- А свою душу не спасу, - ответил я тоном капризного ребёнка. – У меня метка, я под проклятием, всё кончено.
- Твоя метка – самообман, продукт нежелания отказаться от всего человеческого, страх видеть дальше, чем способен примитивный человеческий взор. – Я осознавал, что Сью действительно было не всё равно, сдамся я или нет. Кажется, не я один нёс бремя проклятия, но что это сейчас меняло для меня? Или тем более обречённого человечества? – Люди обречены на гибель. Потому что не понимают природу вируса, ты же знаешь о нём всё, ты жил с ним всё это время, и он никак не мог тебе навредить, так почему ты позволяешь это сейчас? Зачем цепляться за мёртвое, изгоняя свет истины? Что обретаешь ты, потакая желаниям уродливых химер, превращая своё божественное будущее в нелепую иллюзию и пародию на жизнь? Прогони все жалкие тени и исцелись. И тогда ты сможешь исцелить и этот гнилой мир.
Всё это имело смысл, слова Suinsomnie звучали резонно, и я бы с радостью внял его советам, если бы не одно жирное «но». Я был заражён, я был болен, я был запрограммирован на самоубийство. Я пять лет изучал этот феномен, набирался опыта и экспериментировал. Я впитывал в себя энергию суицидального вируса, смирившись с его последствиями. Я принимал свои жертвы и очищал этот мир, и суициды следовали за мной по пятам, отравляя всё вокруг, кроме меня самого. Я научился жить с этим вирусом, охотясь за самым гнилым и разрушительным, сам оставаясь в тени этого проклятия, охраняемый милосердными ангелами и мудрыми богами. Я очистился, и выбрав смерть эго и человека, возвысился до небесных высот. Всё это было моими заслугами и больше ничьими. И при всех этих достижениях, я не научился только одному – исцелять. Как я ни старался найти методы, как спасти хоть одну душу от вечной пустоты, все мои потуги оказались тщетными. Трансцендентная стигмата означала лишь одно – смерть уже тебе дышит в затылок, и как бы ты ни хитрил и ни изворачивался, смерть ещё никому не удалось обмануть. Как бы трагично это ни звучало, но я сам себя обрёк на этот финал, что было вполне закономерно, я был обречён пережить весь тот ад, что испытывали все мои жертвы, пока не выдерживали этого тягостного дыхания смерти, прыгая ей добровольно в объятья. Осталось только выяснить, как долго я продержусь сам в этой смертельной гонке, отправившись навеки в пустоту, которую и заслужил.
46
Я знал, что меня ждёт настоящий ад, и осознание ответственности перед сим миром всё-таки дала мне этот толчок, чтобы оставить депрессию лишь навязчивым фоном. Я должен был хотя бы попытаться создать видимость, что борюсь против искушений. Потому что если ты переставал верить, это всегда означало конец. Я знал, что меня ждут крайне неустойчивые психически дни, которые могли затянуться на недели, месяцы, и кто знает, может даже годы до полного выздоровления. Или поражения. Существовало только два варианта развития для меня – поддаться соблазну и успешно покончить с собой, либо преодолеть кризис и принять того, кто разрушает смерть.
Я знал, что для секты был крайне важен, моё присутствие благословляло и очищало этот мир. Но я знал и то, что они понимали, что не могут насильно удерживать меня в мире живых. Человека, который действительно решился на последний отчаянный шаг, ничто не удержит в этом мире. Ни психиатрическая больница со строгим режимом, ни дюжина нянек и охранников, дежуривших возле тебя денно и нощно, ни путы и ремни, обволакивающие твоё тело, ни даже расслабляющие препараты, погружающие в сонное оцепенение. Человек, замысливший самоубийство всегда найдёт метод как это сделать, а если ещё учитывать мой опыт и силу, я знал, что никакой помощи у меня не будет. Пока идёт борьба в моей голове, ничто не сдвинется с места. И хотя сейчас всё моё естество кричало о том, что оно выбрало смерть, кусочек божественного начала, что поселился во мне, заставлял принять эту бессмысленную борьбу. Я погрузился во тьму, которую создали мои жертвы, блуждая в иллюзиях страхов и миражах отчаяния. Самым лучшим вариантом было бы изолировать меня в помещениях секты, где знающие о моей проблеме люди могли бы оказать психологическую и физическую помощь. Только мне хотелось этого меньше всего, помощь извне сейчас была не просто бесполезной, а раздражающей, мешающей концентрироваться на борьбе против суицидальных демонов. Я давно уже миновал фазу, когда можно позвонить на горячую линию общества предотвращения самоубийств и получить необходимую поддержку. Я уже изначально принял, что путь самоубийства = путь одиночества, осталось только пройти его до конца.
Когда я вернулся домой после встречи с Suinsomnie, то ещё кое-как соображал. Пока во мне кипела хотя бы одна искорка жизни, нужно было привести в порядок свою жизнь. Моя концентрация внимания то и дело рассеивалась, и нажравшись колёс для повышения мозговой активности, я принялся строчить список, что обязан делать каждый день. Как человек, который с каждым днём осознаёт, что деменция поражает его мозг. Я понимал, что мне будет не до бытовых мелочей, и такие понятия как сон, еда, гигиена и минимальные социальные контакты точно не будут меня интересовать, пока я буду всеми путями убеждать себя жить. Казалось бы, что может быть легче – просто жить, когда у тебя для этого есть абсолютно всё? Но ценят ли психически больные люди возможность жить каждый день? Может быть, у них и бывает регресс в болезни, но большая часть дней для них – сплошной хаос и мучения. И самой большой проблемой было то, что не было никакой мотивации, никакой веры, ничего, что убедит тебя бороться за жизнь. Вот сейчас я бы согласился с любым диагнозом врачей, обманывать себя было глупо, меня накрывала фаза тошнотворной депрессии. Но я подготовил себя к этому периоду, хотя и не был уверен, что буду выполнять свои собственные поручения, дабы поддерживать тело живым. Но поскольку я знал, что моё самоубийство будет актом преднамеренным, нечего было переживать, что в период депрессии я себя доведу до косвенного суицида. О том, что в период этой непосильной апатии мне хватит энергии повеситься, можно было даже забыть. Я сбегал в депрессивную берлогу подальше от чувства вины, разрушительной активности и осознания своей болезни. Вероятно, это было терапией, чтобы подготовить себя как можно безболезненнее к следующему этапу.
Как я предполагал, время для меня прекратило существовать. Я не соображал даже, какое время суток за окном, небо всегда казалось тусклым, солнце – не грело, тело – не слушалось, мозг не понимал, бодрствует он или погружается в мир серых грёз. Никаких болевых ощущений, никаких позывов голода, никакой жажды согреть собачий холод, что сковал моё тело и мою душу, превратив весь мир рядом в ледяное царство. Я ни капли в итоге не пожалел, выбравшись из этой тоскливой реальности, что заставил себя не потерять окончательно человеческий облик, именно эта прописанная рутина мне и дала какой-то смысл. Я выполнял без интереса самые необходимые для жизни функции, потому что так было легче. Я был обыкновенным животным, которое приняло свою неволю, полностью погрузившись в новый режим.
Мои смарт часы постоянно орали, когда я должен был сделать очередное дело – заказать первый попавшийся комплект еды на два дня, помыться, выйти в парк на прогулку, создать минимальный диалог с продавцом шаурмы или пообщаться с соседской собакой. Я заранее расписал себе какие-то глупые задания, и поскольку мой мозг мыслил структурировано, чтобы не переживать тьму каждую секунду, я мог потратить полдня, пока не подкараулю эту самую соседскую собаку или не дождусь открытия мясной лавки. Я чуть мозг себе не сломал, когда в задании на день высветилось «покормить пятнадцать бездомных котов». Я нашёл только четырнадцать, а день уже заканчивался, получалось, что я не выполнил задание, и это чуть не сработало как сбой в системе. Но за минуту до полуночи, мимо моих ног проскользнула чёрная тень. Я всё же успел покормить 15 котов! Каждый день перед тем, как накачаться снотворными (которые меня едва брали), мой взгляд останавливался на распечатанном чёрно-белом плакате, где было написано слово «жизнь» на всех европейских языках. Я читал всё это, а потом повторял свои новые мантры – жизнь – это заряжать свои гаджеты. Жизнь – это гладить соседского пса. Жизнь – это говорить спасибо курьеру. Жизнь – это кормить пятнадцать московских бездомных котов. И так далее. Это была моя собственная терапия, как убедить себя жить, выполняя и впредь жизненно необходимые функции.
Когда моя депрессивная фаза начала потихоньку ослабевать, я осознал, что преодолел первое испытание. Я справился с этой беспробудной тьмой собственными силами, всё-таки жажда жизни во мне ещё теплилась, и мне не просто удалось сохранить этот тлеющий огонёк, а разогреть его до настоящего пламени. Я чувствовал себя в этот период брошенным, как будто жил среди декораций дистопического фильма, ещё не осознавая, что все вокруг вымерли. Но я был не одинок – те души, что я спас от пустоты всегда были со мной рядом, и хотя именно они в итоге и направили меня самого на путь проклятия, они стали частью меня, спасли меня от тьмы и унылой деградации личности. Но в те дни они все были лишь туманом в моём подсознании, безликие и пустые, но всё же свои, родные, что-то, что делало меня живым. Я был нужен им живым.
Как только я смог самостоятельно направлять себя на новые действия, не прописанные своей программой, я решился сфотографировать свою ауру. Я знал, что в зеркале невозможно увидеть метку, и как бы я не настраивал своё боковое зрение или третий глаз, так и не смог её разглядеть. Но сомнений у меня не было, что она кружила над моей головой терновым нимбом. Мой личный период депрессии был по всем параметрам временем спокойным и апатичным, и риск именно в этот промежуток времени совершить самоубийство был не так велик. Вероятно, стигмата была в этот период серой и безликой, без ярких вкраплений радужных бликов. До депрессии у меня был период отвращения и ненависти к себе и ко всему миру, вот тогда Suinsomnie и видел её насыщенно чёрной и с неоновыми вихрями всех цветов радуги. Тогда риск покончить с собой был очень высок, но энергия того, кто разрушает смерть не позволила мне ступить на тропу самообмана, итогом которой стало бы не освобождение, а полное уничтожение. И после энергетически сильного периода деструктивных эмоций, невозможно было не угодить в капкан распада личности, сопровождающимся банальной депрессией.
Когда жажда жизни восстановилась от одного процента примерно к десяти, моя камера Кирлиана выдала мне свежую фотографию моего биополя. Не то чтобы это меня удивило, но комок в горле всё же встал и перекрыл на время дыхание, когда я разглядывал свою вернувшуюся чёрную дыру. Моя аура вернулась к изначальной пост-суицидальной форме, когда я даже не мог себе представить, что во мне пробудился тот, кто разрушает смерть. Моё биополе было неким сосудом, и как когда-то мне сказал Тришна, этот сосуд был похож на чёрную дыру. В нём не было никаких цветов, и всё, что попадало во владения этой чёрной дыры, было ею же поглощено. Именно это и происходило со мной. Я погружался в полное состояние разложения, ни одна форма жизни не могла воскресить во мне хоть что-то, что смогло бы прогнать распространение смерти. Моя аура уничтожала всё, что попадалось ей на пути, моя душа уже была в состоянии тлена. Она пребывала в шуньяте, если говорить сейчас буддистскими терминами. Процесс был запущен, болезнь распространялась дальше, и итог я уже видел – полная потеря души. Suinsomnie оказался прав, даже тот, кто разрушает смерть не был исключением, попав под проклятие самоликвидации.
И хотя камера не зафиксировала мой нимб, я знал, что все мои съеденные души сейчас покинули пределы моего загаженного биополя и кружат над головой. Все они были сконцентрированы там, в этой одной точке, и у всех у них сейчас была противоположная задача – не обогатить меня на преодоление проклятия, а направить на путь самоуничтожения. Символически я понимал это как влияние на мозг, эти души сейчас олицетворяли иллюзии, активизируя все те эмоции и чувства, которые вели прямиком на добровольный эшафот. Я не приручил их вовремя, дав свободу воли, и теперь они терзали меня с такой силой, что началась фаза сумасшествия. Все они вдруг вспомнили, что когда-то были живыми личностями, проецируя все свои переживания, приведшие их к самоубийственному финалу, на меня. Даже когда я ничего не знал из биографий жертв, в момент синастрии душ я ведь скачивал их. Каждая жертва для меня становилась прочитанной книгой, ни одной тайны не оставалось, ни одного вопроса. И теперь каждая из моих пожранных душ давила своей историей, вызывая невыносимое чувство вины, пробуждая страхи, обезличивая меня и вызывая ненависть не только к умирающему Зиновию Панову, но и к тому, кто разрушает смерть.
По большей части я ощущал эти души как общее давление, груз был ужасным, просто невероятным, когда все их суицидальные истории и эмоции заполняли всё моё естество. Мне даже казалось, что наказание титана Атланта, который был вынужден держать на своих плечах весь земной шар, сейчас не шло ни в какое сравнение. Карма всего мира была на мне, я принял вызов избавить человечество от такого мощного проклятия, я один! Конечно, это было изнурительно. Каждое семя зла, что было умышленно или случайно посеяно в недрах греховной истории человечества, сейчас разрасталось во мне гигантскими ростками. Эти ростки разрывали мою плоть, отравляли живительные сосуды, проникали в мозг, доходя даже до души, которая всё ещё теплилась во мне, пока я окончательно не сдамся. Зачем я должен всё это терпеть? Чего ради? Почему я должен кого-то спасать? Если бы от этого хотя бы зависело моё собственное спасение, может, этот эгоистичный фактор и придал бы мне сил на успешную борьбу. А так всё казалось тленом, бессмысленным и иррациональным тленом.
А иногда оживала конкретная личность и полностью соответствовала карикатурному голосов в голове, именно так как мы себе и представляем шизофреников. Я ведь так хорошо знал каждого из них, истории жизни и их эмоциональные переживания не просто были знаниями в моей голове, каждое чувство я пережил во время синастрии сердцебиений. В этот период я становился актёром, который настолько вживался в свою роль, что отказывался от своей собственной личности. Только в моём случае это не была попытка бегства от самого себя, мне навязывали эти воспоминания, чтобы поглотить разум идеей покончить с собой. Вероятно, в подсознании шла моя борьба с чувством вины. Мне нужно было пережить испытания каждой своей жертвы, чтобы получить полное прощение и избавиться от всех человеческих зависимостей. Это было символическое искупление грехов, ведь тот, кто разрушает смерть должен быть полностью чист, прежде чем примет свой статус. А научным языком можно добавить, вот тут-то двенадцать минут смерти мозга и дали о себе знать своими последствиями.
Надо сказать, моя жизнь теперь была похожа на сплошные трагифарсы и чёрные комедии, но это только со стороны, потому что 24 часа в сутки я жил в постоянном напряжении, терзаемый теми мучениями, что переживали мои жертвы незадолго до самоубийства.
- Твоя метка – самообман, продукт нежелания отказаться от всего человеческого, страх видеть дальше, чем способен примитивный человеческий взор. – Я осознавал, что Сью действительно было не всё равно, сдамся я или нет. Кажется, не я один нёс бремя проклятия, но что это сейчас меняло для меня? Или тем более обречённого человечества? – Люди обречены на гибель. Потому что не понимают природу вируса, ты же знаешь о нём всё, ты жил с ним всё это время, и он никак не мог тебе навредить, так почему ты позволяешь это сейчас? Зачем цепляться за мёртвое, изгоняя свет истины? Что обретаешь ты, потакая желаниям уродливых химер, превращая своё божественное будущее в нелепую иллюзию и пародию на жизнь? Прогони все жалкие тени и исцелись. И тогда ты сможешь исцелить и этот гнилой мир.
Всё это имело смысл, слова Suinsomnie звучали резонно, и я бы с радостью внял его советам, если бы не одно жирное «но». Я был заражён, я был болен, я был запрограммирован на самоубийство. Я пять лет изучал этот феномен, набирался опыта и экспериментировал. Я впитывал в себя энергию суицидального вируса, смирившись с его последствиями. Я принимал свои жертвы и очищал этот мир, и суициды следовали за мной по пятам, отравляя всё вокруг, кроме меня самого. Я научился жить с этим вирусом, охотясь за самым гнилым и разрушительным, сам оставаясь в тени этого проклятия, охраняемый милосердными ангелами и мудрыми богами. Я очистился, и выбрав смерть эго и человека, возвысился до небесных высот. Всё это было моими заслугами и больше ничьими. И при всех этих достижениях, я не научился только одному – исцелять. Как я ни старался найти методы, как спасти хоть одну душу от вечной пустоты, все мои потуги оказались тщетными. Трансцендентная стигмата означала лишь одно – смерть уже тебе дышит в затылок, и как бы ты ни хитрил и ни изворачивался, смерть ещё никому не удалось обмануть. Как бы трагично это ни звучало, но я сам себя обрёк на этот финал, что было вполне закономерно, я был обречён пережить весь тот ад, что испытывали все мои жертвы, пока не выдерживали этого тягостного дыхания смерти, прыгая ей добровольно в объятья. Осталось только выяснить, как долго я продержусь сам в этой смертельной гонке, отправившись навеки в пустоту, которую и заслужил.
46
Я знал, что меня ждёт настоящий ад, и осознание ответственности перед сим миром всё-таки дала мне этот толчок, чтобы оставить депрессию лишь навязчивым фоном. Я должен был хотя бы попытаться создать видимость, что борюсь против искушений. Потому что если ты переставал верить, это всегда означало конец. Я знал, что меня ждут крайне неустойчивые психически дни, которые могли затянуться на недели, месяцы, и кто знает, может даже годы до полного выздоровления. Или поражения. Существовало только два варианта развития для меня – поддаться соблазну и успешно покончить с собой, либо преодолеть кризис и принять того, кто разрушает смерть.
Я знал, что для секты был крайне важен, моё присутствие благословляло и очищало этот мир. Но я знал и то, что они понимали, что не могут насильно удерживать меня в мире живых. Человека, который действительно решился на последний отчаянный шаг, ничто не удержит в этом мире. Ни психиатрическая больница со строгим режимом, ни дюжина нянек и охранников, дежуривших возле тебя денно и нощно, ни путы и ремни, обволакивающие твоё тело, ни даже расслабляющие препараты, погружающие в сонное оцепенение. Человек, замысливший самоубийство всегда найдёт метод как это сделать, а если ещё учитывать мой опыт и силу, я знал, что никакой помощи у меня не будет. Пока идёт борьба в моей голове, ничто не сдвинется с места. И хотя сейчас всё моё естество кричало о том, что оно выбрало смерть, кусочек божественного начала, что поселился во мне, заставлял принять эту бессмысленную борьбу. Я погрузился во тьму, которую создали мои жертвы, блуждая в иллюзиях страхов и миражах отчаяния. Самым лучшим вариантом было бы изолировать меня в помещениях секты, где знающие о моей проблеме люди могли бы оказать психологическую и физическую помощь. Только мне хотелось этого меньше всего, помощь извне сейчас была не просто бесполезной, а раздражающей, мешающей концентрироваться на борьбе против суицидальных демонов. Я давно уже миновал фазу, когда можно позвонить на горячую линию общества предотвращения самоубийств и получить необходимую поддержку. Я уже изначально принял, что путь самоубийства = путь одиночества, осталось только пройти его до конца.
Когда я вернулся домой после встречи с Suinsomnie, то ещё кое-как соображал. Пока во мне кипела хотя бы одна искорка жизни, нужно было привести в порядок свою жизнь. Моя концентрация внимания то и дело рассеивалась, и нажравшись колёс для повышения мозговой активности, я принялся строчить список, что обязан делать каждый день. Как человек, который с каждым днём осознаёт, что деменция поражает его мозг. Я понимал, что мне будет не до бытовых мелочей, и такие понятия как сон, еда, гигиена и минимальные социальные контакты точно не будут меня интересовать, пока я буду всеми путями убеждать себя жить. Казалось бы, что может быть легче – просто жить, когда у тебя для этого есть абсолютно всё? Но ценят ли психически больные люди возможность жить каждый день? Может быть, у них и бывает регресс в болезни, но большая часть дней для них – сплошной хаос и мучения. И самой большой проблемой было то, что не было никакой мотивации, никакой веры, ничего, что убедит тебя бороться за жизнь. Вот сейчас я бы согласился с любым диагнозом врачей, обманывать себя было глупо, меня накрывала фаза тошнотворной депрессии. Но я подготовил себя к этому периоду, хотя и не был уверен, что буду выполнять свои собственные поручения, дабы поддерживать тело живым. Но поскольку я знал, что моё самоубийство будет актом преднамеренным, нечего было переживать, что в период депрессии я себя доведу до косвенного суицида. О том, что в период этой непосильной апатии мне хватит энергии повеситься, можно было даже забыть. Я сбегал в депрессивную берлогу подальше от чувства вины, разрушительной активности и осознания своей болезни. Вероятно, это было терапией, чтобы подготовить себя как можно безболезненнее к следующему этапу.
Как я предполагал, время для меня прекратило существовать. Я не соображал даже, какое время суток за окном, небо всегда казалось тусклым, солнце – не грело, тело – не слушалось, мозг не понимал, бодрствует он или погружается в мир серых грёз. Никаких болевых ощущений, никаких позывов голода, никакой жажды согреть собачий холод, что сковал моё тело и мою душу, превратив весь мир рядом в ледяное царство. Я ни капли в итоге не пожалел, выбравшись из этой тоскливой реальности, что заставил себя не потерять окончательно человеческий облик, именно эта прописанная рутина мне и дала какой-то смысл. Я выполнял без интереса самые необходимые для жизни функции, потому что так было легче. Я был обыкновенным животным, которое приняло свою неволю, полностью погрузившись в новый режим.
Мои смарт часы постоянно орали, когда я должен был сделать очередное дело – заказать первый попавшийся комплект еды на два дня, помыться, выйти в парк на прогулку, создать минимальный диалог с продавцом шаурмы или пообщаться с соседской собакой. Я заранее расписал себе какие-то глупые задания, и поскольку мой мозг мыслил структурировано, чтобы не переживать тьму каждую секунду, я мог потратить полдня, пока не подкараулю эту самую соседскую собаку или не дождусь открытия мясной лавки. Я чуть мозг себе не сломал, когда в задании на день высветилось «покормить пятнадцать бездомных котов». Я нашёл только четырнадцать, а день уже заканчивался, получалось, что я не выполнил задание, и это чуть не сработало как сбой в системе. Но за минуту до полуночи, мимо моих ног проскользнула чёрная тень. Я всё же успел покормить 15 котов! Каждый день перед тем, как накачаться снотворными (которые меня едва брали), мой взгляд останавливался на распечатанном чёрно-белом плакате, где было написано слово «жизнь» на всех европейских языках. Я читал всё это, а потом повторял свои новые мантры – жизнь – это заряжать свои гаджеты. Жизнь – это гладить соседского пса. Жизнь – это говорить спасибо курьеру. Жизнь – это кормить пятнадцать московских бездомных котов. И так далее. Это была моя собственная терапия, как убедить себя жить, выполняя и впредь жизненно необходимые функции.
Когда моя депрессивная фаза начала потихоньку ослабевать, я осознал, что преодолел первое испытание. Я справился с этой беспробудной тьмой собственными силами, всё-таки жажда жизни во мне ещё теплилась, и мне не просто удалось сохранить этот тлеющий огонёк, а разогреть его до настоящего пламени. Я чувствовал себя в этот период брошенным, как будто жил среди декораций дистопического фильма, ещё не осознавая, что все вокруг вымерли. Но я был не одинок – те души, что я спас от пустоты всегда были со мной рядом, и хотя именно они в итоге и направили меня самого на путь проклятия, они стали частью меня, спасли меня от тьмы и унылой деградации личности. Но в те дни они все были лишь туманом в моём подсознании, безликие и пустые, но всё же свои, родные, что-то, что делало меня живым. Я был нужен им живым.
Как только я смог самостоятельно направлять себя на новые действия, не прописанные своей программой, я решился сфотографировать свою ауру. Я знал, что в зеркале невозможно увидеть метку, и как бы я не настраивал своё боковое зрение или третий глаз, так и не смог её разглядеть. Но сомнений у меня не было, что она кружила над моей головой терновым нимбом. Мой личный период депрессии был по всем параметрам временем спокойным и апатичным, и риск именно в этот промежуток времени совершить самоубийство был не так велик. Вероятно, стигмата была в этот период серой и безликой, без ярких вкраплений радужных бликов. До депрессии у меня был период отвращения и ненависти к себе и ко всему миру, вот тогда Suinsomnie и видел её насыщенно чёрной и с неоновыми вихрями всех цветов радуги. Тогда риск покончить с собой был очень высок, но энергия того, кто разрушает смерть не позволила мне ступить на тропу самообмана, итогом которой стало бы не освобождение, а полное уничтожение. И после энергетически сильного периода деструктивных эмоций, невозможно было не угодить в капкан распада личности, сопровождающимся банальной депрессией.
Когда жажда жизни восстановилась от одного процента примерно к десяти, моя камера Кирлиана выдала мне свежую фотографию моего биополя. Не то чтобы это меня удивило, но комок в горле всё же встал и перекрыл на время дыхание, когда я разглядывал свою вернувшуюся чёрную дыру. Моя аура вернулась к изначальной пост-суицидальной форме, когда я даже не мог себе представить, что во мне пробудился тот, кто разрушает смерть. Моё биополе было неким сосудом, и как когда-то мне сказал Тришна, этот сосуд был похож на чёрную дыру. В нём не было никаких цветов, и всё, что попадало во владения этой чёрной дыры, было ею же поглощено. Именно это и происходило со мной. Я погружался в полное состояние разложения, ни одна форма жизни не могла воскресить во мне хоть что-то, что смогло бы прогнать распространение смерти. Моя аура уничтожала всё, что попадалось ей на пути, моя душа уже была в состоянии тлена. Она пребывала в шуньяте, если говорить сейчас буддистскими терминами. Процесс был запущен, болезнь распространялась дальше, и итог я уже видел – полная потеря души. Suinsomnie оказался прав, даже тот, кто разрушает смерть не был исключением, попав под проклятие самоликвидации.
И хотя камера не зафиксировала мой нимб, я знал, что все мои съеденные души сейчас покинули пределы моего загаженного биополя и кружат над головой. Все они были сконцентрированы там, в этой одной точке, и у всех у них сейчас была противоположная задача – не обогатить меня на преодоление проклятия, а направить на путь самоуничтожения. Символически я понимал это как влияние на мозг, эти души сейчас олицетворяли иллюзии, активизируя все те эмоции и чувства, которые вели прямиком на добровольный эшафот. Я не приручил их вовремя, дав свободу воли, и теперь они терзали меня с такой силой, что началась фаза сумасшествия. Все они вдруг вспомнили, что когда-то были живыми личностями, проецируя все свои переживания, приведшие их к самоубийственному финалу, на меня. Даже когда я ничего не знал из биографий жертв, в момент синастрии душ я ведь скачивал их. Каждая жертва для меня становилась прочитанной книгой, ни одной тайны не оставалось, ни одного вопроса. И теперь каждая из моих пожранных душ давила своей историей, вызывая невыносимое чувство вины, пробуждая страхи, обезличивая меня и вызывая ненависть не только к умирающему Зиновию Панову, но и к тому, кто разрушает смерть.
По большей части я ощущал эти души как общее давление, груз был ужасным, просто невероятным, когда все их суицидальные истории и эмоции заполняли всё моё естество. Мне даже казалось, что наказание титана Атланта, который был вынужден держать на своих плечах весь земной шар, сейчас не шло ни в какое сравнение. Карма всего мира была на мне, я принял вызов избавить человечество от такого мощного проклятия, я один! Конечно, это было изнурительно. Каждое семя зла, что было умышленно или случайно посеяно в недрах греховной истории человечества, сейчас разрасталось во мне гигантскими ростками. Эти ростки разрывали мою плоть, отравляли живительные сосуды, проникали в мозг, доходя даже до души, которая всё ещё теплилась во мне, пока я окончательно не сдамся. Зачем я должен всё это терпеть? Чего ради? Почему я должен кого-то спасать? Если бы от этого хотя бы зависело моё собственное спасение, может, этот эгоистичный фактор и придал бы мне сил на успешную борьбу. А так всё казалось тленом, бессмысленным и иррациональным тленом.
А иногда оживала конкретная личность и полностью соответствовала карикатурному голосов в голове, именно так как мы себе и представляем шизофреников. Я ведь так хорошо знал каждого из них, истории жизни и их эмоциональные переживания не просто были знаниями в моей голове, каждое чувство я пережил во время синастрии сердцебиений. В этот период я становился актёром, который настолько вживался в свою роль, что отказывался от своей собственной личности. Только в моём случае это не была попытка бегства от самого себя, мне навязывали эти воспоминания, чтобы поглотить разум идеей покончить с собой. Вероятно, в подсознании шла моя борьба с чувством вины. Мне нужно было пережить испытания каждой своей жертвы, чтобы получить полное прощение и избавиться от всех человеческих зависимостей. Это было символическое искупление грехов, ведь тот, кто разрушает смерть должен быть полностью чист, прежде чем примет свой статус. А научным языком можно добавить, вот тут-то двенадцать минут смерти мозга и дали о себе знать своими последствиями.
Надо сказать, моя жизнь теперь была похожа на сплошные трагифарсы и чёрные комедии, но это только со стороны, потому что 24 часа в сутки я жил в постоянном напряжении, терзаемый теми мучениями, что переживали мои жертвы незадолго до самоубийства.
