Он не сдержался. Поцеловал. Она замерла, мягко, но непреклонно отстранилась и пошептала, погладив его по щеке:
— Мне очень жаль.
И в тот момент она говорила вовсе не о матери, а он вдруг осознал, что у него нет и никогда не будет никаких шансов. Он проклят, как она. Обречен любить безответно.
— Я всегда буду любить вас, чтобы ни случилось. Но я не стану повторять ошибок матери. Я не буду душить вас своей любовью.
— Дэйтон…
— Нет, не говорите ничего. Пожалуйста, не говорите.
Она несколько мгновений смотрела в его глаза, безумно сожалея обо всем. Ей бы так хотелось ответить на его чувство, но это невозможно. Ни с ним, ни с кем-либо другим. В своей жизни она любила двоих, и оба ее любимых мертвы. Больше любить она не хотела.
Она покинула принца с тяжелым сердцем. К себе возвращаться было страшно. Страшно оставаться одной. А с Уиллом и Кираном было тепло. Мальчики спали в обнимку, а рядом прикорнула на кресле леди Маргарет.
«Что бы я без вас делала, моя дорогая», — улыбнулась Солнечная королева и укрыла спящую женщину. Присела в соседнее кресло и отпустило немного. В детской Кирана было на редкость спокойно, почти также, как дома, как тогда, когда была жива мама. И она была благодарна судьбе, что сегодня ее маленькую семью удалось спасти.
* * *
Вид сгоревшего тела матери произвел на принца гнетущее впечатление. Он не смог провести в комнате и нескольких минут, а вот Сорос, Феликс и Андре задержались.
— Странно. Это Кроули. Откуда он здесь взялся? — нахмурился Феликс, перевернув ногой убитого.
— Столько лет прошло, — поддержал Андре. — Я почти забыл о нем.
— Зачем он вернулся?
— Чтобы отомстить? — предположил Андре.
— Кому? Ей? Вряд ли. Он сбежал, но скорее из страха, что король его уничтожит.
— Или стерва решит, что он слишком много знает. К тому же, она быстро нашла ему замену. Как, кстати, поживает наш барон?
— Я думаю, нет больше смысла его держать в темницах, — сухо ответил Сорос, рассматривая пепел в камине.
— Почему же? Пусть посидит, подумает, может что-то новое вспомнит, — не согласился Феликс.
— Стоит ли с ним возиться? Выслать из страны и дело с концом, — поддержал Сороса Андре. — Что ты там нашел?
— Да вот думаю, куда подевалась служанка?
— Знамо куда? Увидела сию картину и сбежала, — предположил Андре.
— Заодно и драгоценности госпожи прихватила, — заметил Феликс.
— Надо ее найти.
— Да зачем? Или тебя что-то беспокоит?
— Слишком странно все это. Появление Кроули, убийство, кража и это… — Сорос поддел кочергой ткань из камина и высыпал прямо на белоснежный ковер.
— Похоже на платье.
— И зачем сжигать платье?
— Сор, на что ты намекаешь? Что тварь жива? Уж извини, что я так о твоей бывшей, но она еще та сука.
— С ужасом думаю, что Сорос в чем-то прав. Гадина всегда проявляла недюжинную живучесть. И поверить в то, что ее убил какой-то недалекий любовник… — выразил общую мысль Феликс.
— Так это или нет, но Мэл не говорим. Ей и так хватает переживаний, — жестко сказал Андре. — Феликс, сюда бы твоих спецов. Пусть каждый миллиметр этого места перевернут.
— Сам знаю. Но все равно непонятно, для чего она все это затеяла? Зачем? И при чем здесь Кроули? В последний раз его видели в Тарнасе, он много пил, кутил и изображал из себя целителя.
— Думаю, если мы поймем, зачем приехал Кроули, то поймем, куда подевалась Ровенна, если конечно, предположить, что эта кучка обгоревшего пепла не она, — заключил Андре, и Феликс с ним согласился. Сорос же сохранял привычное молчание. В отличие от друзей, он прекрасно знал, что девушка на кровати, не Ровенна. И, кажется, догадывался, что побудило ее разыграть весь этот кровавый спектакль.
«Она знает». Ничто другое не могло сорвать ее с места и отказаться от мести. А это значит, что если он найдет ее, то найдет и Александра. Богиня требовала, чтобы он не говорил Мэл, что король жив, но она не запрещала его искать и выяснить, наконец, что помешало другу вернуться к любимой женщине?
— Придется изменить планы, — чуть слышно проговорил он и поднялся. Здесь ему делать больше нечего. Нужно спешить во дворец. Он примерно представлял, куда могла бы отправиться Ровенна, и не хотел упустить момента, не поймать, но проследить, чтобы она, сама того не зная, привела его к королю, и тогда она заплатит, за все, что натворила, а он будет надеяться, что ему хватит выдержки все это вынести.
Возвращение короля
Когда я скован и связан
Врагами своими:
Скажу его,
И спадут с ног оковы,
Соскользнут с рук верёвки.
Не жди и не зови, почти уж все разбито,
Разрушено и сожжено,
Кружится только рой бессмысленных событий
И льется мести кровь и ярости вино.
Не жди и не зови,
Терпи в своем молчанье,
Все вынеси и все пойми,
Когда придешь потом на тризну поминанья,
Не злом, а сожаленьем помяни.
И только верь, что нет, еще не все пропало,
Что сохранит судьба вишневый сад в цвету.
И расцветет любовь, которой не хватало,
И воспоет поэт добро и красоту.
Поверь! Прошу! Прошу тебя опять
Взгляни на лазурит, проверь его значенье.
Конечно, время не вернется вспять,
Но возродятся вновь любовь и вдохновенье…
(стихи Татьяны Аитовой)
Арвитан, Эссир, год спустя…
Он искал ее очень долго, почти год шел по следу. Она пыталась уйти, путала следы, подставляла людей, но он слишком хорошо ее знал, знал ее методы, последствия, которые, как хлебные крошки, указывали нужную дорогу. И вот, новая зацепка. Осведомитель с южных территорий Тарнаса сообщил о некоем капитане Харди, который, возможно, помог ей перебраться… куда? Куда она отправилась дальше? Этого осведомитель не знал. Единственное, что он мог сказать, когда и где будет капитан со своим неуловимым то ли пиратским, то ли имперским кораблем.
Оставалось решить, рассказать об этом Мэл или промолчать. Он знал, как тяжело она воспринимает эти поиски, как вздрагивает каждый раз при упоминании о Ровенне. Если бы только он мог избавить ее от этого страха, но был не в силах, также как и рассказать о том, что Александр жив. Пытался за этот год, и не раз, но ему четко дали понять, что вмешательство породит последствия, непредсказуемые для всех.
И все же, он решил сказать, что уезжает, а может, его тянули в крыло королевы совсем иные причины?
Сорос часто думал об этом, но всегда успешно отгонял мысли об одной юной, восхитительной фрейлине, недавно появившейся в свите королевы. Каждый раз, видя ее, он замечал, как она расцветает все больше и больше, словно редкий, экзотический, только-только набравший силу цветок. И всякий раз в его душе что-то переворачивалось, возникало чувство, совершенно отличное от того дикого, неистового желания, что он испытывал к Ровенне. Он подавлял его, даже думать не смел. Она юная, невинная, в дочери ему годится, а он уставший от борьбы, не знающий, что такое счастье, старик, для которого мир уже давно превратился в жестокий, бесцветный ад, его личный ад, в котором единственными светлыми пятнами были Дэйтон и она — Джули Колвейн.
Когда он вошел в покои королевы, почти надеялся, что не встретит там свое наваждение, но увы, она сидела на пуфике у окна и сосредоточенно читала какие-то бумаги. Такая свежая и нежная, чистая. Он залюбовался. А она, увидев его, нервно поднялась, неловко выронила бумаги. Они рассыпались веером у ее ног, но ни она, ни он не спешили их поднимать. Джули испугал приход виконта, он же… не мог оторвать глаз.
С каждым днем она все меньше походила на ту нескладную девушку, любившую подслушивать и дерзить. Теперь она научилась прятать свою неудержимую, бунтарскую натуру, научилась притворяться. Впрочем, при дворе по-другому нельзя. Быть добрым, искренним, честным и верным здесь означало быть белой вороной. Даже королеве пришлось учиться защищать свою душу и сердце от тех, кто мог ей навредить. Ведь фрейлина королевы — это не только ее лицо, но и подруга, наперсница, а иногда и хранитель тайн, секретов, планов и жизни. Джули хотела стать хорошей фрейлиной для Мэл, но еще больше она хотела стать хорошей подругой. Она спрятала за масками свою неопытность и страх оступиться, он же прятал куда более глубокие переживания.
— Леди Колвейн… — вспоминав о манерах, поклонился Сорос.
— Виконт, — присела в реверансе девушка и с недоумением посмотрела на мужчину, ожидая объяснений.
— Я искал ее величество.
— О, она с утра на Совете, но обещала освободиться к трем, — ответила Джули и покосилась на часы.
— Едва ли советники отпустят ее так скоро, — засомневался мужчина.
— Вы могли бы прийти позже, — предложила она.
— Боюсь, что нет. Я уезжаю и зашел, чтобы попрощаться. Меня ждут неотложные дела.
— Если хотите что-то передать…
— Да, если позволите, я хотел бы оставить послание.
— Пожалуйста, — ответила Джули, и с облегчением выдохнула, когда он пошел к секретеру, а она успела собрать рассыпанные по полу прошения. И пока он писал, она пыталась делать вид, что читает, а не подглядывает за ним украдкой. Впрочем, судя по едва заметной улыбке, блуждающей на его губах, ничего-то у нее не вышло. Как всегда.
Закончив с письмом, Сорос запечатал его в конверт и отдал Джули.
— Спасибо за помощь, миледи.
Он снова поклонился, развернулся, чтобы уйти, но остановился в дверях. Вдруг показалось, что больше он ее не увидит. Страшное, противоестественное чувство.
— Я слышал, Первый министр не хочет отпускать вас вместе с ее величеством в Илларию?
— Я надеюсь еще повоевать с ним в этом вопросе, — улыбнулась она, выпустив на мгновение ту дикарку, которую он встретил в доме Колвейн, казалось, вечность назад.
— Будьте осторожны. Иллария — чуждая нам страна и там живет чуждый нам народ.
— Благодарю за предупреждение, милорд, — обеспокоилась его словами Джули. — Ваше путешествие тоже предполагает опасность?
— Хм, очень может быть.
— Тогда вы тоже должны беречь себя. Пообещаете мне?
— Вам так нужно мое обещание? — удивленно усмехнулся Сорос. — Неужели в этом мире хоть кто-то будет меня ждать?
Она могла бы многое сказать, но не решилась. Робость взяла свое. Что он подумает о ней, что он вообще о ней думает? Она все еще несмышленый ребенок для него? Неуклюжая дочка министра?
— Здесь многие будут вас ждать, советник, — в итоге сказала она и тут же пожалела об этом. В его глазах появилось разочарование. Болезненное, ранящее чувство.
— Что ж, тогда мне действительно есть ради чего возвращаться. Всего доброго, миледи.
— Постойте! — она не могла все так оставить, не хотела, чтобы он уехал вот так… — Если вы… я хотела сказать… Я буду ждать вас.
Вот она и сказала, и мир не рухнул, зато в его глазах возникло что-то… они вспыхнули так, что ей захотелось зажмуриться от смущения, радости и чего-то невероятного в груди.
— Всего доброго, леди Колвейн, — в итоге прошептал виконт, она тоже пожелала легкого пути, но глаз больше так и не подняла. Слишком стыдно и неловко было за свою дерзость.
Целый год она мечтала стать фрейлиной королевы, мечтала перебраться во дворец и иметь возможность быть ближе к тому, кто с самого детства занимал все ее мысли. Ей почему-то казалось, что если это случится, то недоступный виконт Сорос Кради непременно обратит на нее внимание, но реальность оказалась совсем другой. Он стал еще более закрытым и недоступным. Раньше он хотя бы видел в ней ребенка и позволял себе подтрунивать над ней, но больше она не видела ничего, кроме холодного равнодушия. И это отталкивало куда сильнее грубых слов, которые он никогда не произносил.
Между ними была такая огромная, непреодолимая пропасть, которую ни переступить, ни перепрыгнуть было невозможно, но она тянулась к нему, ее душа тянулась к нему. Она часто спрашивала себя: разве так бывает, чтобы кто-то был настолько небезразличен, что одним своим видом, существованием, заставляет ее судорожно сжимать и разжимать пальцы и не спать ночами, думая о нем?
И вдруг она призналась, сделала шажок навстречу, испугалась, что оттолкнет, а он… Ей так хотелось догнать его, сказать еще что-нибудь, но страх стать навязчивой, заставил стоять на месте, держать дрожащими пальцами письмо, вдыхать запах бумаги и его рук, и улыбаться. Она ненормальная. Радуется, как ребенок крупице. Но ей ведь не показалось. Она видела, видела в его глазах что-то. Что-то такое, заставляющее лихорадочно биться сердце и надеяться на невозможное, а еще сбежать к окнам северной стороны и смотреть, как он уезжает пока совсем не исчезнет за воротами.
* * *
Мэл сидела в высоком кресле перед Советом, теми, кто год назад едва не отправили ее на костер, а теперь, всеми силами пытались завоевать расположение, и считала. Про себя, конечно. «Две тысячи пятьсот шестьдесят, две тысячи пятьсот шестьдесят один, две тысячи пятьсот шестьдесят два…». Она решила, что когда дойдет до трех тысяч, разгонит к демонам все это собрание гадюк и идиотов. Первые скрытно ее ненавидели за несвойственную жесткость, за то, что не поддалась их влиянию, за то, что слушает умных людей, ратующих за благополучие Арвитана, а не за то, как наполнить свои кошельки, а вторые все еще верили, что лестью, подарками, заискиванием и мужским вниманием ее можно укротить. И таких, увы, было немало. Даже сейчас бедному Айару, начальнику ее личной охраны, приходилось искать компроматы на слишком ретивых кавалеров, а ей — пополнять списки неугодных короне персон.
Правда, была и третья категория — те, кто поддерживает не только ее саму, но и все ее начинания, проекты, идеи. Таких, к ее радости, с каждым днем становилось все больше и больше, но все еще недостаточно, чтобы сказать, что Арвитану и короне больше ничего не угрожает. Недоброжелатели и враги затихли, но не исчезли, просто стали действовать исподтишка, бить по самым неустойчивым местам.
«И весьма ощутимо» — вынуждена была признать Мэл.
Последний трюк недоброжелателей вызвал в ней и смех, и слезы одновременно, но постепенно все начало поворачиваться в весьма тревожащую сторону.
Кто-то заикнулся о том, что Солнечная королева в столь юном возрасте не должна управлять страной одна, ей не мешало бы опереться на крепкое мужское плечо. Вскоре этот намек разгорелся, как пожар, постепенно превратившись почти в ультиматум. Все доводы, что она всего лишь регент, разбились, когда даже самые близкие начали всерьез убеждать подумать об этом.
Она понимала умом, что они действуют из благих побуждений, что их заботит ее судьба, женское одиночество, и возможно, данный шаг мог бы окончательно упрочить ее положение и юного короля Кирана, но в душе эта ситуация вызывала глубокое отторжение.
Мэл всегда хотела только одного — выйти замуж по любви, прожить свою тихую, незаметную, но счастливую жизнь с любимым человеком, как это было с ее родителями. И ее мечта, пусть в несколько извращенной форме, но осуществилась. Она полюбила, искренне, со всей страстью и пылкостью души, полюбила бесконечно и навсегда. Для нее никого другого не могло существовать в принципе, ведь если Александр ушел, то любовь никуда не делась. Она осталась с ней, согревала и ранила душу, не давала впасть в отчаяние, но в то же время не оставляла надежд на счастье с кем-то другим. Это была ее судьба, и она смирилась с ней, а теперь… ей навязывают замужество. Причем не только друзья и Совет, но и союзники, начиная от королевы Юджинии и заканчивая илларским повелителем.
— Мне очень жаль.
И в тот момент она говорила вовсе не о матери, а он вдруг осознал, что у него нет и никогда не будет никаких шансов. Он проклят, как она. Обречен любить безответно.
— Я всегда буду любить вас, чтобы ни случилось. Но я не стану повторять ошибок матери. Я не буду душить вас своей любовью.
— Дэйтон…
— Нет, не говорите ничего. Пожалуйста, не говорите.
Она несколько мгновений смотрела в его глаза, безумно сожалея обо всем. Ей бы так хотелось ответить на его чувство, но это невозможно. Ни с ним, ни с кем-либо другим. В своей жизни она любила двоих, и оба ее любимых мертвы. Больше любить она не хотела.
Она покинула принца с тяжелым сердцем. К себе возвращаться было страшно. Страшно оставаться одной. А с Уиллом и Кираном было тепло. Мальчики спали в обнимку, а рядом прикорнула на кресле леди Маргарет.
«Что бы я без вас делала, моя дорогая», — улыбнулась Солнечная королева и укрыла спящую женщину. Присела в соседнее кресло и отпустило немного. В детской Кирана было на редкость спокойно, почти также, как дома, как тогда, когда была жива мама. И она была благодарна судьбе, что сегодня ее маленькую семью удалось спасти.
* * *
Вид сгоревшего тела матери произвел на принца гнетущее впечатление. Он не смог провести в комнате и нескольких минут, а вот Сорос, Феликс и Андре задержались.
— Странно. Это Кроули. Откуда он здесь взялся? — нахмурился Феликс, перевернув ногой убитого.
— Столько лет прошло, — поддержал Андре. — Я почти забыл о нем.
— Зачем он вернулся?
— Чтобы отомстить? — предположил Андре.
— Кому? Ей? Вряд ли. Он сбежал, но скорее из страха, что король его уничтожит.
— Или стерва решит, что он слишком много знает. К тому же, она быстро нашла ему замену. Как, кстати, поживает наш барон?
— Я думаю, нет больше смысла его держать в темницах, — сухо ответил Сорос, рассматривая пепел в камине.
— Почему же? Пусть посидит, подумает, может что-то новое вспомнит, — не согласился Феликс.
— Стоит ли с ним возиться? Выслать из страны и дело с концом, — поддержал Сороса Андре. — Что ты там нашел?
— Да вот думаю, куда подевалась служанка?
— Знамо куда? Увидела сию картину и сбежала, — предположил Андре.
— Заодно и драгоценности госпожи прихватила, — заметил Феликс.
— Надо ее найти.
— Да зачем? Или тебя что-то беспокоит?
— Слишком странно все это. Появление Кроули, убийство, кража и это… — Сорос поддел кочергой ткань из камина и высыпал прямо на белоснежный ковер.
— Похоже на платье.
— И зачем сжигать платье?
— Сор, на что ты намекаешь? Что тварь жива? Уж извини, что я так о твоей бывшей, но она еще та сука.
— С ужасом думаю, что Сорос в чем-то прав. Гадина всегда проявляла недюжинную живучесть. И поверить в то, что ее убил какой-то недалекий любовник… — выразил общую мысль Феликс.
— Так это или нет, но Мэл не говорим. Ей и так хватает переживаний, — жестко сказал Андре. — Феликс, сюда бы твоих спецов. Пусть каждый миллиметр этого места перевернут.
— Сам знаю. Но все равно непонятно, для чего она все это затеяла? Зачем? И при чем здесь Кроули? В последний раз его видели в Тарнасе, он много пил, кутил и изображал из себя целителя.
— Думаю, если мы поймем, зачем приехал Кроули, то поймем, куда подевалась Ровенна, если конечно, предположить, что эта кучка обгоревшего пепла не она, — заключил Андре, и Феликс с ним согласился. Сорос же сохранял привычное молчание. В отличие от друзей, он прекрасно знал, что девушка на кровати, не Ровенна. И, кажется, догадывался, что побудило ее разыграть весь этот кровавый спектакль.
«Она знает». Ничто другое не могло сорвать ее с места и отказаться от мести. А это значит, что если он найдет ее, то найдет и Александра. Богиня требовала, чтобы он не говорил Мэл, что король жив, но она не запрещала его искать и выяснить, наконец, что помешало другу вернуться к любимой женщине?
— Придется изменить планы, — чуть слышно проговорил он и поднялся. Здесь ему делать больше нечего. Нужно спешить во дворец. Он примерно представлял, куда могла бы отправиться Ровенна, и не хотел упустить момента, не поймать, но проследить, чтобы она, сама того не зная, привела его к королю, и тогда она заплатит, за все, что натворила, а он будет надеяться, что ему хватит выдержки все это вынести.
ЧАСТЬ II
Возвращение короля
Когда я скован и связан
Врагами своими:
Скажу его,
И спадут с ног оковы,
Соскользнут с рук верёвки.
Не жди и не зови, почти уж все разбито,
Разрушено и сожжено,
Кружится только рой бессмысленных событий
И льется мести кровь и ярости вино.
Не жди и не зови,
Терпи в своем молчанье,
Все вынеси и все пойми,
Когда придешь потом на тризну поминанья,
Не злом, а сожаленьем помяни.
И только верь, что нет, еще не все пропало,
Что сохранит судьба вишневый сад в цвету.
И расцветет любовь, которой не хватало,
И воспоет поэт добро и красоту.
Поверь! Прошу! Прошу тебя опять
Взгляни на лазурит, проверь его значенье.
Конечно, время не вернется вспять,
Но возродятся вновь любовь и вдохновенье…
(стихи Татьяны Аитовой)
ГЛАВА 1
Арвитан, Эссир, год спустя…
Он искал ее очень долго, почти год шел по следу. Она пыталась уйти, путала следы, подставляла людей, но он слишком хорошо ее знал, знал ее методы, последствия, которые, как хлебные крошки, указывали нужную дорогу. И вот, новая зацепка. Осведомитель с южных территорий Тарнаса сообщил о некоем капитане Харди, который, возможно, помог ей перебраться… куда? Куда она отправилась дальше? Этого осведомитель не знал. Единственное, что он мог сказать, когда и где будет капитан со своим неуловимым то ли пиратским, то ли имперским кораблем.
Оставалось решить, рассказать об этом Мэл или промолчать. Он знал, как тяжело она воспринимает эти поиски, как вздрагивает каждый раз при упоминании о Ровенне. Если бы только он мог избавить ее от этого страха, но был не в силах, также как и рассказать о том, что Александр жив. Пытался за этот год, и не раз, но ему четко дали понять, что вмешательство породит последствия, непредсказуемые для всех.
И все же, он решил сказать, что уезжает, а может, его тянули в крыло королевы совсем иные причины?
Сорос часто думал об этом, но всегда успешно отгонял мысли об одной юной, восхитительной фрейлине, недавно появившейся в свите королевы. Каждый раз, видя ее, он замечал, как она расцветает все больше и больше, словно редкий, экзотический, только-только набравший силу цветок. И всякий раз в его душе что-то переворачивалось, возникало чувство, совершенно отличное от того дикого, неистового желания, что он испытывал к Ровенне. Он подавлял его, даже думать не смел. Она юная, невинная, в дочери ему годится, а он уставший от борьбы, не знающий, что такое счастье, старик, для которого мир уже давно превратился в жестокий, бесцветный ад, его личный ад, в котором единственными светлыми пятнами были Дэйтон и она — Джули Колвейн.
Когда он вошел в покои королевы, почти надеялся, что не встретит там свое наваждение, но увы, она сидела на пуфике у окна и сосредоточенно читала какие-то бумаги. Такая свежая и нежная, чистая. Он залюбовался. А она, увидев его, нервно поднялась, неловко выронила бумаги. Они рассыпались веером у ее ног, но ни она, ни он не спешили их поднимать. Джули испугал приход виконта, он же… не мог оторвать глаз.
С каждым днем она все меньше походила на ту нескладную девушку, любившую подслушивать и дерзить. Теперь она научилась прятать свою неудержимую, бунтарскую натуру, научилась притворяться. Впрочем, при дворе по-другому нельзя. Быть добрым, искренним, честным и верным здесь означало быть белой вороной. Даже королеве пришлось учиться защищать свою душу и сердце от тех, кто мог ей навредить. Ведь фрейлина королевы — это не только ее лицо, но и подруга, наперсница, а иногда и хранитель тайн, секретов, планов и жизни. Джули хотела стать хорошей фрейлиной для Мэл, но еще больше она хотела стать хорошей подругой. Она спрятала за масками свою неопытность и страх оступиться, он же прятал куда более глубокие переживания.
— Леди Колвейн… — вспоминав о манерах, поклонился Сорос.
— Виконт, — присела в реверансе девушка и с недоумением посмотрела на мужчину, ожидая объяснений.
— Я искал ее величество.
— О, она с утра на Совете, но обещала освободиться к трем, — ответила Джули и покосилась на часы.
— Едва ли советники отпустят ее так скоро, — засомневался мужчина.
— Вы могли бы прийти позже, — предложила она.
— Боюсь, что нет. Я уезжаю и зашел, чтобы попрощаться. Меня ждут неотложные дела.
— Если хотите что-то передать…
— Да, если позволите, я хотел бы оставить послание.
— Пожалуйста, — ответила Джули, и с облегчением выдохнула, когда он пошел к секретеру, а она успела собрать рассыпанные по полу прошения. И пока он писал, она пыталась делать вид, что читает, а не подглядывает за ним украдкой. Впрочем, судя по едва заметной улыбке, блуждающей на его губах, ничего-то у нее не вышло. Как всегда.
Закончив с письмом, Сорос запечатал его в конверт и отдал Джули.
— Спасибо за помощь, миледи.
Он снова поклонился, развернулся, чтобы уйти, но остановился в дверях. Вдруг показалось, что больше он ее не увидит. Страшное, противоестественное чувство.
— Я слышал, Первый министр не хочет отпускать вас вместе с ее величеством в Илларию?
— Я надеюсь еще повоевать с ним в этом вопросе, — улыбнулась она, выпустив на мгновение ту дикарку, которую он встретил в доме Колвейн, казалось, вечность назад.
— Будьте осторожны. Иллария — чуждая нам страна и там живет чуждый нам народ.
— Благодарю за предупреждение, милорд, — обеспокоилась его словами Джули. — Ваше путешествие тоже предполагает опасность?
— Хм, очень может быть.
— Тогда вы тоже должны беречь себя. Пообещаете мне?
— Вам так нужно мое обещание? — удивленно усмехнулся Сорос. — Неужели в этом мире хоть кто-то будет меня ждать?
Она могла бы многое сказать, но не решилась. Робость взяла свое. Что он подумает о ней, что он вообще о ней думает? Она все еще несмышленый ребенок для него? Неуклюжая дочка министра?
— Здесь многие будут вас ждать, советник, — в итоге сказала она и тут же пожалела об этом. В его глазах появилось разочарование. Болезненное, ранящее чувство.
— Что ж, тогда мне действительно есть ради чего возвращаться. Всего доброго, миледи.
— Постойте! — она не могла все так оставить, не хотела, чтобы он уехал вот так… — Если вы… я хотела сказать… Я буду ждать вас.
Вот она и сказала, и мир не рухнул, зато в его глазах возникло что-то… они вспыхнули так, что ей захотелось зажмуриться от смущения, радости и чего-то невероятного в груди.
— Всего доброго, леди Колвейн, — в итоге прошептал виконт, она тоже пожелала легкого пути, но глаз больше так и не подняла. Слишком стыдно и неловко было за свою дерзость.
Целый год она мечтала стать фрейлиной королевы, мечтала перебраться во дворец и иметь возможность быть ближе к тому, кто с самого детства занимал все ее мысли. Ей почему-то казалось, что если это случится, то недоступный виконт Сорос Кради непременно обратит на нее внимание, но реальность оказалась совсем другой. Он стал еще более закрытым и недоступным. Раньше он хотя бы видел в ней ребенка и позволял себе подтрунивать над ней, но больше она не видела ничего, кроме холодного равнодушия. И это отталкивало куда сильнее грубых слов, которые он никогда не произносил.
Между ними была такая огромная, непреодолимая пропасть, которую ни переступить, ни перепрыгнуть было невозможно, но она тянулась к нему, ее душа тянулась к нему. Она часто спрашивала себя: разве так бывает, чтобы кто-то был настолько небезразличен, что одним своим видом, существованием, заставляет ее судорожно сжимать и разжимать пальцы и не спать ночами, думая о нем?
И вдруг она призналась, сделала шажок навстречу, испугалась, что оттолкнет, а он… Ей так хотелось догнать его, сказать еще что-нибудь, но страх стать навязчивой, заставил стоять на месте, держать дрожащими пальцами письмо, вдыхать запах бумаги и его рук, и улыбаться. Она ненормальная. Радуется, как ребенок крупице. Но ей ведь не показалось. Она видела, видела в его глазах что-то. Что-то такое, заставляющее лихорадочно биться сердце и надеяться на невозможное, а еще сбежать к окнам северной стороны и смотреть, как он уезжает пока совсем не исчезнет за воротами.
* * *
Мэл сидела в высоком кресле перед Советом, теми, кто год назад едва не отправили ее на костер, а теперь, всеми силами пытались завоевать расположение, и считала. Про себя, конечно. «Две тысячи пятьсот шестьдесят, две тысячи пятьсот шестьдесят один, две тысячи пятьсот шестьдесят два…». Она решила, что когда дойдет до трех тысяч, разгонит к демонам все это собрание гадюк и идиотов. Первые скрытно ее ненавидели за несвойственную жесткость, за то, что не поддалась их влиянию, за то, что слушает умных людей, ратующих за благополучие Арвитана, а не за то, как наполнить свои кошельки, а вторые все еще верили, что лестью, подарками, заискиванием и мужским вниманием ее можно укротить. И таких, увы, было немало. Даже сейчас бедному Айару, начальнику ее личной охраны, приходилось искать компроматы на слишком ретивых кавалеров, а ей — пополнять списки неугодных короне персон.
Правда, была и третья категория — те, кто поддерживает не только ее саму, но и все ее начинания, проекты, идеи. Таких, к ее радости, с каждым днем становилось все больше и больше, но все еще недостаточно, чтобы сказать, что Арвитану и короне больше ничего не угрожает. Недоброжелатели и враги затихли, но не исчезли, просто стали действовать исподтишка, бить по самым неустойчивым местам.
«И весьма ощутимо» — вынуждена была признать Мэл.
Последний трюк недоброжелателей вызвал в ней и смех, и слезы одновременно, но постепенно все начало поворачиваться в весьма тревожащую сторону.
Кто-то заикнулся о том, что Солнечная королева в столь юном возрасте не должна управлять страной одна, ей не мешало бы опереться на крепкое мужское плечо. Вскоре этот намек разгорелся, как пожар, постепенно превратившись почти в ультиматум. Все доводы, что она всего лишь регент, разбились, когда даже самые близкие начали всерьез убеждать подумать об этом.
Она понимала умом, что они действуют из благих побуждений, что их заботит ее судьба, женское одиночество, и возможно, данный шаг мог бы окончательно упрочить ее положение и юного короля Кирана, но в душе эта ситуация вызывала глубокое отторжение.
Мэл всегда хотела только одного — выйти замуж по любви, прожить свою тихую, незаметную, но счастливую жизнь с любимым человеком, как это было с ее родителями. И ее мечта, пусть в несколько извращенной форме, но осуществилась. Она полюбила, искренне, со всей страстью и пылкостью души, полюбила бесконечно и навсегда. Для нее никого другого не могло существовать в принципе, ведь если Александр ушел, то любовь никуда не делась. Она осталась с ней, согревала и ранила душу, не давала впасть в отчаяние, но в то же время не оставляла надежд на счастье с кем-то другим. Это была ее судьба, и она смирилась с ней, а теперь… ей навязывают замужество. Причем не только друзья и Совет, но и союзники, начиная от королевы Юджинии и заканчивая илларским повелителем.
