не предлагал, поэтому мы втроем сидели на террасе в окружении шести-семи полупьяных человек и слушали заунывные песни барда-пенсионера. Вика привалилась к Артёму, а я на её плечо. Свою вину в том, что произошло с Максом, она не без гордости признала и весь оставшийся вечер изображала истинную скромность.
— Господи, за что мне это?! — Артём уткнулся лицом в ладони. — Нужно ввести смертную казнь для этих извращенцев.
— Ты о чём? — испугалась Вика.
— Что гитарист фальшивит, — пояснила я ей.
Артём задыхался от возмущения.
— Он не просто фальшивит. Он со злобной радостью насилует и душит её, он упивается её мучениями и получает удовольствие, заставляя её страдать. Разве можно такое с музыкой делать?
— Ну у тебя и фантазия, — поморщилась Вика. — А по мне довольно миленько.
— «Колокольчик в твоих волосах звучит соль диезом…», — подпела она, раскачиваясь из стороны в сторону, и сунула пальцы ему в руку. — «Давай разожжем костер и согреем хоть одну звезду…».
— Это вообще не миленько. Это отвратительно. Глухой трубадур, блин. Дефективный Орфей, — не скрывая возмущения, выдал Артём в полный голос, и несколько человек укоризненно обернулись. — Колхозный Садко.
— Некрасиво так говорить, — сказала я. — Человек старается, и другие слушают.
— Одного старания, дорогая моя, не достаточно, — нравоучительным тоном заявил он. — Думаешь, я к нотам придираюсь? Или что он не те аккорды берет, и пальцы у него деревянные? Да бог с ней, с техникой! Он же совершенно не слышит, что играет. Не чувствует. В нем нет души, и в его музыке нет души, она мечется и корчится в предсмертных муках. Даже голос мёртвый. Разве ты сама не слышишь?
— Мы вообще-то в гостях и должны быть благодарны, что нам разрешили здесь посидеть.
— И накормили ещё, — добавила Вика.
— Вот ведь, — Артём раздосадовано выпустил её пальцы. — Я им про музыку, а они опять про жратву и комфорт. Искусственные люди. Умирающая музыка. Фальшивые чувства и поддельная любовь. Да здравствуют жратва и к-комфорт!
— Эй, ты чего так разозлился? — расстроено захлопала глазами Вика.
— А то, что пустые вы. Жалкие и примитивные.
— Сыграй сам и покажи, как надо. Уж ты-то ноты точно знаешь.
Уж что-что, а примитивной меня ещё никто не называл. Пусть странной, чудной, лохушкой, но примитивной…
— Я знаю. И, прикинь, даже знаю, как с гитарой обращаться, — со злостью огрызнулся он. — После виолончели — это детский лепет.
Пучеглазый сосед ткнул меня в бок и кивнул на него.
— Вы Стёпу искали? Вот он.
Минут двадцать мы пытались привести Стёпу в чувства. Уговаривали, трясли, взывали к благоразумию, Артём сулил любые деньги, но тщетно. Стёпа спал, даже когда медленно лепетал, что в эти дни река становится злой и опасной, как «беременная волчица», к себе «не подпускает», а стоит сунуться, обязательно случается дурное.
Подошла та самая женщина с лошадиными зубами, жена Стёпы, и сказав, что до утра он «умер», позвала каких-то парней, которые унесли его в дом.
Тогда Артём решился и вызвал такси, намереваясь вернуться за Пандорой завтра. Машину пообещали подать в течение часа, и мы отправились вместе со всеми на реку смотреть салют.
Ветер не стих и, по мере приближения к реке, всё сильнее ощущалась пробирающая до костей влажность. Мы медленно прошли через всю деревню, миновали странные полукруглые постройки наподобие ангаров и поднялись по склону на невысокий пригорок, у подножья которого разлилась чёрная блестящая река.
Пока шли, к нам подскочили два мальчика и девочка лет десяти и с огромным любопытством начали расспрашивать Артёма про тоннели и пирсинг. Больно ли это делать, и разрешила ли ему мама. В ответ он, смеясь, долго описывал «адские муки» во время проколов, а потом сказал, что его мама не разрешила, и только поэтому он их сделал.
Река поднялась довольно высоко, но всё же не настолько, чтобы залить пригорок, тогда как чуть поодаль справа, на более низком участке, прибрежные деревья стояли, сплошь окруженные водой. Темное беззвездное небо накрывало собой всё вокруг, и лишь на другом берегу виднелись едва различимые дрожащие огоньки. Река гудела, вдалеке шумел лес. Пахло сыростью и весной.
А потом вдруг раздался пронзительный свист, и огненная ракета, стремительно взметнувшись в небо, с громким хлопком рассыпалась над нашими головами разноцветным фонтаном. Все закричали «ура», и я тоже. Рыжие отблески плясали повсюду: и в непроглядной вышине, и на чёрной воде. Дети, задрав головы, стали носиться по всему пригорку, ловя падающие искры.
Внезапно, прямо на моих глазах, один из мальчиков неловко оступился и в один миг исчез. Послышался слабый всплеск. Девочка с ужасом завопила «Вова!».
— Там ребенок в воду упал, — крикнула я ребятам и бросилась к краю.
Под самым склоном плавало множество коряг и среди них, слабо различимым пятном, беззвучно барахтался мальчик.
До обрыва Артём добежал раньше, но замешкался, стаскивая куртку, и прыгнуть не успел. Макс кинулся в воду первым, безрассудно, не глядя вниз и не снимая кроссовок. В свете фейерверков было видно, как он быстро доплыл до мальчика и потянул за собой.
Достать ребенка из воды помогли понабежавшие люди. Он был страшно напуган и дрожал. Женщины запричитали, а его мама, примчавшись, сходу влепила крепкий подзатыльник, после чего обняла и со слезами в голосе заныла: «Ну как же ты так?» Подошел серьёзный сорокалетний дядька в высоких резиновых сапогах и сказал, что пацана нужно срочно гнать в баню, иначе подхватит воспаление лёгких. Глянул на Макса и добавил: «Этого тоже».
С Макса лило ручьями, и дрожал он не меньше. Тяжелый подбородок и посиневшие губы лихорадочно тряслись, плечи ходили ходуном. Но глаза светились, и собой он был доволен.
— Зачем понадобилось лезть? — накинулась на него Вика. — За нами сейчас такси приедет, а тебе даже переодеться не во что.
— Всю жизнь хотел спасти кого-нибудь. Почти так всё и представлял, только не думал, что настолько холодно, и кроссовки чуть не утопил.
— Всё, круто, — Артём помог ему стащить одежду. — Теперь ты почти, как Курицын.
— Это ещё кто? — удивилась Вика.
— О…о…о, — протянул Артём, отдавая Максу свою куртку и оставаясь в одной футболке. — Это человек — легенда. Одноклассник Максовой мамы, он совершил все самые лучшие на свете поступки. Мы всегда стараемся быть похожими на Курицына, да, Котик?
Но Макс продолжал пристально смотреть на Вику в ожидании похвалы.
— Ты большой молодец, — я забрала у него мокрые вещи, чтобы выжать.
— А я, между прочим, раньше среагировал, — с мальчишеским хвастовством заявил Артём.
— Только тебе хватило мозгов не лезть, — сказала Вика.
— Не хватило. Просто Макс опередил. В следующий раз тоже кого-нибудь спасу.
— Какие же вы всё-таки дети, — Вика осуждающе покачала головой. — Ничего бы с этим парнем не случилось. Кругом полно взрослых людей.
Мать Вовы поблагодарила нас и очень настойчиво велела Максу отправляться вместе с ними в баню. И мы пошли.
На пути к деревне нас догнали два друга жениха и принялись прямо на ходу поить парней коньяком. Вика стала пить вместе с ними, отчего настроение её заметно улучшилось, так что, когда позвонил таксист и сказал, что из-за разлившейся реки проехать на нашу сторону не может, она приняла это известие с безразличием подвыпившего человека. Единственное, чего ей страстно хотелось в тот момент — это танцевать.
И хотя людей на затоптанной гравийной танцплощадке не осталось, Вику это не смутило.
Всё то время, пока ждали Макса, месили грязь на поле, шли до деревни и к реке, усталости я совсем не ощущала и не думала о ней, но стоило опуститься на лавочку, как ватная, апатичная волна накатила и накрыла с головой. Думать о том, что мы попали в глупое, беспомощное положение, что мы так далеко от дома, и что никто не знает, где я и с кем, не хотелось. Хотелось просто смотреть на то, как самозабвенно танцует Вика и не шевелиться.
Закрыв глаза, она полностью погрузилась в музыку. Движения её были неторопливы и соблазнительны. Большая красивая грудь, которой она так гордилась, завораживающе колыхалась. Было в её танце нечто откровенно провокационное, но при этом совершенно естественное и, залюбовавшись ею, я не сразу заметила, как из бани вернулся Артём и, развалившись на пластиковом стуле возле мангалов, тоже наблюдал за танцем.
Половина его влажного, распаренного лица ярко освещалась, а другую затеняли ветви. Волосы были зачесаны назад, чёрный шарик в губе тускло блестел. Он держал сигарету и, медленно выпуская дым вверх, курил.
Я подошла.
— Раньше ты не курил.
Глубоко затянувшись, выпустил большое колечко и кивнул на соседний стул.
— Ты когда-нибудь чувствовала себя счастливой настолько, чтобы хотеть остановить какой-то момент навсегда?
Неожиданный и не совсем уместный вопрос, но я задумалась.
Однажды я проснулась утром в понедельник, оделась, позавтракала, собралась, как обычно умирая от недосыпа, и только на пороге сообразила, что начались каникулы, после чего, переполненная неописуемым счастьем, рухнула обратно в кровать. Или, когда болела ангиной, и три дня температура держалась выше тридцати девяти, а потом вдруг спала и наступило необычайное облегчение.
Или, когда мы с мамой пекли песочное печенье, и я сидела перед духовкой в нетерпеливом ожидании его готовности. Когда слушала любимые песни и охлаждала в фонтане обгоревшие ноги. А ещё, когда он обнимал меня возле клуба.
Моего ответа Артём не дождался.
— То-то и оно, что такого не бывает. И чем старше становишься, тем вероятности, что это случится, всё меньше.
— Бывает, конечно, — меня всегда удивляли люди, которые ждали только плохого. — Просто мы не сразу можем разобрать. Не знаем ещё, как отличить тот самый момент.
А чем старше становимся, тем понятнее. Иначе какой смысл был бы во всем этом? В жизни вообще?
— Смешно. Ты первый человек, на полном серьёзе рассуждающий об этом, — быстро подхватив за подлокотники свой стул, он переместился ко мне. — Почему ты в школу перестала ходить?
— Просто. Надоело.
— Странно слышать такое от тебя. Что-то случилось?
— Ну её к чёрту.
— Я тоже раньше думал, что если всё послать, то станешь свободным, но ты просто переходишь на сторону хаоса и принадлежишь ему.
Он посмотрел на меня и улыбнулся, черный шарик под губой тускло блеснул.
— И вот его потом послать гораздо сложнее. Можно провести целую неделю, не вставая с кровати, можно напиться и забыть, как тебя зовут, можно веселиться каждый день с сотней людей, чьи лица вскоре рассеиваются, как туман. Можно накуриться травы и спать со всеми подряд или даже улететь в другую страну, чтобы обнаружить себя среди чужих, незнакомых улиц. Можно потратить кучу денег и даже не расстроиться. Можно послать всё, а потом проснуться в один прекрасный день и не найти себя.
Откинувшись на спинку стула, он поднял голову вверх и глубоко вдохнул воздух.
— Почему ты такой?
— Какой?
— Неприкаянный.
— Тебе нравятся сказки, а их в моём багаже нет.
— Расскажи, что есть.
Артём недовольно поморщился.
— Хорошо, расскажу кое-что в воспитательных целях, — он ехидно хмыкнул. — Однажды в шестнадцать я познакомился с девушкой из очень простой многодетной семьи, у неё был больной младший брат. Ему требовались какие-то операции и дорогое лечение, а мне ничего не стоило помочь им. Я уговорил Кострова, и он перевел им деньги. Но операция прошла неудачно, и брат всё равно умер. Они пригласили меня на похороны, но я сразу дал понять, что не приду, потому что никогда не хожу на похороны.
Тогда мать моей подруги заявила, что я зажравшийся говнюк, а у таких нет ни совести, ни сердца. Подруга её поддержала, и они выставили меня из своей хрущёвки, даже не сказав спасибо.
А ещё помню, ехал в одном купе с молодоженами. Очень симпатичной парой. Они совсем молодые были и счастливые. Рассказывали, что сбежали от родителей и жить им негде. Ну, я, естественно, предложил им какое-то время бесплатно пожить в нашей московской квартире, пока работу найдут, всё равно в ней тогда никого не было. Опекун не знал, конечно.
Полгода они там жили, пока Костров не решил, что нужно её сдавать.
Звоню им, что пора сваливать, а они, мол, нам некуда, девушка беременна, и ты вообще нам не указ. Два раза приезжал, просил съехать по-хорошему, но был послан. Потом, естественно, опекун узнал, навставлял мне, а их со скандалом выпер. Тогда я тоже услышал про себя много чего «хорошего».
Да всякое было: дурацкое, глупое и стыдное… Кидали, грабили, разводили до тех пор, пока Макс не вернулся и не объяснил правила игры.
— Что за правила?
— Скрытность, непредсказуемость и цинизм — вот, чего люди боятся и уважают, кем бы ты ни был.
— Это плохие качества.
— Это отличные качества для выживания. Хочешь решить свои проблемы со школой — слушай меня.
— Не правда. Вы с Максом не такие.
— Ты не знаешь, какие мы, — он посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом. — Играла в «Мафию»? Там есть красные карты — это мирные, честные жители, и чёрные — мафия. Одни должны победить других путем психологических убеждений. И если ты мирный житель — ты не должен верить никому. Мирные жители — самое слабое звено. Ты, Витя, — мирный житель.
— А ты?
— А я, если бы был дьяволом, мог бы покупать души.
— Значит, ты учишь меня плохому?
— Я советую тебе вернуться в школу, а это вряд ли можно назвать плохим советом.
Резко подавшись вперед, он фамильярно обнял меня за шею.
— Хочешь сегодня быть моей девушкой?
От такого прямолинейного и неожиданного заявления бросило в жар.
— Нет. Не знаю. Я не думала об этом.
— Думала. Ты в меня сразу влюбилась. Ещё тогда, в ванной. Я же знаю.
— Чтобы влюбиться, нужно время, — произнес кто-то моим голосом.
— Но ты же хочешь меня? — склонился так близко, что дыхание перехватило.
— В смысле?
— Ну что за детский сад? Я не могу. «В смысле?», — передразнил он смеясь и отпустил. — Короче, тогда заканчивай мне голову морочить.
— Я? Морочить? Я ничего не делала…
— Смотреть так хватит.
— Но я не смотрю.
— Смотришь-смотришь.
— Но как?
— Как кот на сметану.
— Не правда! — выкрикнула я, пожалуй, слишком громко, потому что Вика открыла глаза и развернулась в нашу сторону, но заметив проходящего мимо неё неуверенной, пьяной походкой Макса в чьей-то чужой рубахе и обвисших спортивных штанах, не переставая двигаться, преградила ему дорогу.
Артём расхохотался.
— Ты покраснела. Тебя правда это смущает?
— Да. Очень.
— Вот, чудо-то, — с силой притянул к себе и чмокнул в макушку. — Ладно, живи. Дети — это святое. И всё же… Не смотри так больше.
Вика продолжала кокетливо и призывно танцевать перед Максом. Она явно забавлялась, а он, пожирая её глазами и чуть пошатываясь, напряженно застыл. Волнение, охватившее его, ощущалось на расстоянии. Макс протянул руку, но едва успел коснуться её щеки, как ноги у него вдруг подкосились и он, как стоял, так и рухнул мешком на землю.
Глава 11
Макса уложили в доме у Стёпиных соседей. Нам же ночлег никто не предлагал, поэтому мы втроем сидели на террасе в окружении шести-семи полупьяных человек и слушали заунывные песни барда-пенсионера. Вика привалилась к Артёму, а я на её плечо. Свою вину в том, что произошло с Максом, она не без гордости признала и весь оставшийся вечер изображала истинную скромность.
— Господи, за что мне это?! — Артём уткнулся лицом в ладони. — Нужно ввести смертную казнь для этих извращенцев.
— Ты о чём? — испугалась Вика.
— Что гитарист фальшивит, — пояснила я ей.
Артём задыхался от возмущения.
— Он не просто фальшивит. Он со злобной радостью насилует и душит её, он упивается её мучениями и получает удовольствие, заставляя её страдать. Разве можно такое с музыкой делать?
— Ну у тебя и фантазия, — поморщилась Вика. — А по мне довольно миленько.
— «Колокольчик в твоих волосах звучит соль диезом…», — подпела она, раскачиваясь из стороны в сторону, и сунула пальцы ему в руку. — «Давай разожжем костер и согреем хоть одну звезду…».
— Это вообще не миленько. Это отвратительно. Глухой трубадур, блин. Дефективный Орфей, — не скрывая возмущения, выдал Артём в полный голос, и несколько человек укоризненно обернулись. — Колхозный Садко.
— Некрасиво так говорить, — сказала я. — Человек старается, и другие слушают.
— Одного старания, дорогая моя, не достаточно, — нравоучительным тоном заявил он. — Думаешь, я к нотам придираюсь? Или что он не те аккорды берет, и пальцы у него деревянные? Да бог с ней, с техникой! Он же совершенно не слышит, что играет. Не чувствует. В нем нет души, и в его музыке нет души, она мечется и корчится в предсмертных муках. Даже голос мёртвый. Разве ты сама не слышишь?
— Мы вообще-то в гостях и должны быть благодарны, что нам разрешили здесь посидеть.
— И накормили ещё, — добавила Вика.
— Вот ведь, — Артём раздосадовано выпустил её пальцы. — Я им про музыку, а они опять про жратву и комфорт. Искусственные люди. Умирающая музыка. Фальшивые чувства и поддельная любовь. Да здравствуют жратва и к-комфорт!
— Эй, ты чего так разозлился? — расстроено захлопала глазами Вика.
— А то, что пустые вы. Жалкие и примитивные.
— Сыграй сам и покажи, как надо. Уж ты-то ноты точно знаешь.
Уж что-что, а примитивной меня ещё никто не называл. Пусть странной, чудной, лохушкой, но примитивной…
— Я знаю. И, прикинь, даже знаю, как с гитарой обращаться, — со злостью огрызнулся он. — После виолончели — это детский лепет.
