Но в связи с политическими обстоятельствами, эмиграция представлялась достаточно сложной, не говоря уже о нарастающей русофобии в странах Европы и США. Да и в целом мне нравилось жить в России, я спокойно переносил московский ритм жизни, и в глубине души был предан своему народу, который прошёл так много испытаний сквозь века, и это лишь закалило русский дух. Моё уважение и любовь к родине скорее лежали в сердце, я никогда не участвовал в патриотических акциях и был безразличен к любым политическим агитациям. И тем не менее, это не отменяло того факта, что мои личные отношения с родной страной не имели для меня значения, напротив, это было одно из тех понятий, где я действительно имел своё мнение. Да и я прекрасно осознавал, что если мне и удастся организовать переезд (пускай, даже временный), это будет означать только одно – что я сдался, убегая от самого себя. Я хотел сбежать от всех последствий неудавшегося самоубийства, только осознавал, что в любой точке земного шара все рано или поздно неотвеченные вопросы дадут о себе знать.
Можно было не так глобально размышлять, а просто сменить жильё, район или город, найти новую работу, кинуть все связи и оставить их на уровне интернет общения, но против этого решения тоже были весомые аргументы. Во-первых, я не представлял, насколько спокойной и серой мне будет казаться жизнь вне Москвы, динамика и пульс города были у меня в крови. И хотя я не был самым активным и вечно утопающим в бессчётных делах человеком, я не воображал себя живущим в глубинке, несмотря на то, что по всем параметрам, жизнь отшельника меня не должна была пугать. Я родился в Подмосковье, в городе Пушкино, в тридцати километрах от центра Москвы, так что вся моя жизнь всегда была связана с этим городом. И во-вторых, сейчас было не самое лучшее время съезжать, привычная городская суета держала меня в своих живых объятьях, напоминая о том, что я всё-таки живой, всё ещё живой. Тут, конечно, была некая дилемма, ведь я именно в этом городе и решил покончить с собой. Но я чуял, что именно эти места удерживали свои загадки, и именно здесь я когда-нибудь позволю откровениям пронзить своё устаревшее мировоззрение и изменить свою жизнь.
Стоит уточнить, что после случившегося девятого сентября, моя квартира не пострадала от последствий пожара, но вот Дуне пришлось переехать, думаю, пожар стал последней каплей, чтобы её переселить в социальный центр с круглосуточным присмотром. Когда я вернулся из больницы домой, лишь следы от копоти на лестничном пролёте моего восьмого этажа напоминали о случившейся трагедии, где не пострадал ни один человек. Кроме меня, естественно. К сожалению, слухи как-то дошли до многих сплетников двора. Я впервые понял, что такое быть звездой района, и надо сказать, подобной мечты я даже не имел в переходном возрасте, когда большинство моих сверстников искали хоть какую маломальскую популярность. Сочувствие и банальные пожелания скорее выздоравливать я спокойно выдерживал, отвечая любезностью на любезность. Но откровенное любопытство и попытки выудить у меня, почему я так поступил, я уже выдерживал не столь толерантно. И все как будто были в курсе, что именно стало причиной моей трагедии. Я собирал эту информацию, осознавая, что с помощью соседей скоро смогу написать красноречивую биографию, которая бы доказала, что у меня не просто раздвоение личности, да во мне живёт минимум 15 психопатов:
- Ах, какая беда, у вас же неизлечимая болезнь! Вы прямо таете на глазах!
- Ну надо же, вы так хорошо скрывали свою ориентацию!
- Как же это, наверное, ужасно, когда тебя бросает любовь всей твоей жизни!
- Я, конечно, осуждать не хочу, но мне бы не хотелось, чтобы вы влияли на наших детей своими пагубными пристрастиями!
Неужели их жизни были настолько скучны, что они сочиняли такие трагичные истории и ещё и распространяли об этом слухи? Да лучше бы что-нибудь из их теорий подтвердилось, во всяком случае, это были бы реальные проблемы, которые можно было объяснить. У меня же не было ничего, только домыслы, которые с каждым днём устраивали меня всё меньше. И возможно, виной тому были антидепрессанты, которые заражали меня жизненной энергией. Но я подозревал, что дело не в них, потому что когда я бросил их пить, жажда познать жизнь во всей её красе стала только сильнее. На что занудный врач бы ответил, так это потому, что вас вылечили эти таблетки! Ох, может быть всё и объясняется так просто, но к тому времени, когда в моей жизни начались настоящие странности, мне было не до подобных размышлений.
Я думал, что вернуться в ту комнату, где я пытался повеситься будет настоящим испытанием, я представлял пугающие, леденящие кровь картины, как меня там накроет при воспоминаниях. Но ничего подобного. Да, было неприятно смотреть на этот пресловутый карниз, но мои родители давно уже убрали все следы преступления против самого себя, так что ни стула, ни ремня я в квартире не обнаружил. Дорожки пыли намекали, что здесь давно не убирали, но в целом стерильность и тишина и были всем, что навеяло мне моё возвращение домой.
Поскольку второй раз мне повторять было не надо, я с радостью принял предложение работать удалённо хотя бы потому, что я был сыт по горло общением с людьми, которых интересовала моя трагедия. Надо было переждать, пока страсти поутихнут, потому что даже те коллеги, с которыми я просто здоровался, хотели знать о настоящих мотивах моей попытки суицида. Я никогда не гнался за популярностью, так что повышенный интерес и желание забраться ко мне в голову, чтобы проанализировать причины поступка, которого от меня никто не ожидал, вызывали меланхоличный приступ спрятаться от всех. Я работал четыре года в крупном туристическом бюро, и мои официальные обязанности включали в себя бронирование номеров в отелях по России и зарубежью. Но естественно, у меня ещё были и другие обязанности, хотя в контракте они и не были прописаны, но в целом я был ещё и клиентским центром, который решал всякого рода непредсказуемости. Мне пихали не самые сложные дела, но всё равно порой те были утомительными, а клиенты – несговорчивыми (есть категория людей, которым нужен конфликт ради конфликта), и сейчас я был освобождён от них всецело. Жизнь во время пандемии доказала, что большая часть офисных сотрудников способны делать свою работу удалённо, и хотя мне наказали возвращаться в новом году на полную ставку, я радовался возможности пережить кризис в домашних условиях ещё несколько месяцев.
Общение с семьёй стало холоднее, хотя я видел, что каждый из них пытался быть ко мне теплее и терпимее. Только стена непонимания не давала этому теплу достигнуть цели, и хотя неловких пауз молчания становилось всё меньше, внутри понимания больше не стало. Эта давящая жалость была практически невыносимой, чувство вины матери и угрюмая молчаливость отца были красноречивее любых обвинений и прямых вопросов. Мне не задавали их лишь потому, что проявляли ко мне жалость, боясь распотрошить мою бедную больную психику. Все они боялись, что моя неудачная попытка не остановит меня, и их мысли были такими сильными, что мне казалось, что я прямо обязан это сделать, ведомый этими эмоциональными энергетическими мыслеформами. Именно по этой причине я старался как можно меньше времени проводить в окружении родных по крови, посчитав это временной нормой, потому что сейчас мне нужно было выбросить из головы всё, что мешало мне наслаждаться новой жизнью.
Тут явно ещё свою роль сыграл фактор, что мой мозг был мёртвым двенадцать минут, врачи могли запугать их, что я могу остаться овощем, и даже если это не проявилось сразу, в будущем это может дать о себе знать в самых причудливых формах. По правде говоря, я и сам это осознавал, но старался отгонять навязчивые страхи, от них только было больше тревог. Я был в курсе, что мою родню напичкали буклетами и лекциями о защитных антисуицидальных факторах, чтобы у меня не возникло желания повторить попытку. Им промывали мозг, как сформировать антисуицидальный барьер у меня, но большая часть этих факторов были связаны с давлением на жалость – вынуждение строить планы, которые ты не имеешь права не реализовать, наличие детей в качестве груза и ответственности, религиозные табу и запреты, а также предъявляя доказательство, что суицид – слабость, которую ты не можешь себе позволить.
Нет, мои родные подобными методами не пользовались, они решили пойти путём мягкости и поддержки во всём, что вызывало во мне непонимание. Они прекратили быть собой в моём присутствии и говорить правду, они ломали свои личности, чтобы соответствовать моему состоянию. Но я не был хрупким цветочком, нуждающимся в подобном отношении. Но я скорее отожествлял себя сейчас с антикварной китайской вазой восемнадцатого века, что нам подарил один благодарный дальний родственник, когда мама ему помогла добиться того, что в суде рассмотрели его дело, которое он успешно выиграл. Эта ваза стояла круглый год в серванте, и мне с братьями было запрещено открывать дверцы этих полок, где та стояла. Ну, оно и понятно, ведь три мальчишки в небольшой квартире способны были за пять минут создать погром даже в пустой комнате. И только на новый год мы доставали эту вазу и ставили в неё веточки ели. Когда мы сидели за столом в канун нового года, нас постоянно ругали, чтобы мы не двигались, не орали и не дышали. Я утрирую, но я не понимал, какой кайф от этой уродливой вазы, если мы даже не можем, как следует расслабиться на таком радостном празднике! В глубине души я жаждал, чтобы эта ваза разбилась, но слишком ценил эмоции родителей, чтобы сделать это самостоятельно. К счастью, мои братья тоже на это не решались. Но в итоге эту вазу разбил пьяный в дупель друг отца, который так нажрался на какой-то посиделке, что с грохотом свалился на этот сервант, разбив вдрызг большую часть посуды. А главное, на нём самом ни царапины! Дуракам и пьяницам везёт, что правда, то правда. Сейчас я в полной мере вспоминал те ощущения, что вызывала у меня эта проклятая ваза, только сейчас этой вазой был я.
Каждый хотел мне как-то помочь, как-то утешить. То пришлют курьером продукты из моего любимого ресторана, то кинут на карту несколько тысяч, вспоминая несуществующий долг, то «случайно» встретят меня, чтобы сделать подарок, то вдруг я выигрывал какие-то билеты, то вдруг на моей полке появлялась редкая книга, за которой я гонялся несколько лет. Это было мило со стороны родных, я ценил их поддержку и по-настоящему любил их, но почему этого всего не было до неудачного суицида? Меня воспринимали как инвалида, как что-то сломанное до такой степени, что любая неосторожная мелочь способна была разбить хрупкие куски, с таким трудом и тщательностью склеенные вместе. Думаю, именно по этим причинам меня никто не спрашивал в лоб, из-за чего я решился на столь отчаянный шаг. Непонимание и отсутствие любви они все готовы были исправить сейчас, только правда была в том, что я не был сломан, во всяком случае, не меньше чем до девятого сентября. Для меня это, наоборот, было неким толчком вперёд, возможностью посмотреть на свою жизнь более осмысленным и глубоким взглядом. И хотя я был далёк от понятия полной гармонии внутри себя, я чувствовал себя увереннее здесь и сейчас. Так что приходилось получать повышенную дозу заботы, и все мои попытки доказать, что я действительно в порядке и со всем справляюсь самостоятельно, были пустой тратой времени. Я смирился с этим и объяснял расплывчато, что страдал много лет депрессией, чуть не поверив сам в эту версию. Очень уж многие пытались мне это внушить.
С девушкой Христиной мои отношения всё же сдвинулись с места, и по моей инициативе. Она жутко переживала за меня, и как и большинство окружающих, винила себя в случившемся, потому что недостаточно заботилась обо мне, но сейчас была готова отдать всю свою любовь. Поскольку я в этот период пытался быть честнее с самим собой, я осознал, что эти отношения мне неинтересны, Христа была не тем человеком, с которым мне хотелось строить общее будущее, а сейчас другие варианты меня не устраивали. Я сейчас был в промежуточном состоянии – вернувшийся после смерти и изучающий жизнь с чистого листа, но и с солидным грузом прошлого за спиной. Она была намерена начать совместную жизнь, и поскольку она была на два года старше меня и уже по биологическим причинам нуждалась в семье, я решил, что правильнее будет отпустить её. Я был не тем человеком, который мог дать ей чувство безопасности, любящую семью, заботу о будущих детях. И она была не тем человеком, в котором я сейчас отчаянно нуждался, чтобы преодолеть свою травму. Давление, жалость и попытки выпотрошить мою душу со всех сторон всё же сделали своё дело, я начинал сам принимать, что получил психологическую травму, нуждаясь в лечении. В очередной раз я подстроился под нормы общества, решившее, что я был больным и слабым. И хотя внутри меня боролся дух сопротивления, в полную мощь он дал о себе знать после того, как моя жизнь окрасилась мистическими полутонами.
Расставшись с Христиной относительно мирно, я взялся за своих близких друзей. Моя небольшая компания (три парня и две девушки) была неприхотливой и с солидным чувством юмора. Мы частенько выезжали на природу, иногда выбирая экстремальные условия или места, гонялись за старыми заброшками, устраивали фотоохоту на исторические памятники и мечтали о том, что когда-нибудь отыщем что-то экстраординарное, способное изменить ход истории. Ну, это больше девки мечтали, романтизируя, как найденный в тёмном лесу бункер докажет всему миру, что именно Россию раньше заселяли разумные инопланетные цивилизации. Помимо вылазок на природу и поисков всего необычного, мы иногда как все городские жители развлекались и традиционными способами – кино, клубы, музеи, кафе, вечерние прогулки, поездки в другие города. Не могу сказать, что между нами были эмоционально душевные отношения, но мы были на одной волне – без осуждений, без конфликтов, без злых шуток, просто балдели от этих совместных вылазок здесь и сейчас.
Но даже их не миновала эта напасть драматизировать всё, что касалось моей личности. Снежана и Яна включили в себе мамочек (чего я не ожидал от тех, кого всегда считал скорее пацанками), и всякими способами пытались выразить свою любовь и поддержку. Пацаны, гиперактивный Дима, рассеянный Лёша и любитель интернет мемов Васёк, были более сдержанными в проявлении чувств, и поскольку они не были так эмоционально богаты как девочки, то старались в моём присутствии контролировать все свои слова. Никакой искренностью, естественно, теперь не пахло, я осознал, что стал для них загадкой, которую они даже боятся разгадывать. Я же вёл себя так же, насколько мог при этих внутренних переменах в головах своих друзей, и это казалось со стороны наигранным. Мол, всё в порядке, как будто суицид для меня был очередным сплавом по реке или выходом в морозную ночь покурить. В какой-то степени так оно и было, только доказывать кому-либо что-либо я не собирался.
Интеграция обратно в свою жизнь вышла куда более болезненной, чем я думал. А ведь я готов был и к серьёзным вопросам, и нормальным попыткам поговорить по душам, и принятию дельных советов, только ничего из этого не было.
Можно было не так глобально размышлять, а просто сменить жильё, район или город, найти новую работу, кинуть все связи и оставить их на уровне интернет общения, но против этого решения тоже были весомые аргументы. Во-первых, я не представлял, насколько спокойной и серой мне будет казаться жизнь вне Москвы, динамика и пульс города были у меня в крови. И хотя я не был самым активным и вечно утопающим в бессчётных делах человеком, я не воображал себя живущим в глубинке, несмотря на то, что по всем параметрам, жизнь отшельника меня не должна была пугать. Я родился в Подмосковье, в городе Пушкино, в тридцати километрах от центра Москвы, так что вся моя жизнь всегда была связана с этим городом. И во-вторых, сейчас было не самое лучшее время съезжать, привычная городская суета держала меня в своих живых объятьях, напоминая о том, что я всё-таки живой, всё ещё живой. Тут, конечно, была некая дилемма, ведь я именно в этом городе и решил покончить с собой. Но я чуял, что именно эти места удерживали свои загадки, и именно здесь я когда-нибудь позволю откровениям пронзить своё устаревшее мировоззрение и изменить свою жизнь.
Стоит уточнить, что после случившегося девятого сентября, моя квартира не пострадала от последствий пожара, но вот Дуне пришлось переехать, думаю, пожар стал последней каплей, чтобы её переселить в социальный центр с круглосуточным присмотром. Когда я вернулся из больницы домой, лишь следы от копоти на лестничном пролёте моего восьмого этажа напоминали о случившейся трагедии, где не пострадал ни один человек. Кроме меня, естественно. К сожалению, слухи как-то дошли до многих сплетников двора. Я впервые понял, что такое быть звездой района, и надо сказать, подобной мечты я даже не имел в переходном возрасте, когда большинство моих сверстников искали хоть какую маломальскую популярность. Сочувствие и банальные пожелания скорее выздоравливать я спокойно выдерживал, отвечая любезностью на любезность. Но откровенное любопытство и попытки выудить у меня, почему я так поступил, я уже выдерживал не столь толерантно. И все как будто были в курсе, что именно стало причиной моей трагедии. Я собирал эту информацию, осознавая, что с помощью соседей скоро смогу написать красноречивую биографию, которая бы доказала, что у меня не просто раздвоение личности, да во мне живёт минимум 15 психопатов:
- Ах, какая беда, у вас же неизлечимая болезнь! Вы прямо таете на глазах!
- Ну надо же, вы так хорошо скрывали свою ориентацию!
- Как же это, наверное, ужасно, когда тебя бросает любовь всей твоей жизни!
- Я, конечно, осуждать не хочу, но мне бы не хотелось, чтобы вы влияли на наших детей своими пагубными пристрастиями!
Неужели их жизни были настолько скучны, что они сочиняли такие трагичные истории и ещё и распространяли об этом слухи? Да лучше бы что-нибудь из их теорий подтвердилось, во всяком случае, это были бы реальные проблемы, которые можно было объяснить. У меня же не было ничего, только домыслы, которые с каждым днём устраивали меня всё меньше. И возможно, виной тому были антидепрессанты, которые заражали меня жизненной энергией. Но я подозревал, что дело не в них, потому что когда я бросил их пить, жажда познать жизнь во всей её красе стала только сильнее. На что занудный врач бы ответил, так это потому, что вас вылечили эти таблетки! Ох, может быть всё и объясняется так просто, но к тому времени, когда в моей жизни начались настоящие странности, мне было не до подобных размышлений.
Я думал, что вернуться в ту комнату, где я пытался повеситься будет настоящим испытанием, я представлял пугающие, леденящие кровь картины, как меня там накроет при воспоминаниях. Но ничего подобного. Да, было неприятно смотреть на этот пресловутый карниз, но мои родители давно уже убрали все следы преступления против самого себя, так что ни стула, ни ремня я в квартире не обнаружил. Дорожки пыли намекали, что здесь давно не убирали, но в целом стерильность и тишина и были всем, что навеяло мне моё возвращение домой.
Поскольку второй раз мне повторять было не надо, я с радостью принял предложение работать удалённо хотя бы потому, что я был сыт по горло общением с людьми, которых интересовала моя трагедия. Надо было переждать, пока страсти поутихнут, потому что даже те коллеги, с которыми я просто здоровался, хотели знать о настоящих мотивах моей попытки суицида. Я никогда не гнался за популярностью, так что повышенный интерес и желание забраться ко мне в голову, чтобы проанализировать причины поступка, которого от меня никто не ожидал, вызывали меланхоличный приступ спрятаться от всех. Я работал четыре года в крупном туристическом бюро, и мои официальные обязанности включали в себя бронирование номеров в отелях по России и зарубежью. Но естественно, у меня ещё были и другие обязанности, хотя в контракте они и не были прописаны, но в целом я был ещё и клиентским центром, который решал всякого рода непредсказуемости. Мне пихали не самые сложные дела, но всё равно порой те были утомительными, а клиенты – несговорчивыми (есть категория людей, которым нужен конфликт ради конфликта), и сейчас я был освобождён от них всецело. Жизнь во время пандемии доказала, что большая часть офисных сотрудников способны делать свою работу удалённо, и хотя мне наказали возвращаться в новом году на полную ставку, я радовался возможности пережить кризис в домашних условиях ещё несколько месяцев.
Общение с семьёй стало холоднее, хотя я видел, что каждый из них пытался быть ко мне теплее и терпимее. Только стена непонимания не давала этому теплу достигнуть цели, и хотя неловких пауз молчания становилось всё меньше, внутри понимания больше не стало. Эта давящая жалость была практически невыносимой, чувство вины матери и угрюмая молчаливость отца были красноречивее любых обвинений и прямых вопросов. Мне не задавали их лишь потому, что проявляли ко мне жалость, боясь распотрошить мою бедную больную психику. Все они боялись, что моя неудачная попытка не остановит меня, и их мысли были такими сильными, что мне казалось, что я прямо обязан это сделать, ведомый этими эмоциональными энергетическими мыслеформами. Именно по этой причине я старался как можно меньше времени проводить в окружении родных по крови, посчитав это временной нормой, потому что сейчас мне нужно было выбросить из головы всё, что мешало мне наслаждаться новой жизнью.
Тут явно ещё свою роль сыграл фактор, что мой мозг был мёртвым двенадцать минут, врачи могли запугать их, что я могу остаться овощем, и даже если это не проявилось сразу, в будущем это может дать о себе знать в самых причудливых формах. По правде говоря, я и сам это осознавал, но старался отгонять навязчивые страхи, от них только было больше тревог. Я был в курсе, что мою родню напичкали буклетами и лекциями о защитных антисуицидальных факторах, чтобы у меня не возникло желания повторить попытку. Им промывали мозг, как сформировать антисуицидальный барьер у меня, но большая часть этих факторов были связаны с давлением на жалость – вынуждение строить планы, которые ты не имеешь права не реализовать, наличие детей в качестве груза и ответственности, религиозные табу и запреты, а также предъявляя доказательство, что суицид – слабость, которую ты не можешь себе позволить.
Нет, мои родные подобными методами не пользовались, они решили пойти путём мягкости и поддержки во всём, что вызывало во мне непонимание. Они прекратили быть собой в моём присутствии и говорить правду, они ломали свои личности, чтобы соответствовать моему состоянию. Но я не был хрупким цветочком, нуждающимся в подобном отношении. Но я скорее отожествлял себя сейчас с антикварной китайской вазой восемнадцатого века, что нам подарил один благодарный дальний родственник, когда мама ему помогла добиться того, что в суде рассмотрели его дело, которое он успешно выиграл. Эта ваза стояла круглый год в серванте, и мне с братьями было запрещено открывать дверцы этих полок, где та стояла. Ну, оно и понятно, ведь три мальчишки в небольшой квартире способны были за пять минут создать погром даже в пустой комнате. И только на новый год мы доставали эту вазу и ставили в неё веточки ели. Когда мы сидели за столом в канун нового года, нас постоянно ругали, чтобы мы не двигались, не орали и не дышали. Я утрирую, но я не понимал, какой кайф от этой уродливой вазы, если мы даже не можем, как следует расслабиться на таком радостном празднике! В глубине души я жаждал, чтобы эта ваза разбилась, но слишком ценил эмоции родителей, чтобы сделать это самостоятельно. К счастью, мои братья тоже на это не решались. Но в итоге эту вазу разбил пьяный в дупель друг отца, который так нажрался на какой-то посиделке, что с грохотом свалился на этот сервант, разбив вдрызг большую часть посуды. А главное, на нём самом ни царапины! Дуракам и пьяницам везёт, что правда, то правда. Сейчас я в полной мере вспоминал те ощущения, что вызывала у меня эта проклятая ваза, только сейчас этой вазой был я.
Каждый хотел мне как-то помочь, как-то утешить. То пришлют курьером продукты из моего любимого ресторана, то кинут на карту несколько тысяч, вспоминая несуществующий долг, то «случайно» встретят меня, чтобы сделать подарок, то вдруг я выигрывал какие-то билеты, то вдруг на моей полке появлялась редкая книга, за которой я гонялся несколько лет. Это было мило со стороны родных, я ценил их поддержку и по-настоящему любил их, но почему этого всего не было до неудачного суицида? Меня воспринимали как инвалида, как что-то сломанное до такой степени, что любая неосторожная мелочь способна была разбить хрупкие куски, с таким трудом и тщательностью склеенные вместе. Думаю, именно по этим причинам меня никто не спрашивал в лоб, из-за чего я решился на столь отчаянный шаг. Непонимание и отсутствие любви они все готовы были исправить сейчас, только правда была в том, что я не был сломан, во всяком случае, не меньше чем до девятого сентября. Для меня это, наоборот, было неким толчком вперёд, возможностью посмотреть на свою жизнь более осмысленным и глубоким взглядом. И хотя я был далёк от понятия полной гармонии внутри себя, я чувствовал себя увереннее здесь и сейчас. Так что приходилось получать повышенную дозу заботы, и все мои попытки доказать, что я действительно в порядке и со всем справляюсь самостоятельно, были пустой тратой времени. Я смирился с этим и объяснял расплывчато, что страдал много лет депрессией, чуть не поверив сам в эту версию. Очень уж многие пытались мне это внушить.
С девушкой Христиной мои отношения всё же сдвинулись с места, и по моей инициативе. Она жутко переживала за меня, и как и большинство окружающих, винила себя в случившемся, потому что недостаточно заботилась обо мне, но сейчас была готова отдать всю свою любовь. Поскольку я в этот период пытался быть честнее с самим собой, я осознал, что эти отношения мне неинтересны, Христа была не тем человеком, с которым мне хотелось строить общее будущее, а сейчас другие варианты меня не устраивали. Я сейчас был в промежуточном состоянии – вернувшийся после смерти и изучающий жизнь с чистого листа, но и с солидным грузом прошлого за спиной. Она была намерена начать совместную жизнь, и поскольку она была на два года старше меня и уже по биологическим причинам нуждалась в семье, я решил, что правильнее будет отпустить её. Я был не тем человеком, который мог дать ей чувство безопасности, любящую семью, заботу о будущих детях. И она была не тем человеком, в котором я сейчас отчаянно нуждался, чтобы преодолеть свою травму. Давление, жалость и попытки выпотрошить мою душу со всех сторон всё же сделали своё дело, я начинал сам принимать, что получил психологическую травму, нуждаясь в лечении. В очередной раз я подстроился под нормы общества, решившее, что я был больным и слабым. И хотя внутри меня боролся дух сопротивления, в полную мощь он дал о себе знать после того, как моя жизнь окрасилась мистическими полутонами.
Расставшись с Христиной относительно мирно, я взялся за своих близких друзей. Моя небольшая компания (три парня и две девушки) была неприхотливой и с солидным чувством юмора. Мы частенько выезжали на природу, иногда выбирая экстремальные условия или места, гонялись за старыми заброшками, устраивали фотоохоту на исторические памятники и мечтали о том, что когда-нибудь отыщем что-то экстраординарное, способное изменить ход истории. Ну, это больше девки мечтали, романтизируя, как найденный в тёмном лесу бункер докажет всему миру, что именно Россию раньше заселяли разумные инопланетные цивилизации. Помимо вылазок на природу и поисков всего необычного, мы иногда как все городские жители развлекались и традиционными способами – кино, клубы, музеи, кафе, вечерние прогулки, поездки в другие города. Не могу сказать, что между нами были эмоционально душевные отношения, но мы были на одной волне – без осуждений, без конфликтов, без злых шуток, просто балдели от этих совместных вылазок здесь и сейчас.
Но даже их не миновала эта напасть драматизировать всё, что касалось моей личности. Снежана и Яна включили в себе мамочек (чего я не ожидал от тех, кого всегда считал скорее пацанками), и всякими способами пытались выразить свою любовь и поддержку. Пацаны, гиперактивный Дима, рассеянный Лёша и любитель интернет мемов Васёк, были более сдержанными в проявлении чувств, и поскольку они не были так эмоционально богаты как девочки, то старались в моём присутствии контролировать все свои слова. Никакой искренностью, естественно, теперь не пахло, я осознал, что стал для них загадкой, которую они даже боятся разгадывать. Я же вёл себя так же, насколько мог при этих внутренних переменах в головах своих друзей, и это казалось со стороны наигранным. Мол, всё в порядке, как будто суицид для меня был очередным сплавом по реке или выходом в морозную ночь покурить. В какой-то степени так оно и было, только доказывать кому-либо что-либо я не собирался.
Интеграция обратно в свою жизнь вышла куда более болезненной, чем я думал. А ведь я готов был и к серьёзным вопросам, и нормальным попыткам поговорить по душам, и принятию дельных советов, только ничего из этого не было.
