Окопался немчин позарыл сотни мин волчьих ям заграждений фугасов
а расейский солдат не боится машин бьет штыками с плеча дуроплясов…
Нет, русские солдатики – неподражаемы: дуроплясов!
Николай Степанович выглянул: солдат сидел неподалеку, уставившись в замызганную тетрадку:
Здесь австриец там пруссак а мы их этак мы их так…
Стихи сочиняет? Матерь божия! Николай Степанович кашлянул, рядовой подскочил, вытянувшись во фрунт.
- Ведмедёв, твои стихи?
- Так точно, вашбродь!
- Давно сочиняешь?
- Дык, с мобилизации, с пятнадцатого года.
- Сам откуда будешь?
- Пермской губернии Екатеринбургского уезда село…
Прапорщик сделал нетерпеливое движение бровями, солдатик умолк.
Кто знает, может, это создание - будущее светило крестьянской поэзии на начальном этапе творчества?
- Размедвеживали?
- Так точно, вашбродь!
- Учиться тебе надо.
- Так точно, вашбродь!
- Когда бунтовщиков призовут к порядку, кого куда – под расстрел или на каторгу, наименее опасных, депортируют в Россию. Хочешь с ними?
- Де-пор...
- Просто отправят. Я записку дам, к знакомому, в Екатеринбурге, поможет с учебой и с остальным.
- Премного благодарен, вашбродь!
- Теперь иди, не мешай мне.
И прапорщик Гумилев вернулся к недописанному стихотворению.
Володя живописал дальнейшие приключения с перерывами на работу по охмурению недотеп. Беловы, не сходя с лошадей, внимали выразительному повествованию с раскрытым ртом. Атос больше посматривал по сторонам, терпеливо дожидаясь окончания нежданной встречи.
Ведмедёв, добравшись до родного села, нашел родителей на погосте, поправил покосившийся крест, и подался в Екатеринбург. Нашел своего благодетеля, тот пристроил на завод и в рабочую школу, а после, по мобилизации, попал не куда-нибудь, а в охрану Уральского областного совета рабочих и крестьянских депутатов.
В тот злополучный вторник конца июня 1918-го Володя выполнял поручение самого товарища Войкова: к полудню доставить бывшего поручика Нестерова М.Н., квартировавшего в доме купца Зотова по Вознесенскому проспекту. Нашел офицера дома, не встающего после тифа, посмотрел на него, бледно-зеленого, загибающегося от слабости, и взвалил на себя. Сам-то он и до двери не дойдет, а оставить за пролеткой сбегать, не годится: сбежать – не сбежит, куда ему, а сделать что с собой – запросто. Дотащу до часового при ипатьевском доме, приглядит за арестантом, пока коляска найдется. А если там кто с автомобилем будет, может, и свезет на Покровский. Тут обоих и шарахнуло: очнулись в Париже, посреди грязной комнатушки. Окно - голое, а на кровати занавески, пыльные, замызганные, кое-где с дырами. Кровать - как при старом режиме, почти что на половину комнаты. Володя помотал головой: где это мы?
Арестанту вольтиж на пользу пошел, отлепился, сделал пару шагов, присел на стул. Единственный.
- Прошу прощения, голова кружится, после болезни с постели не вставал.
Офицер огляделся:
- Это не Уралсовет.
Ишь, догадался, а то б я сам не понял.
- Это номера.
- Бордель, что ли?
- Зачем? Гостиница, постоялый двор, только… не знаю... очень старый, такие были давным-давно.
- Это почему?
- Как вам сказать, кувшин для воды, таз, белье постельное, мебель…
- Музей какой или оттуда спёрли?
За дверью послышались подвыпившие голоса.
- По - французски говорят.
- Это, и я понял.
- Вы знаете французский?
- А то как же, с шестнадцатого во Франции воевал, вот, и насобачился.
- Странная речь, теперь так не говорят, обороты не те.
- Какие такие обороты?
- Обороты речи. Как будто… Так говорили века два, а то три назад, сейчас – иначе.
- Чего?
Володя осторожно выглянул за дверь. Штаны до колен, чулки, шляпы с пером, будто ряженые, таковских в театре видывал, и автора запомнил - по фамилии Шиллер... Разве что, те - в седых париках, с косой, а у этих – свои патлы, до плеч, давно немытые.
Аккуратненько дверь закрыл, задумался. Ничего не надумал путного, глянул на офицера. Тот себя со стула поднял, до окна добрался. Прилип, к окну-то, оборотился – глаза, как девять копеек!
- Боюсь, мы с вами попали в скверную историю.
Уж, куда! Попали по самое не балуйся, коли ты так таращишься! Севодни - тринадцатое число, оно, хоть, и по-старому, а завсегда коники откидывает. Глядишь, если б меня тот хмырь болотный во дворе не задержал, обошлось бы!
- Ну, чего?
- Надо подумать, - устало проговорил офицер. – Простите, не запомнил вашего имени-отчества.
- Да я и не говорил, я – при исполнении... был…
- Меня зовут Михаил Николаевич, фамилию вы знаете – Нестеров.
- Ведмедёв Володя.
- Владимир… А по батюшке?
- Афанасьич.
- Видите ли, Владимир Афанасьевич, сдается мне, попали мы с вами не в наше время. Мне приходилось слышать о таких случаях, хотя признаться, до сегодняшнего дня не верил.
- В какое это, не наше? Чего несешь-то?
- Похоже, на дворе у нас не одна тысяча девятьсот восемнадцатый год.
- А какой же еще?
- Трудно сказать, если судить по виду прохожих, точно, не двадцатый век. Возможно, семнадцатый, предположу, первая половина.
- Ты говори, говори, да не заговаривайся!
- Посудите сами, одежда людей, речь, обстановка комнаты, где мы с вами оказались, наконец…
В дверь забарабанили, Нестеров замолчал.
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
Володя и не думал откликаться. Ишь, хозяину уже плату подавай, да мы и оглядеться не успели!
За дверью потоптались и ушли, стукнув еще пару раз.
- Ты, Михал Николаич, толком говори, какое такое не наше время? И наше-то где? Нам с тобой к товарищу Войкову срочно надо, а мы туточки расселись, ерунда какая-то получается!
Если поручик сказал правду, а с чего бы ему врать-то, тут с кондачка не выдумаешь! - очутились они лет за триста до того, как меня послали на Вознесенский. Про эдакие истории слышать не приходилось, запомнил бы! И не сплю я на ходу, сродному мерещиться - у меня фантазии не хватит, даже поэтической! Надо понимать так: мы с офицером в семнадцатом веке, и впрямь, оказались. И не в России, раз тут по-французски лопочут, но с какого рожна?
Подошел к окну, выглянул. Да, чтоб вам всем! Дома напротив - не наши: двухэтажные, беленые стенки с деревянными брусьями крест-накрест. Мимо двое, в ливреях, носилки с будкой тащат, карета прогромыхала, как из музея - занавески на окнах. Барыня выглянула, вся из себя, точно, не наша, одета чудно, как те дамочки, про которых пьесу Шиллера показывали. Детина в шляпе, с оружием, на шашку не похоже, прямое, как палка, завернул в дверь, этажом ниже. Голоса пьяные, кабак, что ль? На улицу еще двое вышли, в коротких плащах с крестами, тоже в шляпах с перьями. Дела!
Картина не порадовала, отвернулся. Сел на кровать, больше некуда, сдвинул фуражку на затылок:
- И чего теперь?
Арестант на него уставился, плечами пожимает.
- Думать надо, чего делать-то будем, а не в молчанку играть!
Эх, думать, видать, мне придется. Значится, так: попали мы, черте - куда, черте - как и черте зачем. Опять же, черте насколько… не может быть такого, что навсегда. Думай, товарищ Ведмедёв, думай!.. А, утро вечера мудренее! Растянулся на кровати, оставив офицеру место:
- Спать давай, Николаич!
Тот головой замотал.
- Чего, вашбродь, брезгуешь?
- Мне лучше на полу лечь, позвоночник, знаете ли…
- После ранения, что ль?
- Авария, на испытаниях аэроплана. Разбился еще в четырнадцатом, а до сих пор беспокоит…
- Ишь, ты, летун, значит!
- Летчик, военный летчик.
- Военный, говоришь? Ну, если в четырнадцатом, еще за царя и отечество воевал.
- На Северо-Западном фронте.
- Ты в Ё-бург как попал-то?
- В Екатеринбург? Приехал к отцу погибшего товарища. Он от сыпного тифа умер, потом я заболел.
- Ясно.
Ничего ясного в их положении нет. Пока нет! Ну, до утра! Стащил с кровати одеяло, отдал офицеру, сам тужуркой своей кожаной накрылся, только сапоги скинул, маузер под подушку спрятал. Эх, толком не уснуть - голова, как улей развороченный!
Поутру в дверь опять заколотили:
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
Отмолчаться не удалось, дубасить продолжали долго и упорно. Володя, чертыхнувшись, содрал гимнастерку и галифе, оставшись в одном нижнем белье. Глядишь, навскидку не отличат от местных ряженых. Приоткрыл дверь: на пороге рослый мужик в штанах до колен.
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
- Ce soir! (Сегодня вечером!)
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
Сказано, вечером! Ну, до вечера они что-нибудь придумают.
Мужик смотрел туманным взглядом, вроде, что-то соображая.
- S'est avere etre le perdant? (Оказался в проигрыше?) - кивнул он на Володины подштанники.
Почему сразу проигрыш? Кому? Мы вчера из комнаты не выходили. А, это он дотумкал, глядя, что я в одном исподнем.
- On joue? (Сыграем?)
Мужик достал из кармана штанов кости, в стаканчике
Еще чего, с тобой сыграешь – голым останешься.
Володя помотал головой. Мужик достал стаканчик с костями из другого кармана.
У него там, чего, склад, в штанах-то?
- Il y en a d'autres?( Есть еще?) - деловито уточнил Ведмедёв, глядя на кости.
Мужик на него уставился так, что зрачки сошлись почти к носу. Помедлил, достал еще стаканчик. Володя, оживившись, отобрал все три стаканчика и, шагнув к столу, высыпал на него кости.
- Regarde! (Смотри!)
Мужик начал глядеть, уже не на Володю, а на стол.
Ведмедёв, кинув кубик в стаканчик, быстро переложил его из правой руки в левую, где уже зажал два пустых стаканчика, потом опять в правую, опять в левую, опять в правую, еще раз, и еще. Выставил все три стаканчика на стол, кверху донышком.
- Ou est le cube? (Где кубик?)
Мужик медленно переводил взгляд с одного стаканчика на другой. Ищи – ищи, кубик-то в руке. Я в наперстки руку набил еще на гражданке, да и потом - не разучился.
Игрок нерешительно опрокинул один из стаканчиков. Пусто, потянулся за вторым. Володя дернул за рукав. Ишь, какой прыткий, сначала уговор!
- On joue? Combien? (Сыграем? Сколько?)
- Un sou. (Один су.)
Триста лет назад одно су – это сколько было? А, все равно – мало!
- Deux sous? (Два су?)
Володя замотал головой, и строго этак:
- Trois sous! (Три су!)
Тут головой замотал уже мужик:
- Deux sous et trois deniers! (Два су и три денье!)
Три денье, как же-ть! Пять!
- Deux sous et cinq deniers! (Два су и пять денье!)
Мужик согласно кивнул.
Вот и ладушки! Сговорились!
Через полчаса в одной рубахе в коридор вышел уже держиморда, оставив Володе не только, что было в карманах, но и сами штаны, вместе с курткой и обувью.
- Слышь, Николаич, живем! Это ж только в наперстки, а ножички еще, и в расшибалочку!
Офицер поднялся из-за кровати.
- Не побьют?
- Хы-гы, пусть докажут!
- Может, и доказывать не будут.
- Ну, когда будут бить, тогда и отбиваться стану, а пока есть, чем за комнату заплатить, в чем за порог выйти. Что ж, тут так и сидеть, у моря погоды ждать? Поглядеть надо, куды ж мы попали-то! И со вчерашнего дня не евши, кишки марш играют.
Облачился во все, взятое с бою. Трофей! Сапоги у того мужика, ох, и чудные! Будто на одну ногу. На портянки обувь натянул – чужими чулками побрезговал, притопнул. Эх, маловаты! Ладно-ть, на первый случай сойдет!
Прежде, чем за дверь шагнуть, наказал офицеру:
- Ты, Николаич, туточки побудь, все одно, тебе выйти не в чем. Да и незачем, пока на ноги, как следовает, не встанешь, лежи, сил набирайся, а поесть я принесу.
- Я буду вам должен, и как только…
- Будешь, будешь, на том свете уголечками рассчитаешься!
Хохотнув, вышел за дверь. Сразу напротив них – лесенка вниз. Спустился, огляделся. Девка подскочила, отсчитал ей денежку. Сколько чего она на десять су притащит-то? Замедлилась, глядит искательно. Кинул еще столько же, она проворно кивнула и начала на стол собирать.
Половину на стол выставленного честно поручику принес. Поклевал только, эх, Николаич!
Где тут у них, уборная-то, во дворе, что ль? Углядел на полу горшок с крышкой. Вонючий! Совсем охренели, черти - не моют, у нас за такое!..
Офицер тоже на тот горшок – с тоской во взгляде.
- Тебе, Николаич, как больному – можно, а я пойду, еще чего поищу. Ты запрись тут.
Спустился вниз. Давешний мужик, в углу, с теми, что вчера, в коридоре, чуть друг другу бока не намяли, шу-шу-шу чего-то, и поглядывают. На счет него шуршат, вон, стаканчик показывают. Ну, да, нашли недотыкомку!
Подсел, еще пару стаканчиков вытребовал. Пошло дело, и эти проигрались в пух и прах.
Выигранное сгреб, аж, в два кошеля. Тяжеленькие, на пока хватит!
К себе, наверх, вернулся. Николаич жует чего-то. Вот, и молодец, на здоровье!
Наутро – опять в дверь стучат, но аккуратненько, с почтением. Высунулся. Вчерашняя троица – в полном сборе, не спали, что ль? Ага, работу сулят, я с ихними стаканчиками на улице буду дурней обыгрывать, а они ко мне этих балбесов заманивать, выигрыш – пополам. Еще чего, мне – две трети, им – остальное. Ну, бакшиш еще, если я добрый буду.
Поломались для виду больше. По рукам! А офицер-то, огорошил, как на ноги поднялся - работу нашел, неймется ему долги отдавать.
Военный летчик Михаил Николаевич Нестеров чудом выжил при испытании нового аэроплана, но по излечении был признан врачебной Комиссией годным только лишь к нестроевой. Доктора утешительных прогнозов не давали: подвижность в шейном и поясничном отделе позвоночника сильно ограничена, может быть, когда-нибудь, будем надеяться, хорошо бы… о фронте пришлось забыть, о полетах тоже, надолго, если не навсегда. Михаил с трудом добился назначения в Гатчинскую военно-авиационную школу, которую окончил перед войной, ненамного позже старшего брата, погибшего в том же четырнадцатом при воздушном таране австрийского аэроплана. Помогал вдове с племянниками, оставшимися в Нижнем, пока после февраля семнадцатого не начались перебои с жалованьем.
Временное правительство Гатчинской школой интересовалось мало, а большевики как-то зачастили. В тот раз в кабинет начальника школы вызвали и его.
а расейский солдат не боится машин бьет штыками с плеча дуроплясов…
Нет, русские солдатики – неподражаемы: дуроплясов!
Николай Степанович выглянул: солдат сидел неподалеку, уставившись в замызганную тетрадку:
Здесь австриец там пруссак а мы их этак мы их так…
Стихи сочиняет? Матерь божия! Николай Степанович кашлянул, рядовой подскочил, вытянувшись во фрунт.
- Ведмедёв, твои стихи?
- Так точно, вашбродь!
- Давно сочиняешь?
- Дык, с мобилизации, с пятнадцатого года.
- Сам откуда будешь?
- Пермской губернии Екатеринбургского уезда село…
Прапорщик сделал нетерпеливое движение бровями, солдатик умолк.
Кто знает, может, это создание - будущее светило крестьянской поэзии на начальном этапе творчества?
- Размедвеживали?
- Так точно, вашбродь!
- Учиться тебе надо.
- Так точно, вашбродь!
- Когда бунтовщиков призовут к порядку, кого куда – под расстрел или на каторгу, наименее опасных, депортируют в Россию. Хочешь с ними?
- Де-пор...
- Просто отправят. Я записку дам, к знакомому, в Екатеринбурге, поможет с учебой и с остальным.
- Премного благодарен, вашбродь!
- Теперь иди, не мешай мне.
И прапорщик Гумилев вернулся к недописанному стихотворению.
Володя живописал дальнейшие приключения с перерывами на работу по охмурению недотеп. Беловы, не сходя с лошадей, внимали выразительному повествованию с раскрытым ртом. Атос больше посматривал по сторонам, терпеливо дожидаясь окончания нежданной встречи.
Ведмедёв, добравшись до родного села, нашел родителей на погосте, поправил покосившийся крест, и подался в Екатеринбург. Нашел своего благодетеля, тот пристроил на завод и в рабочую школу, а после, по мобилизации, попал не куда-нибудь, а в охрану Уральского областного совета рабочих и крестьянских депутатов.
В тот злополучный вторник конца июня 1918-го Володя выполнял поручение самого товарища Войкова: к полудню доставить бывшего поручика Нестерова М.Н., квартировавшего в доме купца Зотова по Вознесенскому проспекту. Нашел офицера дома, не встающего после тифа, посмотрел на него, бледно-зеленого, загибающегося от слабости, и взвалил на себя. Сам-то он и до двери не дойдет, а оставить за пролеткой сбегать, не годится: сбежать – не сбежит, куда ему, а сделать что с собой – запросто. Дотащу до часового при ипатьевском доме, приглядит за арестантом, пока коляска найдется. А если там кто с автомобилем будет, может, и свезет на Покровский. Тут обоих и шарахнуло: очнулись в Париже, посреди грязной комнатушки. Окно - голое, а на кровати занавески, пыльные, замызганные, кое-где с дырами. Кровать - как при старом режиме, почти что на половину комнаты. Володя помотал головой: где это мы?
Арестанту вольтиж на пользу пошел, отлепился, сделал пару шагов, присел на стул. Единственный.
- Прошу прощения, голова кружится, после болезни с постели не вставал.
Офицер огляделся:
- Это не Уралсовет.
Ишь, догадался, а то б я сам не понял.
- Это номера.
- Бордель, что ли?
- Зачем? Гостиница, постоялый двор, только… не знаю... очень старый, такие были давным-давно.
- Это почему?
- Как вам сказать, кувшин для воды, таз, белье постельное, мебель…
- Музей какой или оттуда спёрли?
За дверью послышались подвыпившие голоса.
- По - французски говорят.
- Это, и я понял.
- Вы знаете французский?
- А то как же, с шестнадцатого во Франции воевал, вот, и насобачился.
- Странная речь, теперь так не говорят, обороты не те.
- Какие такие обороты?
- Обороты речи. Как будто… Так говорили века два, а то три назад, сейчас – иначе.
- Чего?
Володя осторожно выглянул за дверь. Штаны до колен, чулки, шляпы с пером, будто ряженые, таковских в театре видывал, и автора запомнил - по фамилии Шиллер... Разве что, те - в седых париках, с косой, а у этих – свои патлы, до плеч, давно немытые.
Аккуратненько дверь закрыл, задумался. Ничего не надумал путного, глянул на офицера. Тот себя со стула поднял, до окна добрался. Прилип, к окну-то, оборотился – глаза, как девять копеек!
- Боюсь, мы с вами попали в скверную историю.
Уж, куда! Попали по самое не балуйся, коли ты так таращишься! Севодни - тринадцатое число, оно, хоть, и по-старому, а завсегда коники откидывает. Глядишь, если б меня тот хмырь болотный во дворе не задержал, обошлось бы!
- Ну, чего?
- Надо подумать, - устало проговорил офицер. – Простите, не запомнил вашего имени-отчества.
- Да я и не говорил, я – при исполнении... был…
- Меня зовут Михаил Николаевич, фамилию вы знаете – Нестеров.
- Ведмедёв Володя.
- Владимир… А по батюшке?
- Афанасьич.
- Видите ли, Владимир Афанасьевич, сдается мне, попали мы с вами не в наше время. Мне приходилось слышать о таких случаях, хотя признаться, до сегодняшнего дня не верил.
- В какое это, не наше? Чего несешь-то?
- Похоже, на дворе у нас не одна тысяча девятьсот восемнадцатый год.
- А какой же еще?
- Трудно сказать, если судить по виду прохожих, точно, не двадцатый век. Возможно, семнадцатый, предположу, первая половина.
- Ты говори, говори, да не заговаривайся!
- Посудите сами, одежда людей, речь, обстановка комнаты, где мы с вами оказались, наконец…
В дверь забарабанили, Нестеров замолчал.
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
Володя и не думал откликаться. Ишь, хозяину уже плату подавай, да мы и оглядеться не успели!
За дверью потоптались и ушли, стукнув еще пару раз.
- Ты, Михал Николаич, толком говори, какое такое не наше время? И наше-то где? Нам с тобой к товарищу Войкову срочно надо, а мы туточки расселись, ерунда какая-то получается!
Если поручик сказал правду, а с чего бы ему врать-то, тут с кондачка не выдумаешь! - очутились они лет за триста до того, как меня послали на Вознесенский. Про эдакие истории слышать не приходилось, запомнил бы! И не сплю я на ходу, сродному мерещиться - у меня фантазии не хватит, даже поэтической! Надо понимать так: мы с офицером в семнадцатом веке, и впрямь, оказались. И не в России, раз тут по-французски лопочут, но с какого рожна?
Подошел к окну, выглянул. Да, чтоб вам всем! Дома напротив - не наши: двухэтажные, беленые стенки с деревянными брусьями крест-накрест. Мимо двое, в ливреях, носилки с будкой тащат, карета прогромыхала, как из музея - занавески на окнах. Барыня выглянула, вся из себя, точно, не наша, одета чудно, как те дамочки, про которых пьесу Шиллера показывали. Детина в шляпе, с оружием, на шашку не похоже, прямое, как палка, завернул в дверь, этажом ниже. Голоса пьяные, кабак, что ль? На улицу еще двое вышли, в коротких плащах с крестами, тоже в шляпах с перьями. Дела!
Картина не порадовала, отвернулся. Сел на кровать, больше некуда, сдвинул фуражку на затылок:
- И чего теперь?
Арестант на него уставился, плечами пожимает.
- Думать надо, чего делать-то будем, а не в молчанку играть!
Эх, думать, видать, мне придется. Значится, так: попали мы, черте - куда, черте - как и черте зачем. Опять же, черте насколько… не может быть такого, что навсегда. Думай, товарищ Ведмедёв, думай!.. А, утро вечера мудренее! Растянулся на кровати, оставив офицеру место:
- Спать давай, Николаич!
Тот головой замотал.
- Чего, вашбродь, брезгуешь?
- Мне лучше на полу лечь, позвоночник, знаете ли…
- После ранения, что ль?
- Авария, на испытаниях аэроплана. Разбился еще в четырнадцатом, а до сих пор беспокоит…
- Ишь, ты, летун, значит!
- Летчик, военный летчик.
- Военный, говоришь? Ну, если в четырнадцатом, еще за царя и отечество воевал.
- На Северо-Западном фронте.
- Ты в Ё-бург как попал-то?
- В Екатеринбург? Приехал к отцу погибшего товарища. Он от сыпного тифа умер, потом я заболел.
- Ясно.
Ничего ясного в их положении нет. Пока нет! Ну, до утра! Стащил с кровати одеяло, отдал офицеру, сам тужуркой своей кожаной накрылся, только сапоги скинул, маузер под подушку спрятал. Эх, толком не уснуть - голова, как улей развороченный!
Поутру в дверь опять заколотили:
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
Отмолчаться не удалось, дубасить продолжали долго и упорно. Володя, чертыхнувшись, содрал гимнастерку и галифе, оставшись в одном нижнем белье. Глядишь, навскидку не отличат от местных ряженых. Приоткрыл дверь: на пороге рослый мужик в штанах до колен.
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
- Ce soir! (Сегодня вечером!)
- Le proprietaire exige des frais de chambre! (Хозяин требует плату за комнату!)
Сказано, вечером! Ну, до вечера они что-нибудь придумают.
Мужик смотрел туманным взглядом, вроде, что-то соображая.
- S'est avere etre le perdant? (Оказался в проигрыше?) - кивнул он на Володины подштанники.
Почему сразу проигрыш? Кому? Мы вчера из комнаты не выходили. А, это он дотумкал, глядя, что я в одном исподнем.
- On joue? (Сыграем?)
Мужик достал из кармана штанов кости, в стаканчике
Еще чего, с тобой сыграешь – голым останешься.
Володя помотал головой. Мужик достал стаканчик с костями из другого кармана.
У него там, чего, склад, в штанах-то?
- Il y en a d'autres?( Есть еще?) - деловито уточнил Ведмедёв, глядя на кости.
Мужик на него уставился так, что зрачки сошлись почти к носу. Помедлил, достал еще стаканчик. Володя, оживившись, отобрал все три стаканчика и, шагнув к столу, высыпал на него кости.
- Regarde! (Смотри!)
Мужик начал глядеть, уже не на Володю, а на стол.
Ведмедёв, кинув кубик в стаканчик, быстро переложил его из правой руки в левую, где уже зажал два пустых стаканчика, потом опять в правую, опять в левую, опять в правую, еще раз, и еще. Выставил все три стаканчика на стол, кверху донышком.
- Ou est le cube? (Где кубик?)
Мужик медленно переводил взгляд с одного стаканчика на другой. Ищи – ищи, кубик-то в руке. Я в наперстки руку набил еще на гражданке, да и потом - не разучился.
Игрок нерешительно опрокинул один из стаканчиков. Пусто, потянулся за вторым. Володя дернул за рукав. Ишь, какой прыткий, сначала уговор!
- On joue? Combien? (Сыграем? Сколько?)
- Un sou. (Один су.)
Триста лет назад одно су – это сколько было? А, все равно – мало!
- Deux sous? (Два су?)
Володя замотал головой, и строго этак:
- Trois sous! (Три су!)
Тут головой замотал уже мужик:
- Deux sous et trois deniers! (Два су и три денье!)
Три денье, как же-ть! Пять!
- Deux sous et cinq deniers! (Два су и пять денье!)
Мужик согласно кивнул.
Вот и ладушки! Сговорились!
Через полчаса в одной рубахе в коридор вышел уже держиморда, оставив Володе не только, что было в карманах, но и сами штаны, вместе с курткой и обувью.
- Слышь, Николаич, живем! Это ж только в наперстки, а ножички еще, и в расшибалочку!
Офицер поднялся из-за кровати.
- Не побьют?
- Хы-гы, пусть докажут!
- Может, и доказывать не будут.
- Ну, когда будут бить, тогда и отбиваться стану, а пока есть, чем за комнату заплатить, в чем за порог выйти. Что ж, тут так и сидеть, у моря погоды ждать? Поглядеть надо, куды ж мы попали-то! И со вчерашнего дня не евши, кишки марш играют.
Облачился во все, взятое с бою. Трофей! Сапоги у того мужика, ох, и чудные! Будто на одну ногу. На портянки обувь натянул – чужими чулками побрезговал, притопнул. Эх, маловаты! Ладно-ть, на первый случай сойдет!
Прежде, чем за дверь шагнуть, наказал офицеру:
- Ты, Николаич, туточки побудь, все одно, тебе выйти не в чем. Да и незачем, пока на ноги, как следовает, не встанешь, лежи, сил набирайся, а поесть я принесу.
- Я буду вам должен, и как только…
- Будешь, будешь, на том свете уголечками рассчитаешься!
Хохотнув, вышел за дверь. Сразу напротив них – лесенка вниз. Спустился, огляделся. Девка подскочила, отсчитал ей денежку. Сколько чего она на десять су притащит-то? Замедлилась, глядит искательно. Кинул еще столько же, она проворно кивнула и начала на стол собирать.
Половину на стол выставленного честно поручику принес. Поклевал только, эх, Николаич!
Где тут у них, уборная-то, во дворе, что ль? Углядел на полу горшок с крышкой. Вонючий! Совсем охренели, черти - не моют, у нас за такое!..
Офицер тоже на тот горшок – с тоской во взгляде.
- Тебе, Николаич, как больному – можно, а я пойду, еще чего поищу. Ты запрись тут.
Спустился вниз. Давешний мужик, в углу, с теми, что вчера, в коридоре, чуть друг другу бока не намяли, шу-шу-шу чего-то, и поглядывают. На счет него шуршат, вон, стаканчик показывают. Ну, да, нашли недотыкомку!
Подсел, еще пару стаканчиков вытребовал. Пошло дело, и эти проигрались в пух и прах.
Выигранное сгреб, аж, в два кошеля. Тяжеленькие, на пока хватит!
К себе, наверх, вернулся. Николаич жует чего-то. Вот, и молодец, на здоровье!
Наутро – опять в дверь стучат, но аккуратненько, с почтением. Высунулся. Вчерашняя троица – в полном сборе, не спали, что ль? Ага, работу сулят, я с ихними стаканчиками на улице буду дурней обыгрывать, а они ко мне этих балбесов заманивать, выигрыш – пополам. Еще чего, мне – две трети, им – остальное. Ну, бакшиш еще, если я добрый буду.
Поломались для виду больше. По рукам! А офицер-то, огорошил, как на ноги поднялся - работу нашел, неймется ему долги отдавать.
Глава 8. В гнезде попаданцев.
Военный летчик Михаил Николаевич Нестеров чудом выжил при испытании нового аэроплана, но по излечении был признан врачебной Комиссией годным только лишь к нестроевой. Доктора утешительных прогнозов не давали: подвижность в шейном и поясничном отделе позвоночника сильно ограничена, может быть, когда-нибудь, будем надеяться, хорошо бы… о фронте пришлось забыть, о полетах тоже, надолго, если не навсегда. Михаил с трудом добился назначения в Гатчинскую военно-авиационную школу, которую окончил перед войной, ненамного позже старшего брата, погибшего в том же четырнадцатом при воздушном таране австрийского аэроплана. Помогал вдове с племянниками, оставшимися в Нижнем, пока после февраля семнадцатого не начались перебои с жалованьем.
Временное правительство Гатчинской школой интересовалось мало, а большевики как-то зачастили. В тот раз в кабинет начальника школы вызвали и его.
