Обстановку здесь, конечно, нельзя было не назвать уютной, но, все же, эта атмосфера не угрожала отсутствием комфорта: бордовые мягкие кресла без подлокотников, поставленные в круг (на которых и восседали участники); закрытые окна плотными жалюзи, вероятно, от глаз прохожих; вдоль окон другие кресла, установленные стопками (если выключить свет, то они походили на рельеф небоскрёбов отдаленного городского пейзажа); сцена была закрыта огромным жёлтым полотном – некое подобие кулис.
Один из участников сегодняшнего собрания вдруг заговорил:
– Нет, вы мне скажите… Ну и в чем смысл поступка её отца?
Это был мужичок азиатского происхождения, лет сорока. Глаза его, и без того вытянутые в щелочки, казалось, еще сильнее щурились, подозрительно глядя на окружающих. Голос был высок и противен, каждый звук, издаваемый этим «бурятом» (как я окрестил его с самого начала) был пропитан вызовом и надменностью. Да, он скорее всего тоже пережил горе, раз ходит в эту группу, но это не давало ему права, осуждая, обсуждать других.
– Он знал, что это опасно. Зачем он полез? – продолжал он. - Я считаю, что смерть щенка не такая уж большая потеря по сравнению со смертью этого мужчины!
Группа стала переговариваться и перешептываться. Проще говоря, начался «базар-вокзал». Бурят не останавливался:
– Её отец просто скинул свою вину за потерянную в юности собаку на своего ребёнка. Папаша, значит, мучился всю жизнь, страдал от чувства вины из-за того, что не спас пса, и вдруг решил избавиться от этого чувства! Но он не подумал, что ребенок будет страдать так же всю жизнь от чувства вины за потерянного отца!
Шум разговоров усилился. Мужчина-организатор вдруг громко отчеканил:
– Ну, подождите! Давайте не будем так категоричны! Сейчас это неважно, почему так поступил её отец. Мы ведь не это обсуждаем!
– А почему я не могу порассуждать на эту тему? – встрепенулся Бурят. – Вы же понимаете, что я прав? Алёна, вы извините, конечно, но этот выбор, который сделал ваш отец, он бессмысленный! Это плохой отец, который оставляет ребенка жить с чувством вины оставшуюся жизнь.
Алёна, запинаясь, трясущимися губами, по которым пробегали капельки слез, тихо произнесла:
– Это я виновата… Я его попросила…
– Ну, он ведь взрослый мужик! Он должен был понимать, что это очень большой риск! И есть вероятность того, что дочь останется без отца!
Эта девушка со шрамом на щеке молчала. Она потирала лоб трясущимися худыми пальчиками, опустив голову, а по краям её ладошки были заметны падающие капельки слёз.
– И не надо делать такое скорбное лицо, Алёна! Вы ведь…
Я своим громогласным басом гаркнул:
– Рот закрой! А то я сейчас тебе его закрою!
Бурят резко замолк, захлопав глазами-ниточками, глядя в мою сторону.
– Нет, ну я же…
– Я говорю, пасть свою закрой!
Далее собрание проходило спокойно. Узкоглазый, насупившись, молчал до самого конца. Мне тоже не довелось говорить по моему же желанию (вернее, отсутствию его). Каждый имел право говорить или отказаться.
Когда я вышел из здания школы, был поздний вечер. Звезды приятно дышали тишиной и вместе со своей мамой-луной искренне роняли холодный свет на усталую землю. Впрочем, холодный свет был виден только на них самих, здесь же, где городская жизнь шла своим незамысловатым чередом, он растворялся в огнях города, и вся земная среда вокруг была охвачена теплым светом фонарей. Позвонив по одному делу, я разговорился с собеседником и, стоя чуть в стороне, не замечал выходящих из школы людей. Но вот я заметил Бурята, и он, казалось, шел, не замечая, никого вокруг, он тоже разговаривал по телефону. Да ну и шут с ним. Мне стало интересно снова увидеть Алёну – девушку со шрамом на щеке. И в какой-то момент я её увидел. Она прошла мимо, не посмотрев в мою сторону, прошла пятьдесят метров до проезжей части, затем почти сразу же села в желтый hundai с шашечками и уехала. Я стоял еще минут пятнадцать, глядя ей вслед, и молча размышлял, а потом развернулся и направился к своей машине, что стояла позади школы на автостоянке.
Через полтора месяца наступил тот самый день. День, который 12 лет назад был объявлен днём траура. День, который жители города запомнили навсегда. День землетрясения. Многие, кто остался здесь жить, приходили к памятникам полностью разрушенных домов - их было 9 в городе (остальные дома выдержали и были восстановлены) – и клали цветы под гранитный камень со списком фамилий на лицевой стороне. Другие, кто не мог здесь оставаться жить дальше, всё равно приезжали в этот день с той же целью. Люди помнили. Вот и я решил отправиться к одному из таких памятников, на месте которого когда-то стояла пятиэтажная «хрущёвка».
Она была там. Алёна сидела спиной ко мне, а рядом сидел её постаревший друг лабрадор Макс. Девушка словно с кем-то разговаривала, глядя на камень, и иногда клала руку на загривок пса, поглаживая его. Четвероногий друг отвечал тем, что лизал руку хозяйки, когда она убирала руку от загривка, а затем снова спокойно сидел и смотрел вперёд. Я подошел к лавочке и спросил:
– Не помешаю? Можно мне присесть?
Алёна подняла взгляд на меня.
– Это вы… – узнала она новенького из группы переживших землетрясение. – Да, конечно. Садитесь.
Макс молчал.
– Странно, он обычно не подпускает ко мне чужаков, – сказала она.
– Ну не такой уж я и чужак, – улыбнулся я.
Алёна на улыбку не ответила.
– Вы тоже кого-то потеряли?
– Нет, – ответил я, – но я виноват в том, что кто-то другой кого-то потерял…
– Каким образом вы виноваты?
– Я не спас отца девочки. Хотя обещал ей…
Алёна удивлённо посмотрела на меня. Её глаза бегали по моему лицу, изучая его, будто бы припоминая что-то.
– Вы меня не узнаёте?
– Боже мой. Это вы! Тот молодой спасатель!
– Ну, теперь я не такой уж молодой спасатель, но все еще спасатель.
– Так вот почему Макс молчит! А я-то думаю…
– Ну, привет, девочка Алёна, – снова улыбнулся я.
На этот раз она улыбнулась в ответ. Но эта улыбка была бледной и потухшей. Улыбка девушки, которая долгое время страдает от депрессии.
– Здрасьте… Так это необычно. Я рада вас видеть! Макс, мы рады видеть дядю спасателя?
Пёс приглушенно гавкнул.
– Дядя спасатель – рассмеялся я.
Алёна просияла. Она явно была мне рада.
– А почему вы молчали на собрании? – поинтересовалась она.
– Мне нечего было сказать. А что-то вставлять в твою историю, хотя я и являюсь её непосредственным участником, мне не хотелось. Да и…
– Вы тоже чувствуете себя виноватым?
– Да, я виноват перед тобой.
– Не говорите глупостей!
– То же самое я могу сказать и тебе касаемо твоего чувства вины.
Алёна промолчала и снова повернулась к камню.
– Почему он так сделал… – через паузу молчания чуть слышно проговорила она.
– Алёна, твой папа сделал свой выбор, правильный он или нет, об этом можно рассуждать бесконечно. И все равно, никто не будет прав, и каждый будет прав по-своему. На правильность его выбора можно смотреть с разных сторон.
– Ну да, с какой стороны посмотреть…
Кажется, она понимала что я хочу до неё донести.
– Да. Все эти 12 лет я, ощущая вину перед тобой, больше не появлялся в твоей жизни. Хотя, к примеру, два года назад, в этот день я приходил и стоял вон там, – я указал на переулок, – стоял и смотрел на тебя, не решаясь подойти.
По щеке Алёны скатилась одинокая слеза.
– Надо было подойти… А почему ты сейчас решился?
– Я сделал свой выбор.
– Между чем?
– Между тем, чтобы терзаться до конца своих дней, жалея девочку Алёну, которая вот уже взрослая, страдает на моих глазах по моей же вине..
– Это совсем не твоя вина!
–…И между тем, – продолжил я, не обращая внимания на её возглас, – чтобы жить дальше и отпустить всё. А также попытаться помочь выбраться из ямы той самой девочке.
– Помочь мне? – удивилась она.
– Твой папа сделал свой выбор. Я тоже сделал свой выбор. Теперь и тебе нужно сделать выбор…
– А у меня он какой может быть?
– Твой выбор похож на мой. Продолжать терзаться, унывать и страдать от депрессии, либо быть счастливой и продолжать жить.
– У меня не получится! Я не смогу это всё забыть!
– Тебе и не нужно ничего забывать. Это останется с тобой навсегда. Но только не нужно доводить себя до мучений. Прости себя.
Алёна уже плакала сильнее. Её верный лабрадор положил голову на ее колени, пытаясь утешить хозяйку.
– Прости себя, Алён. Сделай выбор в пользу счастливой жизни. Я же не просто так это все говорю… Мы оба будем постепенно прощать себя и избавляться от чувства вины. Ты можешь мне - я помогу тебе. Вместе.
– Вместе? – переспросила Алёна, в голосе которой прозвучала нотка мольбы.
– Да.
– Вместе…– повторила она.
– Не, ну хошь, можем по отдельности! Только звонить мне будешь, как оно продвигается!
Это было прямое попадание. Девушка так расхохоталась, что слёзы её мгновенно высохли, а верный Макс удивлённо глядя на хозяйку, весело завилял хвостом и залаял.
– Макс, тихо! – сквозь смех воскликнула она.
– Я вообще-то молчу, сижу,– с шутливой обидой в голосе, отрезал я.
Алёна, всё еще улыбаясь, бросила на меня удивленный взгляд.
– Ну… Ты же мне говоришь? Меня же Максим зовут.
Снова взрыв смеха, и теперь я заметил в её глазах новые слёзы, но это были совсем не слёзы горечи.
– Так, наверное, нам надо отсюда уйти…Нехорошо так смеяться и веселиться возле памятника, – под нос пробубнил я, а потом громко произнёс. – Итак, Алёна! Готовы ли вы…
– Замуж за тебя я не пойду! – хохотала девушка.
– Подожди! – не дал я ей договорить.
Алёна продолжала смеяться. Я смеялся вместе с ней. Прохожие недовольно смотрели в нашу сторону, дескать, веселятся у скорбного места.
– Готова ли ты весело провести со мной время?
– Ну, я подумаю. А что вы предлагаете, спасатель-Максим?
– Ммм… Скажи, ты любишь караоке?
Девушка сквозь улыбку сказала:
–Чуть-чуть.
Открыв входную дверь, я прислушался к тишине квартиры. Ни звука.
– Алён! – крикнул я, – нам пора выезжать!
Через минуту моя жена вышла из комнаты. На ней был фартук, испачканный в разных местах акриловой краской, в руке была длинная художественная кисть, волосы её были завязаны в хвост, а лицо озарялось счастьем творческого человека, который занимается любимым делом.
– Куда выезжать?
– Ну, вчера я говорил… Помнишь?
– Ой, я совсем забыла. А можно я не поеду?
Я провел тыльной стороной пальцев руки по щеке с еле заметным шрамом.
– Надо, Зайчиш (она любила, когда я её так называл).
– Хорошо, я сейчас, дай мне пять минут.
Она ушла, а я, подождав немного, громко крикнул:
– Джек!
Большая немецкая овчарка кабель, который жил с нами прямо в нашей квартире, выбежал из кухни ко мне в коридор. Кухня - это было его излюбленное место. Со стола он никогда ничего не воровал, но спать под окном у батареи любил.
– Джеки! Пёс ты мой!
– Рррафф! - лай его был очень низок и силён.
– С нами едешь?
– Рррафф!
Алёна вышла из комнаты в легком платье, склонив голову и надевая серёжку.
– Джек с нами едет?
– Ну, не оставлять же его. Обидится, опять съест твои сапоги, и опять за новыми поедем.
– Не, эти сапоги мне нравятся. Пусть едет.
Девушка постояла перед зеркалом, прихорашиваясь, а потом склонилась к краю зеркальной глади и сказала:
– Любимые, мы скоро вернемся. Не скучайте!
После этого она, молча, пройдя мимо меня, вышла из квартиры и направилась в сторону лифта. Джек, чуть поскальзываясь и стуча по полу когтями, последовал за ней. Я, оставшись один, повернулся в сторону зеркала и, посмотрев издали в то же самое место, куда смотрела Алёна, повторил:
– Не скучайте…
Вышел и закрыл дверь.
На зеркале были закреплены две фотографии: улыбающийся отец Алёны и сидящий в траве старый пёс Макс.
Один из участников сегодняшнего собрания вдруг заговорил:
– Нет, вы мне скажите… Ну и в чем смысл поступка её отца?
Это был мужичок азиатского происхождения, лет сорока. Глаза его, и без того вытянутые в щелочки, казалось, еще сильнее щурились, подозрительно глядя на окружающих. Голос был высок и противен, каждый звук, издаваемый этим «бурятом» (как я окрестил его с самого начала) был пропитан вызовом и надменностью. Да, он скорее всего тоже пережил горе, раз ходит в эту группу, но это не давало ему права, осуждая, обсуждать других.
– Он знал, что это опасно. Зачем он полез? – продолжал он. - Я считаю, что смерть щенка не такая уж большая потеря по сравнению со смертью этого мужчины!
Группа стала переговариваться и перешептываться. Проще говоря, начался «базар-вокзал». Бурят не останавливался:
– Её отец просто скинул свою вину за потерянную в юности собаку на своего ребёнка. Папаша, значит, мучился всю жизнь, страдал от чувства вины из-за того, что не спас пса, и вдруг решил избавиться от этого чувства! Но он не подумал, что ребенок будет страдать так же всю жизнь от чувства вины за потерянного отца!
Шум разговоров усилился. Мужчина-организатор вдруг громко отчеканил:
– Ну, подождите! Давайте не будем так категоричны! Сейчас это неважно, почему так поступил её отец. Мы ведь не это обсуждаем!
– А почему я не могу порассуждать на эту тему? – встрепенулся Бурят. – Вы же понимаете, что я прав? Алёна, вы извините, конечно, но этот выбор, который сделал ваш отец, он бессмысленный! Это плохой отец, который оставляет ребенка жить с чувством вины оставшуюся жизнь.
Алёна, запинаясь, трясущимися губами, по которым пробегали капельки слез, тихо произнесла:
– Это я виновата… Я его попросила…
– Ну, он ведь взрослый мужик! Он должен был понимать, что это очень большой риск! И есть вероятность того, что дочь останется без отца!
Эта девушка со шрамом на щеке молчала. Она потирала лоб трясущимися худыми пальчиками, опустив голову, а по краям её ладошки были заметны падающие капельки слёз.
– И не надо делать такое скорбное лицо, Алёна! Вы ведь…
Я своим громогласным басом гаркнул:
– Рот закрой! А то я сейчас тебе его закрою!
Бурят резко замолк, захлопав глазами-ниточками, глядя в мою сторону.
– Нет, ну я же…
– Я говорю, пасть свою закрой!
Далее собрание проходило спокойно. Узкоглазый, насупившись, молчал до самого конца. Мне тоже не довелось говорить по моему же желанию (вернее, отсутствию его). Каждый имел право говорить или отказаться.
Когда я вышел из здания школы, был поздний вечер. Звезды приятно дышали тишиной и вместе со своей мамой-луной искренне роняли холодный свет на усталую землю. Впрочем, холодный свет был виден только на них самих, здесь же, где городская жизнь шла своим незамысловатым чередом, он растворялся в огнях города, и вся земная среда вокруг была охвачена теплым светом фонарей. Позвонив по одному делу, я разговорился с собеседником и, стоя чуть в стороне, не замечал выходящих из школы людей. Но вот я заметил Бурята, и он, казалось, шел, не замечая, никого вокруг, он тоже разговаривал по телефону. Да ну и шут с ним. Мне стало интересно снова увидеть Алёну – девушку со шрамом на щеке. И в какой-то момент я её увидел. Она прошла мимо, не посмотрев в мою сторону, прошла пятьдесят метров до проезжей части, затем почти сразу же села в желтый hundai с шашечками и уехала. Я стоял еще минут пятнадцать, глядя ей вслед, и молча размышлял, а потом развернулся и направился к своей машине, что стояла позади школы на автостоянке.
Через полтора месяца наступил тот самый день. День, который 12 лет назад был объявлен днём траура. День, который жители города запомнили навсегда. День землетрясения. Многие, кто остался здесь жить, приходили к памятникам полностью разрушенных домов - их было 9 в городе (остальные дома выдержали и были восстановлены) – и клали цветы под гранитный камень со списком фамилий на лицевой стороне. Другие, кто не мог здесь оставаться жить дальше, всё равно приезжали в этот день с той же целью. Люди помнили. Вот и я решил отправиться к одному из таких памятников, на месте которого когда-то стояла пятиэтажная «хрущёвка».
Она была там. Алёна сидела спиной ко мне, а рядом сидел её постаревший друг лабрадор Макс. Девушка словно с кем-то разговаривала, глядя на камень, и иногда клала руку на загривок пса, поглаживая его. Четвероногий друг отвечал тем, что лизал руку хозяйки, когда она убирала руку от загривка, а затем снова спокойно сидел и смотрел вперёд. Я подошел к лавочке и спросил:
– Не помешаю? Можно мне присесть?
Алёна подняла взгляд на меня.
– Это вы… – узнала она новенького из группы переживших землетрясение. – Да, конечно. Садитесь.
Макс молчал.
– Странно, он обычно не подпускает ко мне чужаков, – сказала она.
– Ну не такой уж я и чужак, – улыбнулся я.
Алёна на улыбку не ответила.
– Вы тоже кого-то потеряли?
– Нет, – ответил я, – но я виноват в том, что кто-то другой кого-то потерял…
– Каким образом вы виноваты?
– Я не спас отца девочки. Хотя обещал ей…
Алёна удивлённо посмотрела на меня. Её глаза бегали по моему лицу, изучая его, будто бы припоминая что-то.
– Вы меня не узнаёте?
– Боже мой. Это вы! Тот молодой спасатель!
– Ну, теперь я не такой уж молодой спасатель, но все еще спасатель.
– Так вот почему Макс молчит! А я-то думаю…
– Ну, привет, девочка Алёна, – снова улыбнулся я.
На этот раз она улыбнулась в ответ. Но эта улыбка была бледной и потухшей. Улыбка девушки, которая долгое время страдает от депрессии.
– Здрасьте… Так это необычно. Я рада вас видеть! Макс, мы рады видеть дядю спасателя?
Пёс приглушенно гавкнул.
– Дядя спасатель – рассмеялся я.
Алёна просияла. Она явно была мне рада.
– А почему вы молчали на собрании? – поинтересовалась она.
– Мне нечего было сказать. А что-то вставлять в твою историю, хотя я и являюсь её непосредственным участником, мне не хотелось. Да и…
– Вы тоже чувствуете себя виноватым?
– Да, я виноват перед тобой.
– Не говорите глупостей!
– То же самое я могу сказать и тебе касаемо твоего чувства вины.
Алёна промолчала и снова повернулась к камню.
– Почему он так сделал… – через паузу молчания чуть слышно проговорила она.
– Алёна, твой папа сделал свой выбор, правильный он или нет, об этом можно рассуждать бесконечно. И все равно, никто не будет прав, и каждый будет прав по-своему. На правильность его выбора можно смотреть с разных сторон.
– Ну да, с какой стороны посмотреть…
Кажется, она понимала что я хочу до неё донести.
– Да. Все эти 12 лет я, ощущая вину перед тобой, больше не появлялся в твоей жизни. Хотя, к примеру, два года назад, в этот день я приходил и стоял вон там, – я указал на переулок, – стоял и смотрел на тебя, не решаясь подойти.
По щеке Алёны скатилась одинокая слеза.
– Надо было подойти… А почему ты сейчас решился?
– Я сделал свой выбор.
– Между чем?
– Между тем, чтобы терзаться до конца своих дней, жалея девочку Алёну, которая вот уже взрослая, страдает на моих глазах по моей же вине..
– Это совсем не твоя вина!
–…И между тем, – продолжил я, не обращая внимания на её возглас, – чтобы жить дальше и отпустить всё. А также попытаться помочь выбраться из ямы той самой девочке.
– Помочь мне? – удивилась она.
– Твой папа сделал свой выбор. Я тоже сделал свой выбор. Теперь и тебе нужно сделать выбор…
– А у меня он какой может быть?
– Твой выбор похож на мой. Продолжать терзаться, унывать и страдать от депрессии, либо быть счастливой и продолжать жить.
– У меня не получится! Я не смогу это всё забыть!
– Тебе и не нужно ничего забывать. Это останется с тобой навсегда. Но только не нужно доводить себя до мучений. Прости себя.
Алёна уже плакала сильнее. Её верный лабрадор положил голову на ее колени, пытаясь утешить хозяйку.
– Прости себя, Алён. Сделай выбор в пользу счастливой жизни. Я же не просто так это все говорю… Мы оба будем постепенно прощать себя и избавляться от чувства вины. Ты можешь мне - я помогу тебе. Вместе.
– Вместе? – переспросила Алёна, в голосе которой прозвучала нотка мольбы.
– Да.
– Вместе…– повторила она.
– Не, ну хошь, можем по отдельности! Только звонить мне будешь, как оно продвигается!
Это было прямое попадание. Девушка так расхохоталась, что слёзы её мгновенно высохли, а верный Макс удивлённо глядя на хозяйку, весело завилял хвостом и залаял.
– Макс, тихо! – сквозь смех воскликнула она.
– Я вообще-то молчу, сижу,– с шутливой обидой в голосе, отрезал я.
Алёна, всё еще улыбаясь, бросила на меня удивленный взгляд.
– Ну… Ты же мне говоришь? Меня же Максим зовут.
Снова взрыв смеха, и теперь я заметил в её глазах новые слёзы, но это были совсем не слёзы горечи.
– Так, наверное, нам надо отсюда уйти…Нехорошо так смеяться и веселиться возле памятника, – под нос пробубнил я, а потом громко произнёс. – Итак, Алёна! Готовы ли вы…
– Замуж за тебя я не пойду! – хохотала девушка.
– Подожди! – не дал я ей договорить.
Алёна продолжала смеяться. Я смеялся вместе с ней. Прохожие недовольно смотрели в нашу сторону, дескать, веселятся у скорбного места.
– Готова ли ты весело провести со мной время?
– Ну, я подумаю. А что вы предлагаете, спасатель-Максим?
– Ммм… Скажи, ты любишь караоке?
Девушка сквозь улыбку сказала:
–Чуть-чуть.
ЭПИЛОГ
Открыв входную дверь, я прислушался к тишине квартиры. Ни звука.
– Алён! – крикнул я, – нам пора выезжать!
Через минуту моя жена вышла из комнаты. На ней был фартук, испачканный в разных местах акриловой краской, в руке была длинная художественная кисть, волосы её были завязаны в хвост, а лицо озарялось счастьем творческого человека, который занимается любимым делом.
– Куда выезжать?
– Ну, вчера я говорил… Помнишь?
– Ой, я совсем забыла. А можно я не поеду?
Я провел тыльной стороной пальцев руки по щеке с еле заметным шрамом.
– Надо, Зайчиш (она любила, когда я её так называл).
– Хорошо, я сейчас, дай мне пять минут.
Она ушла, а я, подождав немного, громко крикнул:
– Джек!
Большая немецкая овчарка кабель, который жил с нами прямо в нашей квартире, выбежал из кухни ко мне в коридор. Кухня - это было его излюбленное место. Со стола он никогда ничего не воровал, но спать под окном у батареи любил.
– Джеки! Пёс ты мой!
– Рррафф! - лай его был очень низок и силён.
– С нами едешь?
– Рррафф!
Алёна вышла из комнаты в легком платье, склонив голову и надевая серёжку.
– Джек с нами едет?
– Ну, не оставлять же его. Обидится, опять съест твои сапоги, и опять за новыми поедем.
– Не, эти сапоги мне нравятся. Пусть едет.
Девушка постояла перед зеркалом, прихорашиваясь, а потом склонилась к краю зеркальной глади и сказала:
– Любимые, мы скоро вернемся. Не скучайте!
После этого она, молча, пройдя мимо меня, вышла из квартиры и направилась в сторону лифта. Джек, чуть поскальзываясь и стуча по полу когтями, последовал за ней. Я, оставшись один, повернулся в сторону зеркала и, посмотрев издали в то же самое место, куда смотрела Алёна, повторил:
– Не скучайте…
Вышел и закрыл дверь.
На зеркале были закреплены две фотографии: улыбающийся отец Алёны и сидящий в траве старый пёс Макс.
