Она замаливала грехи своих суицидальных помыслов, и с каждым днём делала это всё яростнее и эмоциональнее. По мере того как росло её желание умереть, крепла и её вера в Бога, которая, тем не менее, никак не противоречила теории моего существования. По идее, по каноническому христианству тот, кто разрушает смерть был полной ересью, но верующие в нашей секте переделывали теорию о смерти и воскресении Христа под мою сюжетную линию. Я превращался в их глазах в Мессию, что умер за грехи человечества, и вот он вернулся и спасал мир от смерти. Странная теория, но всё же сюжетные линии в них переплетались, пускай и в таком грязном и пугающем виде. Но наши с этим утопическим Мессией цели в какой-то степени совпадали, оба мы разрушали оковы смерти и исцеляли человечество. И хотя поначалу я удивлённо наблюдал за тем, как много среди сектантов христиан, сейчас я понимал, что не так уж и сильно выпадал из их исторических и религиозных доктрин. Я давно уже принял масштабность своей ответственности перед миром сим, чтобы смеяться с подобных теорий. Я уже не убегал от себя и не допускал сожалений. Правители и боги не мыслят индивидуальностями, они видят перед собой только цели, а методы их осуществления – не их забота, не говоря уже о моральной стороне. Этого просто не должно существовать. Я мог до сих пор ронять слёзы, убиваться по конкретным личностям, корить себя, заниматься самобичеванием и вымаливать ежедневно грехи, но я всё равно не имел права сходить с пути своей миссии.
Я поддерживал её визиты в церковь, если это психологически помогало ей принять свою предстоящую смерть. Она даже оттуда умудрялась мне звонить, шепча о своём внутреннем дискомфорте. Её терзали демоны, она сходила с ума из-за голосов в голове, которые вели её к бездонной пропасти. Я неоднократно сталкивался с похожими случаями, когда ещё не понимающий своих суицидальных желаний человек обращался за поддержкой в церковь. Почти все они слышали голоса демонов, которые заставляли их прекратить борьбу, чтобы окончательно завладеть их душами. И хотя Фаня знала, что её душа после добровольной смерти перейдёт ко мне, она не ожидала, что это произойдёт так скоро. Когда-то она действительно не хотела жить и пыталась оборвать своё существование, но вера в мой приход и её избранность притупили все суицидальные порывы. Получалось не всё так гармонично с ней, обычно сектанты смиренно принимали своё поражение и добровольно шли ко мне в лапы, потому что устали бороться и были слишком слабы, позволяя другим решать, как им жить, и когда помирать. От того Фаня была интересным экспериментом – верящая в меня и мою миссию как никто другой, но при этом противящаяся самоубийственному проклятию.
Она раскрывалась передо мной во всей своей красе, наконец-то мне была дана власть познать каждый миллиметр её сокровенных желаний и подсознательных тайн. Я не был влюблён в неё и не считал её своим другом, так что без лишних эмоций принимал её добровольный дар. Случай с Фаней был образцовым по всем параметрам. Всё шло именно так, как мне и нравилось – от создания душевной связи и слепого поклонения до интеллектуально-агрессивной борьбы и безумных выходок. Я питался её эмоциями, но всё же с нетерпением ожидал гротескного финала. Я уже знал, когда она прекратит противиться, метка наглядно иллюстрировала её состояние, с каждым днём затемняясь. И когда в ней уже начали появляться яркие вкрапления и абстрактные узоры, я осознавал, что скоро получу долгожданную жертву. Я знал, что смерть её будет интимной, Фане не подходило безумное, массовое поклонение. Ритуальное самоубийство на глазах у всех верующих в того, кто разрушает смерть больше подходила позёрам. Фаина была из другого теста – невидимый организатор, способный учесть все мелочи и держать любую систему в строю, не выходя из тени. Я был уверен, что под покровом ночи и в тени своего кумира она и передаст мне свою душу. Но я недооценивал её веру, оказалось, что дух её противился суицидальным искушениям даже в последние минуты жизни.
Я уже мог распознать конкретный день самоубийства по неконтролируемым цветовым вихрям в метке, пик ненависти к жизни настиг Фаню, когда мы с ней сидели на моём уютном диване, любуясь прекрасным закатом. Она не нарезала круги и не кричала, обычно человека накрывает истерика, но не в её случае. И только по жёсткости её мышц и рваному дыханию я понимал, насколько она напряжена, и каких ей усилий требует контроль над телом. И тут вдруг она резко вскочила на ноги и произнесла:
- Зенобиос, мне срочно нужно в церковь. Я боюсь тебя, мне кажется, ты – не тот, кого я призывала. Ты служишь силам ада, но ты не заполучишь мою душу…нет…Зенобиос, не получишь….
Меня напрягли её слова, кажется, её религиозность слегка лишила её рассудка. Но это был день её смерти, ей явно было тяжело находиться в адекватном состоянии. Я пытался уговорить её остаться, но она меня не слушала, лишь сбивчиво шептала «Отче наш», пока одевалась в коридоре. Я не мог лишиться своей жертвы, я должен был поглотить её душу, просто должен. Это был для меня некий переломный момент, когда я полностью обрывал все связи со своим старым «я» и символически выходил на новый уровень. Я ещё не знал, что меня ждёт дальше, но чуял, смерть Фани – завершение очередной главы моей жизни.
С одной стороны Фаина хотела от меня сбежать, но с другой стороны ей хотелось слиться со мной и телом и душой, остановив жизнь, чтобы перейти в этом состоянии в вечность. Она не отказалась от моей помощи, и я повёз её в Химки на своём новом спорткаре от Бентли. Всю дорогу она жужжала «Отче наш», пока слёзы текли по её щекам, а руки неистово тряслись в жесте молитвы. Метка судорожно переливалась, и хотя она не отражалась в зеркалах, даже сидя спиной к Фане, мне было трудно избавиться от вырвиглазных бликов. Узоры становились всё чётче, ну кого я обманывал, давно же видел там луковицу! И если сначала я думал, что вижу обобщённый геометрический символ, то сейчас до меня дошло, луковица эта была связана с образом церкви (купола на Богоявленском храме были именно луковичной формы). Значит, она умрёт в церкви, это было странно. Неужели она наложит на себя руки в священном месте? Мне стало некомфортно от подобных перспектив, но моя практичная сторона только фыркала, тем лучше для тебя, зашоренность и суеверия тебе ни к чему. Храм был обычным местом, какая разница, где человек себя убивает? Уж лучше это сделать в месте, где ты себя ощущаешь в безопасности и относительном покое.
Я не последовал за своей жертвой, я хотел дать ей время разобраться в себе. С одной стороны она считала меня неким искажением и боролась против того, чтобы продать свою душу мне (это в ней сейчас говорили христианские страхи). Но истинная её натура понимала, что лишь я один способен дать ей освобождение. Пока она это не примет, то не сможет свершить самоубийство, я это просто знал.
Я сидел в машине и тупо смотрел на православную белокаменную церковь с золотыми луковичными главами. Искушение войти в храм и следить за Фаней было велико, но я не хотел пугать свою жертву. Через двадцать минут я вышел из машины и прогуливался вокруг церкви, пока не дождался звонка от Фаины. Она долго молчала, но я слышал её нервное дыхание, а потом едва расслышал её безумный шёпот:
- Мне страшно. Зенобиос, мне очень страшно…я так боюсь умирать. Пожалуйста, помоги мне…
Я взял себя в руки, чтобы мой голос звучал не просто уверенно, но и расслабленно, как будто нет во мне ни капли сомнений, ни капли нервозности, ни капли собственных страхов. Перед намоленным храмом вера в мою собственную избранность слегка поколебалась, но я же был на верном пути, я очищал мир от гнили, ничто не должно было сбить меня с пути предназначения.
- Фаина, дорогая, я знаю, что тебе страшно. Я знаю, что ты сомневаешься, и это нормально. Твоя жизнь ускользает от тебя, но она уже не принадлежит тебе, эти силы вне нашего контроля. Но я знаю и то, что в тебе есть вера, только ты сама знаешь своё предназначение, свою избранность, свой путь Виа-Долороза. Выбор только за тобой, спасёшь ли ты свою душу от вечной пустоты. Помни, я рядом, я всегда буду с тобой и в жизни, и в смерти, мы соединимся с тобой навеки.
После этого я слышал лишь истеричные всхлипы и шуршание, и когда она вновь заговорила, голос её звучал уже не так плаксиво. – Я вижу тебя, Зенобиос, я верю в тебя, пожалуйста, не покидай меня…
Я заметил её. Она стояла на колокольне и смотрела вниз. Понятия не имею, почему никто не забил тревогу, что на колокольную башню забрался посторонний человек, но мне до этого дела не было. Башня не была слишком высокой, но её высоты было достаточно, теперь я понял, какой метод избрала Фаня. Она стояла такая неземная, но решительная, ветер колыхал её растрёпанные волосы, её бледность была поразительной, а неоновые сгустки кружились как карусель над её головой, напоминая нимб. Даже если она когда-то ступила на грешную тропу, сейчас она была очищена, и я получал душу святого человека. Экстатическое предвкушение накрыло меня, ни одна религия мира не способна была противиться чарам того, кто разрушает смерть, и это обновило меня, сбросило весь груз сомнений, я очищался вместе с Фаней, познавая глубину этой вселенной!
Она всё продолжала просить спасти её, параллельно читая молитвы и рыдая, как ей страшно. Всё неистовее она молилась, и всё больше уверенности было в её голосе, и вот уже вместо бога она кричала моё имя, всё ближе она была к искуплению и освобождению. Это действовало на меня как транс, я погружался в бездонный мрак, где мог встретить её душу – единственный свет, что мог согреть меня в этот момент, та самая жертва во спасение. Я уже сам не понимал, кто из нас кого спасает, и кто чем жертвует, мы сплелись с ней в одно целое, и страхи и неуверенность Фани лишили меня покоя. Но когда я увидел над её головой радужный нимб, состоящий из озорных луковичек, эта беспробудная мгла отринула от меня, закрыв с невероятной мощью врата ада. Фаня прыгнула, и пока она летела, я смаковал этот дар, эту добровольную жертву. И я принял её душу, избавив от вечной пустоты. Когда экзальтированная дрожь покинула мою материальную оболочку, тело Фани лежало недалеко от меня. Никакой крови, никаких частичек внутренностей, никаких искажённых поз. Казалось, что она просто спала. Но метка испарилась, а душа её слилась с тем, кто разрушает смерть, мне тут больше нечего было делать. Тихо и спокойно я покидал территорию храма, насыщенный, целостный, гармоничный. Что-то во мне переклинило после этого случая, пришло полное принятие своей личности, и я подозревал, что теперь во мне не осталось ничего святого, ничего такого, что способно было остановить. Пора было двигаться вперёд, оставив все сожаления и ошибки в прошлом.
41
Прошло пять лет с того дня, как я пытался покончить с собой, и за эти годы я успел пережить много чего странного. Но после того как я на сто процентов принял тот факт, что являлся тем, кто разрушает смерть, пришлось неоднократно себя ломать и потихоньку сбрасывать свою человечность. Гуманизм мешал моим возвышенным целям, и когда мне удалось сбросить это философское понятие, включающее в себя заложенную и непоколебимую любовь к людям, мне стало легче. По сути, мой гуманизм возрос, раз мне удалось перестроить себя на режим раболепного послушания, я атрофировал добровольно свою чувствительную сторону, чтобы спасти человечество от проклятия самоликвидации. При этом я делал свою работу тайно, никто не знал моих методов, моих ошибок, моих сомнений, что я испытывал на своём пути. Не говоря уже о моих успехах. Я до конца не был уверен, мог ли назвать свою миссию – добром, да и был ли смысл употреблять такие ограниченные слова как «добро» и «зло»? Я делал то, что должен делать, не задумываясь о моральной стороне, а также не вспоминал прошлое и не думал о будущем. Я был готов прожить все предстоящие годы в схожем режиме, спокойно принимая профессию чистильщика.
Мой образ жизни лишал меня важного аспекта – крепких связей со своими человеческими братьями и сёстрами. Я просто не мог доверять ни одной душе то, чем занимался, получая стопроцентную поддержку. Я просто не верил, что такое возможно. К тому же я до сих пор немного параноил, если мои планы рушились. Столько лет прошло, а страх разоблачения всё ещё терзал меня с давящей неотступностью. Значило ли это, что в подсознании я испытывал угрызения совести за свои деяния? Например, когда я умышленно заражал людей и обрекал их на самоубийство? Вероятно. Но сколько бы я себе ни давал обещаний не впутывать неповинных людей ради своих личных целей, рано или поздно я возвращался на свою охоту, проповедующую вседозволенность. Да и мне нравилось это чувство – право выбора беспрепятственно обрекать человека на самоубийство.
Конечно, иногда я задумывался о том, чтобы сократить общение с самоубийцами, прекратить беспощадную охоту и попробовать создать видимость жизни среднестатистического человека. Даже у одиночек обычно есть один или несколько близких контактов, ведь как ни крути, человек был существом социальным. У меня же были исключительно кратковременные связи, большая часть из которых добровольно покидала этот мир в ближайшие месяцы. Люди, которых я не заражал, общаясь на регулярной основе, знали обо мне мучительно мало, да и лишь то, что я сам им презентовал. Тяжело говорить о крепкой дружбе, когда ты не мог доверить самое сокровенное, а поскольку вся моя жизнь крутилась вокруг суицидов, все переживания я отрабатывал в гордом одиночестве. Но а сектанты, с которыми я по той или иной причине заводил близкое знакомство, кончали тем, что приобретали метку. Как только я понимал, что нить между нами становится чересчур плотной, я удалял этих людей из своей жизни как мусор. Зачем я это делал? Ведь среди них как раз и была возможность обрести друзей. Но я никогда не был сторонником отношений с бездонной социальной пропастью. Я был Мессией, их спасителем, никогда мы не могли бы быть на равных, а для меня в отношениях и в дружбе всегда было важно именно равенство.
Так просто было влюбиться, поддаться романтическим порывам, помечтать с кем-нибудь о настоящей семье, наблюдать за тем, как растут твои дети, взращённые с твоего семени, но…я не мог себе этого позволить, просто не мог. И не потому что мне пришлось бы постоянно врать и выкручиваться из-за своих странных контактов и оправдывать нелогичные передвижения, ведь я давно уже научился искусно лгать. А лишь потому, что я сам понимал, что замараю такие искренние чувства как любовь и уничтожу такое священное понятие как полноценная семья своими грязными тайнами и суицидальными девиациями. Мне не нужны были искусственные отношения, у меня и так их было вдоволь, и даже хорошо, что они никогда не заходили за рамки того, чтобы потерять голову. Кратковременные романы, временная дружба ради конкретных целей, тусовки, вот это и был мой уровень, так я никого не обманывал. Главное моё правило гласило – оставайся честным перед самим собой.
Но всё же я немного лукавлю, утверждая, что не заводил никаких близких связей, ведь существовал интернет, безопасное пространство, где можно годами анонимно общаться и получать от подобного контакта одно лишь удовольствие.
Я поддерживал её визиты в церковь, если это психологически помогало ей принять свою предстоящую смерть. Она даже оттуда умудрялась мне звонить, шепча о своём внутреннем дискомфорте. Её терзали демоны, она сходила с ума из-за голосов в голове, которые вели её к бездонной пропасти. Я неоднократно сталкивался с похожими случаями, когда ещё не понимающий своих суицидальных желаний человек обращался за поддержкой в церковь. Почти все они слышали голоса демонов, которые заставляли их прекратить борьбу, чтобы окончательно завладеть их душами. И хотя Фаня знала, что её душа после добровольной смерти перейдёт ко мне, она не ожидала, что это произойдёт так скоро. Когда-то она действительно не хотела жить и пыталась оборвать своё существование, но вера в мой приход и её избранность притупили все суицидальные порывы. Получалось не всё так гармонично с ней, обычно сектанты смиренно принимали своё поражение и добровольно шли ко мне в лапы, потому что устали бороться и были слишком слабы, позволяя другим решать, как им жить, и когда помирать. От того Фаня была интересным экспериментом – верящая в меня и мою миссию как никто другой, но при этом противящаяся самоубийственному проклятию.
Она раскрывалась передо мной во всей своей красе, наконец-то мне была дана власть познать каждый миллиметр её сокровенных желаний и подсознательных тайн. Я не был влюблён в неё и не считал её своим другом, так что без лишних эмоций принимал её добровольный дар. Случай с Фаней был образцовым по всем параметрам. Всё шло именно так, как мне и нравилось – от создания душевной связи и слепого поклонения до интеллектуально-агрессивной борьбы и безумных выходок. Я питался её эмоциями, но всё же с нетерпением ожидал гротескного финала. Я уже знал, когда она прекратит противиться, метка наглядно иллюстрировала её состояние, с каждым днём затемняясь. И когда в ней уже начали появляться яркие вкрапления и абстрактные узоры, я осознавал, что скоро получу долгожданную жертву. Я знал, что смерть её будет интимной, Фане не подходило безумное, массовое поклонение. Ритуальное самоубийство на глазах у всех верующих в того, кто разрушает смерть больше подходила позёрам. Фаина была из другого теста – невидимый организатор, способный учесть все мелочи и держать любую систему в строю, не выходя из тени. Я был уверен, что под покровом ночи и в тени своего кумира она и передаст мне свою душу. Но я недооценивал её веру, оказалось, что дух её противился суицидальным искушениям даже в последние минуты жизни.
Я уже мог распознать конкретный день самоубийства по неконтролируемым цветовым вихрям в метке, пик ненависти к жизни настиг Фаню, когда мы с ней сидели на моём уютном диване, любуясь прекрасным закатом. Она не нарезала круги и не кричала, обычно человека накрывает истерика, но не в её случае. И только по жёсткости её мышц и рваному дыханию я понимал, насколько она напряжена, и каких ей усилий требует контроль над телом. И тут вдруг она резко вскочила на ноги и произнесла:
- Зенобиос, мне срочно нужно в церковь. Я боюсь тебя, мне кажется, ты – не тот, кого я призывала. Ты служишь силам ада, но ты не заполучишь мою душу…нет…Зенобиос, не получишь….
Меня напрягли её слова, кажется, её религиозность слегка лишила её рассудка. Но это был день её смерти, ей явно было тяжело находиться в адекватном состоянии. Я пытался уговорить её остаться, но она меня не слушала, лишь сбивчиво шептала «Отче наш», пока одевалась в коридоре. Я не мог лишиться своей жертвы, я должен был поглотить её душу, просто должен. Это был для меня некий переломный момент, когда я полностью обрывал все связи со своим старым «я» и символически выходил на новый уровень. Я ещё не знал, что меня ждёт дальше, но чуял, смерть Фани – завершение очередной главы моей жизни.
С одной стороны Фаина хотела от меня сбежать, но с другой стороны ей хотелось слиться со мной и телом и душой, остановив жизнь, чтобы перейти в этом состоянии в вечность. Она не отказалась от моей помощи, и я повёз её в Химки на своём новом спорткаре от Бентли. Всю дорогу она жужжала «Отче наш», пока слёзы текли по её щекам, а руки неистово тряслись в жесте молитвы. Метка судорожно переливалась, и хотя она не отражалась в зеркалах, даже сидя спиной к Фане, мне было трудно избавиться от вырвиглазных бликов. Узоры становились всё чётче, ну кого я обманывал, давно же видел там луковицу! И если сначала я думал, что вижу обобщённый геометрический символ, то сейчас до меня дошло, луковица эта была связана с образом церкви (купола на Богоявленском храме были именно луковичной формы). Значит, она умрёт в церкви, это было странно. Неужели она наложит на себя руки в священном месте? Мне стало некомфортно от подобных перспектив, но моя практичная сторона только фыркала, тем лучше для тебя, зашоренность и суеверия тебе ни к чему. Храм был обычным местом, какая разница, где человек себя убивает? Уж лучше это сделать в месте, где ты себя ощущаешь в безопасности и относительном покое.
Я не последовал за своей жертвой, я хотел дать ей время разобраться в себе. С одной стороны она считала меня неким искажением и боролась против того, чтобы продать свою душу мне (это в ней сейчас говорили христианские страхи). Но истинная её натура понимала, что лишь я один способен дать ей освобождение. Пока она это не примет, то не сможет свершить самоубийство, я это просто знал.
Я сидел в машине и тупо смотрел на православную белокаменную церковь с золотыми луковичными главами. Искушение войти в храм и следить за Фаней было велико, но я не хотел пугать свою жертву. Через двадцать минут я вышел из машины и прогуливался вокруг церкви, пока не дождался звонка от Фаины. Она долго молчала, но я слышал её нервное дыхание, а потом едва расслышал её безумный шёпот:
- Мне страшно. Зенобиос, мне очень страшно…я так боюсь умирать. Пожалуйста, помоги мне…
Я взял себя в руки, чтобы мой голос звучал не просто уверенно, но и расслабленно, как будто нет во мне ни капли сомнений, ни капли нервозности, ни капли собственных страхов. Перед намоленным храмом вера в мою собственную избранность слегка поколебалась, но я же был на верном пути, я очищал мир от гнили, ничто не должно было сбить меня с пути предназначения.
- Фаина, дорогая, я знаю, что тебе страшно. Я знаю, что ты сомневаешься, и это нормально. Твоя жизнь ускользает от тебя, но она уже не принадлежит тебе, эти силы вне нашего контроля. Но я знаю и то, что в тебе есть вера, только ты сама знаешь своё предназначение, свою избранность, свой путь Виа-Долороза. Выбор только за тобой, спасёшь ли ты свою душу от вечной пустоты. Помни, я рядом, я всегда буду с тобой и в жизни, и в смерти, мы соединимся с тобой навеки.
После этого я слышал лишь истеричные всхлипы и шуршание, и когда она вновь заговорила, голос её звучал уже не так плаксиво. – Я вижу тебя, Зенобиос, я верю в тебя, пожалуйста, не покидай меня…
Я заметил её. Она стояла на колокольне и смотрела вниз. Понятия не имею, почему никто не забил тревогу, что на колокольную башню забрался посторонний человек, но мне до этого дела не было. Башня не была слишком высокой, но её высоты было достаточно, теперь я понял, какой метод избрала Фаня. Она стояла такая неземная, но решительная, ветер колыхал её растрёпанные волосы, её бледность была поразительной, а неоновые сгустки кружились как карусель над её головой, напоминая нимб. Даже если она когда-то ступила на грешную тропу, сейчас она была очищена, и я получал душу святого человека. Экстатическое предвкушение накрыло меня, ни одна религия мира не способна была противиться чарам того, кто разрушает смерть, и это обновило меня, сбросило весь груз сомнений, я очищался вместе с Фаней, познавая глубину этой вселенной!
Она всё продолжала просить спасти её, параллельно читая молитвы и рыдая, как ей страшно. Всё неистовее она молилась, и всё больше уверенности было в её голосе, и вот уже вместо бога она кричала моё имя, всё ближе она была к искуплению и освобождению. Это действовало на меня как транс, я погружался в бездонный мрак, где мог встретить её душу – единственный свет, что мог согреть меня в этот момент, та самая жертва во спасение. Я уже сам не понимал, кто из нас кого спасает, и кто чем жертвует, мы сплелись с ней в одно целое, и страхи и неуверенность Фани лишили меня покоя. Но когда я увидел над её головой радужный нимб, состоящий из озорных луковичек, эта беспробудная мгла отринула от меня, закрыв с невероятной мощью врата ада. Фаня прыгнула, и пока она летела, я смаковал этот дар, эту добровольную жертву. И я принял её душу, избавив от вечной пустоты. Когда экзальтированная дрожь покинула мою материальную оболочку, тело Фани лежало недалеко от меня. Никакой крови, никаких частичек внутренностей, никаких искажённых поз. Казалось, что она просто спала. Но метка испарилась, а душа её слилась с тем, кто разрушает смерть, мне тут больше нечего было делать. Тихо и спокойно я покидал территорию храма, насыщенный, целостный, гармоничный. Что-то во мне переклинило после этого случая, пришло полное принятие своей личности, и я подозревал, что теперь во мне не осталось ничего святого, ничего такого, что способно было остановить. Пора было двигаться вперёд, оставив все сожаления и ошибки в прошлом.
41
Прошло пять лет с того дня, как я пытался покончить с собой, и за эти годы я успел пережить много чего странного. Но после того как я на сто процентов принял тот факт, что являлся тем, кто разрушает смерть, пришлось неоднократно себя ломать и потихоньку сбрасывать свою человечность. Гуманизм мешал моим возвышенным целям, и когда мне удалось сбросить это философское понятие, включающее в себя заложенную и непоколебимую любовь к людям, мне стало легче. По сути, мой гуманизм возрос, раз мне удалось перестроить себя на режим раболепного послушания, я атрофировал добровольно свою чувствительную сторону, чтобы спасти человечество от проклятия самоликвидации. При этом я делал свою работу тайно, никто не знал моих методов, моих ошибок, моих сомнений, что я испытывал на своём пути. Не говоря уже о моих успехах. Я до конца не был уверен, мог ли назвать свою миссию – добром, да и был ли смысл употреблять такие ограниченные слова как «добро» и «зло»? Я делал то, что должен делать, не задумываясь о моральной стороне, а также не вспоминал прошлое и не думал о будущем. Я был готов прожить все предстоящие годы в схожем режиме, спокойно принимая профессию чистильщика.
Мой образ жизни лишал меня важного аспекта – крепких связей со своими человеческими братьями и сёстрами. Я просто не мог доверять ни одной душе то, чем занимался, получая стопроцентную поддержку. Я просто не верил, что такое возможно. К тому же я до сих пор немного параноил, если мои планы рушились. Столько лет прошло, а страх разоблачения всё ещё терзал меня с давящей неотступностью. Значило ли это, что в подсознании я испытывал угрызения совести за свои деяния? Например, когда я умышленно заражал людей и обрекал их на самоубийство? Вероятно. Но сколько бы я себе ни давал обещаний не впутывать неповинных людей ради своих личных целей, рано или поздно я возвращался на свою охоту, проповедующую вседозволенность. Да и мне нравилось это чувство – право выбора беспрепятственно обрекать человека на самоубийство.
Конечно, иногда я задумывался о том, чтобы сократить общение с самоубийцами, прекратить беспощадную охоту и попробовать создать видимость жизни среднестатистического человека. Даже у одиночек обычно есть один или несколько близких контактов, ведь как ни крути, человек был существом социальным. У меня же были исключительно кратковременные связи, большая часть из которых добровольно покидала этот мир в ближайшие месяцы. Люди, которых я не заражал, общаясь на регулярной основе, знали обо мне мучительно мало, да и лишь то, что я сам им презентовал. Тяжело говорить о крепкой дружбе, когда ты не мог доверить самое сокровенное, а поскольку вся моя жизнь крутилась вокруг суицидов, все переживания я отрабатывал в гордом одиночестве. Но а сектанты, с которыми я по той или иной причине заводил близкое знакомство, кончали тем, что приобретали метку. Как только я понимал, что нить между нами становится чересчур плотной, я удалял этих людей из своей жизни как мусор. Зачем я это делал? Ведь среди них как раз и была возможность обрести друзей. Но я никогда не был сторонником отношений с бездонной социальной пропастью. Я был Мессией, их спасителем, никогда мы не могли бы быть на равных, а для меня в отношениях и в дружбе всегда было важно именно равенство.
Так просто было влюбиться, поддаться романтическим порывам, помечтать с кем-нибудь о настоящей семье, наблюдать за тем, как растут твои дети, взращённые с твоего семени, но…я не мог себе этого позволить, просто не мог. И не потому что мне пришлось бы постоянно врать и выкручиваться из-за своих странных контактов и оправдывать нелогичные передвижения, ведь я давно уже научился искусно лгать. А лишь потому, что я сам понимал, что замараю такие искренние чувства как любовь и уничтожу такое священное понятие как полноценная семья своими грязными тайнами и суицидальными девиациями. Мне не нужны были искусственные отношения, у меня и так их было вдоволь, и даже хорошо, что они никогда не заходили за рамки того, чтобы потерять голову. Кратковременные романы, временная дружба ради конкретных целей, тусовки, вот это и был мой уровень, так я никого не обманывал. Главное моё правило гласило – оставайся честным перед самим собой.
Но всё же я немного лукавлю, утверждая, что не заводил никаких близких связей, ведь существовал интернет, безопасное пространство, где можно годами анонимно общаться и получать от подобного контакта одно лишь удовольствие.
