Бедолага никак в происходящее въехать не мог и всех дурацкими вопросами доставал: «А это чего? А это?» Культура поведения веками копилась - от дедов-прадедов, с молоком матери впитывалась, порви ниточку, убери лишнее за ненадобностью, и получишь вбросы об античности в произведениях Мэтра: с чего это он богов римских на пару с греческими поминает, к чему они ему сдались? Читает народ мало, а то бы вопросы детские не задавал. И с психологией не все авторы в ладу, что с мужской, что с женской. Не веришь, и все тут, как сюжет выворачивается. В основном, одинокие бабы пишут, маловато мужского дюманского племени, что, впрочем, и объяснимо.
О, новое творение Элкиной обоже! Что тут у нас?
Она, вообще, Дюма давно открывала или детскими воспоминаниями вдохновляется? Однако, с арифметикой – совсем беда! До того хочется Мордаунта в незаконорожденные запихнуть, что не учла, сколько беременность длится? А дети до десяти месяцев по смерти мужа признавались. Злобы-то, злобы сколько, бедная леди Кларик! Может, дамочке написать, глядишь, подробнее доказательствами своей версии поделится, не все убедительно выглядит. На сайте встревать неудобно, я же не с панегириком примоталась. Вопрос, пощетильней сформулировав, лучше в личном кабинете задать. А ответ может мне на личную почту выслать – где ей удобнее будет. А то выскажусь публично, человек обидеться может, а все читать будут и решат, что я рвусь автора по кочкам разнести – комментаторы-то разные попадаются.
Ответа все не было, а когда почти перестала ждать, наткнулась на обращенный к ней месседж прямо под своей благодарностью за удачную главу, после которой ответ автора выглядел, по меньшей мере, странно. Иннино имя, фамилия - все как есть, и пара фраз, за которые раньше на дуэль вызывали, и не до первой крови, а до результата: типа того, что переписываться мне с тобой недосуг, и при всем честном народе, отвечаю: отстань! Ну, разве что, покультурней, но смысл – тот самый! Ох, ничего себе! Или вопросы в личном кабинете не понравились? А что помешало там же и ответить? Стоп, вроде, где-то админам жаловались, что не все послания до авторов доходят, но в графе сообщений ЛК отмечено, что мое послание прочитано. И когда Элка нас знакомила, авторша мне туда прислала пожелание скорейшего написания книги, так что, связь в личном кабинете у меня работает. А кто ей долгосрочно корреспондировать предлагал? Вопрос – ответ, да и все! В чем проблема-то? И почему бы месседж мне в личку не кинуть? Адрес известен, и у Элки уточнить можно. Опасаешься, что потом покою не дам - заведи новую почту, отбрей меня оттуда по самое не балуйся, коли охота пришла и заблокируйся на веки вечные. А ты на сайте на меня черную метку повесила, теперь до конца дней в комментариях не вякнешь, разве что, ник на бесфамильный сменить. Нарочно, что ли? Или опять не въехала, как в опусах своих, где героям издержки воспитания по жизни мешают?
Их довоенная сталинка дружно встала на уши: расселяют, наконец. Страсти кипели нешуточные, в их квартире неистовствовали Васечка с женой: как это им однушку, когда Инке с малявкой двушка предложена? Подумаешь, смежная! Им сойдет!
Она старалась поменьше мелькать в местах общественного пользования, чтобы не нарываться на скандал, но Васечка умудрялся доставать даже через дверь туалета, пока не напоролся на тетишурины пару ласковых, и с тех пор лишь злобно шипел при виде соседки. Возникнет при дочке, прибью тапком, как оборзевшего таракана!
Селезнёв от предложенной квартиры отказался - все одно, пока снимает, а мать квартиру именно на этом месте хочет. Они будут дожидаться, когда новый дом построят, тогда и переедут. Инна ахнула от такой упертости, но все же догадалась: есть у митькиной матери к тому основания, есть - всю жизнь квартиру ждала, насилу дождалась в двадцать первом веке!
Переезд обрушился, как снег на голову. Вещей немного, книжек – не особо, посуды - того меньше, все дочкино - в отдельной коробке, колченогая мебель тут брошена будет, а старые бумажные завалы разобрать надо. С благодарностью приняв митькину помощь, она закопалась в книжном шкафу и стареньком буфете. Конспекты институтские, черновики отчетов, школьные тетрадки, дневник за седьмой класс с шестеркой по истории, полупустой альбом для рисования, битком-набитая обувная коробка - мамин архив. Она перебирала фотографии ушедшей родни, кого-то узнавая, кого - нет, немногочисленные треугольнички с фронта, документы родителей, попался отцовский табель успеваемости за первый класс. На самом дне, в потертой бархатной обложке с цифрой «1916» на форзаце – альбом? Дневник? Елизавета Аверина… прабабушка?
Листы альбома с ятями и фитой были заполнены изящным, разборчивым девичьим почерком. Пушкин, Лермонтов, Фет, Жуковский, сонеты Шекспира – на английском, кстати! Несколько стихотворений на французском языке, кое-где - лишь одно имя, а фамилии нет. Какой-какой год? Это, что, шутка такая? Хотя, у Шекспира – 1609-й стоит, у Пушкина – 1825-й, у остальных – тоже с датами все в порядке. Кто такой этот Филипп? Стихи - на французском. Француз, если, Шекспир – на английском, а наши - на русском? Ничего подобного нигде не попадалось, какой стиль, какой слог, во времена-то Корнеля и Расина! А выражение чувств? Почти современное и не фривольное, хотя целомудренными строки не назвать. Похоже на Теофиля Готье в сборнике «Эмали и камеи». Его знают, как автора «Капитана Фракасса», а он еще и стихи писал – на мой взгляд, лучшие из того, что, вообще, когда-либо писали в столбик на языке обитателей «бывшей Галлии», за исключением, разве, Вийона или некоторых строк у Малларме. Прабабушка в молодости, похоже, затейница была - такие стихи в девичий альбом переписывать. Коринна! Повезло женщине, какая любовь! Интересно, кто она? Жалко, сейчас не узнать, ни про него, ни про нее.
Они с Митькой, перебивая друг друга, начали читать стихи Филиппа вслух.
- Ин, дай списать, для Игры пригодится.
Селезнёв потянул альбом к себе. Выпал вчетверо сложенный, немного помятый листок.
- Тихо ты, медведь!
Она развернула поднятый с пола лист: картинка средневековой охоты - всадники, лошали, собаки.
- А остальное есть?
- Что остальное?
- Там еще столько листов было, тесемкой связаны, а картинка сверху приколота.
- Да какие листки-то, с тесемкой?
- Те, что я на нашей лавочке в школьном саду нашел.
- Не помню.
- Там про охоту начиналось, как в «Трех мушкетерах», только наоборот.
- В смысле, наоборот?
- Девушку с лошади какой-то мужик скинул, а к ней такая же подскочила и давай платье стягивать.
- Такая же?
- Похожи они, как две капли воды. Мужик ускакал лошадь ловить, тут дворянин нарисовался, а девка, что платье сдирала, драться начала. Он ее скрутил, а на плече – клеймо, попадалась, значит. Он клейменую без разговоров хотел на дереве вздернуть, а мужик с лошадью вернулся и камнем по голове, забрал недоповешенную и увез, прихватив ту, что с лошади скинул.
- А потом?
- Тот очнулся, собак свистнул и в погоню.
- А дальше?
- Не знаю, сын завуча прибежал, говорит, географичка зовет, карты в учительскую отнести, я и пошел, а ты на лавочке читать осталась.
- То есть, сначала те листки ты нашел, а потом я пришла, но не сразу?
- Ну, да, как нас отпустили, ты еще ходила куда-то.
- Не помню...
- Совсем?
- Совсем.
- Я тебя назавтра спросить хотел, чем дело кончилось, а тут эта история с кошельком, ну, и…
Инна попыталась припомнить и книжку, и картинку, и лавочку, но ничего не получалось. В голове что-то щелкало, как засвеченные кадры фотопленки, но дальше – никак.
- Мить, а разве тогда степлеры были? Вон, дырки.
- Наверно, были, раз, дырки.
- А принтеры?
- Не думаю.
- Картинка не нарисована, а распечатана.
- Да, ладно тебе, в типографии сделано.
- Вместе с книжкой?
- Нет, она была на машинке.
- Машинописная рукопись?
- Ну, да. А иллюстрацию от чего другого взяли – для наглядности.
- Формат А4. Ты такие книги часто видел?
- Пробный оттиск. На обычный лист шлепнули.
- А это точно та картинка?
- Ну, похожа, я ее хорошо запомнил.
Пострадавшая и клейменая - на одно лицо, сообщник и дворянин-палач, выходит, я чужой сюжет пишу, прочитала и забыла. В тот день к ночи температура поднялась, а на следующий день сыпь вылезла, я тогда долго проболела и школьный вечер по окончании восьмого класса пропустила. Мама боялась осложнений на глаза – как при кори, телевизор смотреть не давала и Жюль Верна мне вслух читала. В первые дни я мало что толком запомнила, потом перечитывать пришлось.
- А куда я книжку могла деть?
- Наверно, почитала и на лавочке оставила. Кто забыл – вернется.
- Книжку оставила хозяину, а иллюстрацию себе забрала?
- Может, ты его дождалась, а он подарил.
Инна достала несколько своих глав. Селезнёв проглотил сходу и прищурился:
- Это кто написал?
- Я.
- Ты дюманские фанфики пишешь?
- Пишу.
- Давно?
- Не очень. Дай сюда.
Она выдернула у Митьки листки и разорвала, сначала надвое, потом еще.
- Чего ты, здорово же выходит?
- Это чужое, понимаешь, я прочла и запамятовала, потому что заболела, а теперь эта история по ночам снится.
- Снится? Ну, ты даешь!
- Ага, во сне чужие книжки переписываю.
- Раз ничего не помнишь, получается, свое пишешь. Один в один, что ли?
- Я откуда знаю, если не помню.
- Вот, значит, свое. И вообще, все так делали, Шекспир ходовые сюжеты брал и свое сочинял.
- Ну, сравнил, кое-что с кое-чем. То есть, кое-кого. Ты еще вспомни…
- Ин, клянусь Сан Санычем, у тебя классно выходит!
- Я же не литератор!
- Все когда-то начинали, еще ни один писателем не родился.
- Думаешь, продолжать?
- А то! Интересно же, что там дальше было.
- Возможно, я невольно расцвечиваю воспоминания о прочитанном своими сонными фантазиями.
- Еще круче! Почитать дашь?
- Когда будет, что показать.
- Миледи, ловлю на слове!
Квартира досталась за выездом, в кирпичном доме шестидесятых годов, где проживало немало знакомых, а из окон, поверх пятиэтажек, набережную Москвы-реки видно. Инна заканчивала домывать окна, когда нетерпеливо взорвался дверной звонок, и тут же заколотили в дверь. Анна Владимировна – в пальто нараспашку, Александр Петрович – в домашних тапочках, Митька – без куртки и с офигевшей физиономией!
- Что-то случилось?
- Инна Павловна, Елизавета Аверина – ваша прабабушка?
- Да…
- В гражданскую погибла?
- В восемнадцатом, в Ярославле. Бабушке полгода было, чудом спаслась.
- Моя девичья фамилия Аверина. У прадеда была младшая сестра Елизавета, погибла во время ярославского восстания.
В зеркале прихожей отразились две похожие женские фигуры с одинаковым выражением лица. Надо же, родня, а думала, одни они с дочкой на свете.
Над выложенными на стол фотографиями, едва не сталкиваясь лбами, склонилось четыре головы. Беловы с первого взгляда опознали погибшую в гражданскую родственницу – у них такое же фото, потрясли рассказом о дореволюционном прошлом семьи и жившем в 17-м веке Поэте, семейной гордости и фамильной тайне, поколениями хранившейся потомками заезжей француженки по имени мадам Ферла. Стихотворения из альбома Елизаветы Авериной оставались неизвестными, как и имя музы – Коринна. Имеющиеся в семье письма в стихах посвящены Клариссе - задолго до середины века. Редкая любовь длится вечно, какая по счету Натали у Пушкина, сто тринадцатая? Инна деликатно не стала указывать на донжуанский список Александра Сергеевича - потрясающие новости себя еще не исчерпали. У московского потомства Авериных нашлись парижские родственники - внуки сестры Елизаветы Авериной, покинувшей Россию вместе с войсками Врангеля и после долгих мытарств осевшей в столице Франции, где и пережила оккупацию. Ее потомки, полноправные граждане французской республики приглашают москвичей погостить, у Беловых готовы загранпаспорта и получены шенгенские визы. Не успела Инна порадоваться привалившему людям счастью, как ее заверили, что объявившаяся родня, несомненно, будет рада видеть и их с дочкой в Париже. Она замотала головой – загранпаспорта у нее нет, и сделать визу в такие короткие сроки, вряд ли, получится, а главное, дочке понадобится разрешение отца.
- Не даст? – поинтересовался Александр Петрович.
- Разве что, денег потребует, за согласие.
- Алименты так и не платит?
Инна повела плечом:
- Я даже не знаю, где он.
- Это, вообще, не вопрос, - встрял в разговор Митька. – Беру на себя, вместе с визой и паспортами.
Она посмотрела на друга детства, и поняла, что в Париже они с дочкой будут.
Д’Артаньян заявился через пару дней, и прежде, чем открыть рот, долго мялся в прихожей, напугав до чертиков:
- Не надо тебе никакого разрешения.
- Почему?
- Одна теперь у твоей дочки родительница.
- ???
- После Нового года милиция дело открыла, по обстоятельствам смерти.
- Чего?
- Ты теперь пенсию на ребенка получать сможешь, по потере кормильца.
- Тот еще кормилец был.
- А государству без разницы, по-любому, платить станет, вряд ли, много, но и то хлеб…
Инна попыталась осознать чувства по поводу известия о смерти бывшего мужа, не найдя в себе ни единой капли сожаления. Человек же умер, отец ее ребенка…
Митька самоедством заниматься не дал, безумолку тарахтя про детали получения выездных документов, и она сосредоточилась на бюрократических хлопотах, отложив обдумывание известия на потом, а вечером уплыла в забытье, едва голова коснулась подушки. Приснилось просторное, обитое зеленоватым шелком старинное помещение с высокими окнами, обрамленными плотными занавесями, небольшое бюро, на стенке – рога. На стуле, вроде кресла, возле греческой - или римской? – статуи, в шитом золотом бархатном камзоле, на диво, красивый мальчик с толстой книгой в руке. Вся средневековая картина была освещена ласковым заходящим солнцем. Она пригляделась, и по буквам, будто вертя во сне головой то так, то эдак, прочла имя автора на кожаном переплете: Gaius Plinius Secundus. Плиний старший? Парнишка – чудо, как хорош: камзол голубой, полы сзади укорочены, а спереди удлиненные, на рукавах разрезы, цветную подкладку открывают, застегнуто только на груди, а еще ниже полы расходятся, манжеты кружевами украшены. Штаны забавные, дутые, как у принца из Золушки или Луи Треза Пурбуса-младшего. Маленькие, как у ребенка, ноги в замшевых туфлях и ярких чулках, а глазищи - совершенно невероятного цвета, как летнее море у художников-маринистов, волосы каштановые, усики еле пробиваются, лет четырнадцать! А по тогдашнему времени, уже не ребенок, но юноша. Шпага на поясе длинная, гарда сложная, у эфеса навершие поблескивает, перевязи нет, судя по одежде – десятые годы 17 века.
О, новое творение Элкиной обоже! Что тут у нас?
Она, вообще, Дюма давно открывала или детскими воспоминаниями вдохновляется? Однако, с арифметикой – совсем беда! До того хочется Мордаунта в незаконорожденные запихнуть, что не учла, сколько беременность длится? А дети до десяти месяцев по смерти мужа признавались. Злобы-то, злобы сколько, бедная леди Кларик! Может, дамочке написать, глядишь, подробнее доказательствами своей версии поделится, не все убедительно выглядит. На сайте встревать неудобно, я же не с панегириком примоталась. Вопрос, пощетильней сформулировав, лучше в личном кабинете задать. А ответ может мне на личную почту выслать – где ей удобнее будет. А то выскажусь публично, человек обидеться может, а все читать будут и решат, что я рвусь автора по кочкам разнести – комментаторы-то разные попадаются.
Ответа все не было, а когда почти перестала ждать, наткнулась на обращенный к ней месседж прямо под своей благодарностью за удачную главу, после которой ответ автора выглядел, по меньшей мере, странно. Иннино имя, фамилия - все как есть, и пара фраз, за которые раньше на дуэль вызывали, и не до первой крови, а до результата: типа того, что переписываться мне с тобой недосуг, и при всем честном народе, отвечаю: отстань! Ну, разве что, покультурней, но смысл – тот самый! Ох, ничего себе! Или вопросы в личном кабинете не понравились? А что помешало там же и ответить? Стоп, вроде, где-то админам жаловались, что не все послания до авторов доходят, но в графе сообщений ЛК отмечено, что мое послание прочитано. И когда Элка нас знакомила, авторша мне туда прислала пожелание скорейшего написания книги, так что, связь в личном кабинете у меня работает. А кто ей долгосрочно корреспондировать предлагал? Вопрос – ответ, да и все! В чем проблема-то? И почему бы месседж мне в личку не кинуть? Адрес известен, и у Элки уточнить можно. Опасаешься, что потом покою не дам - заведи новую почту, отбрей меня оттуда по самое не балуйся, коли охота пришла и заблокируйся на веки вечные. А ты на сайте на меня черную метку повесила, теперь до конца дней в комментариях не вякнешь, разве что, ник на бесфамильный сменить. Нарочно, что ли? Или опять не въехала, как в опусах своих, где героям издержки воспитания по жизни мешают?
Глава 9. Улыбка фортуны.
Их довоенная сталинка дружно встала на уши: расселяют, наконец. Страсти кипели нешуточные, в их квартире неистовствовали Васечка с женой: как это им однушку, когда Инке с малявкой двушка предложена? Подумаешь, смежная! Им сойдет!
Она старалась поменьше мелькать в местах общественного пользования, чтобы не нарываться на скандал, но Васечка умудрялся доставать даже через дверь туалета, пока не напоролся на тетишурины пару ласковых, и с тех пор лишь злобно шипел при виде соседки. Возникнет при дочке, прибью тапком, как оборзевшего таракана!
Селезнёв от предложенной квартиры отказался - все одно, пока снимает, а мать квартиру именно на этом месте хочет. Они будут дожидаться, когда новый дом построят, тогда и переедут. Инна ахнула от такой упертости, но все же догадалась: есть у митькиной матери к тому основания, есть - всю жизнь квартиру ждала, насилу дождалась в двадцать первом веке!
Переезд обрушился, как снег на голову. Вещей немного, книжек – не особо, посуды - того меньше, все дочкино - в отдельной коробке, колченогая мебель тут брошена будет, а старые бумажные завалы разобрать надо. С благодарностью приняв митькину помощь, она закопалась в книжном шкафу и стареньком буфете. Конспекты институтские, черновики отчетов, школьные тетрадки, дневник за седьмой класс с шестеркой по истории, полупустой альбом для рисования, битком-набитая обувная коробка - мамин архив. Она перебирала фотографии ушедшей родни, кого-то узнавая, кого - нет, немногочисленные треугольнички с фронта, документы родителей, попался отцовский табель успеваемости за первый класс. На самом дне, в потертой бархатной обложке с цифрой «1916» на форзаце – альбом? Дневник? Елизавета Аверина… прабабушка?
Листы альбома с ятями и фитой были заполнены изящным, разборчивым девичьим почерком. Пушкин, Лермонтов, Фет, Жуковский, сонеты Шекспира – на английском, кстати! Несколько стихотворений на французском языке, кое-где - лишь одно имя, а фамилии нет. Какой-какой год? Это, что, шутка такая? Хотя, у Шекспира – 1609-й стоит, у Пушкина – 1825-й, у остальных – тоже с датами все в порядке. Кто такой этот Филипп? Стихи - на французском. Француз, если, Шекспир – на английском, а наши - на русском? Ничего подобного нигде не попадалось, какой стиль, какой слог, во времена-то Корнеля и Расина! А выражение чувств? Почти современное и не фривольное, хотя целомудренными строки не назвать. Похоже на Теофиля Готье в сборнике «Эмали и камеи». Его знают, как автора «Капитана Фракасса», а он еще и стихи писал – на мой взгляд, лучшие из того, что, вообще, когда-либо писали в столбик на языке обитателей «бывшей Галлии», за исключением, разве, Вийона или некоторых строк у Малларме. Прабабушка в молодости, похоже, затейница была - такие стихи в девичий альбом переписывать. Коринна! Повезло женщине, какая любовь! Интересно, кто она? Жалко, сейчас не узнать, ни про него, ни про нее.
Они с Митькой, перебивая друг друга, начали читать стихи Филиппа вслух.
- Ин, дай списать, для Игры пригодится.
Селезнёв потянул альбом к себе. Выпал вчетверо сложенный, немного помятый листок.
- Тихо ты, медведь!
Она развернула поднятый с пола лист: картинка средневековой охоты - всадники, лошали, собаки.
- А остальное есть?
- Что остальное?
- Там еще столько листов было, тесемкой связаны, а картинка сверху приколота.
- Да какие листки-то, с тесемкой?
- Те, что я на нашей лавочке в школьном саду нашел.
- Не помню.
- Там про охоту начиналось, как в «Трех мушкетерах», только наоборот.
- В смысле, наоборот?
- Девушку с лошади какой-то мужик скинул, а к ней такая же подскочила и давай платье стягивать.
- Такая же?
- Похожи они, как две капли воды. Мужик ускакал лошадь ловить, тут дворянин нарисовался, а девка, что платье сдирала, драться начала. Он ее скрутил, а на плече – клеймо, попадалась, значит. Он клейменую без разговоров хотел на дереве вздернуть, а мужик с лошадью вернулся и камнем по голове, забрал недоповешенную и увез, прихватив ту, что с лошади скинул.
- А потом?
- Тот очнулся, собак свистнул и в погоню.
- А дальше?
- Не знаю, сын завуча прибежал, говорит, географичка зовет, карты в учительскую отнести, я и пошел, а ты на лавочке читать осталась.
- То есть, сначала те листки ты нашел, а потом я пришла, но не сразу?
- Ну, да, как нас отпустили, ты еще ходила куда-то.
- Не помню...
- Совсем?
- Совсем.
- Я тебя назавтра спросить хотел, чем дело кончилось, а тут эта история с кошельком, ну, и…
Инна попыталась припомнить и книжку, и картинку, и лавочку, но ничего не получалось. В голове что-то щелкало, как засвеченные кадры фотопленки, но дальше – никак.
- Мить, а разве тогда степлеры были? Вон, дырки.
- Наверно, были, раз, дырки.
- А принтеры?
- Не думаю.
- Картинка не нарисована, а распечатана.
- Да, ладно тебе, в типографии сделано.
- Вместе с книжкой?
- Нет, она была на машинке.
- Машинописная рукопись?
- Ну, да. А иллюстрацию от чего другого взяли – для наглядности.
- Формат А4. Ты такие книги часто видел?
- Пробный оттиск. На обычный лист шлепнули.
- А это точно та картинка?
- Ну, похожа, я ее хорошо запомнил.
Пострадавшая и клейменая - на одно лицо, сообщник и дворянин-палач, выходит, я чужой сюжет пишу, прочитала и забыла. В тот день к ночи температура поднялась, а на следующий день сыпь вылезла, я тогда долго проболела и школьный вечер по окончании восьмого класса пропустила. Мама боялась осложнений на глаза – как при кори, телевизор смотреть не давала и Жюль Верна мне вслух читала. В первые дни я мало что толком запомнила, потом перечитывать пришлось.
- А куда я книжку могла деть?
- Наверно, почитала и на лавочке оставила. Кто забыл – вернется.
- Книжку оставила хозяину, а иллюстрацию себе забрала?
- Может, ты его дождалась, а он подарил.
Инна достала несколько своих глав. Селезнёв проглотил сходу и прищурился:
- Это кто написал?
- Я.
- Ты дюманские фанфики пишешь?
- Пишу.
- Давно?
- Не очень. Дай сюда.
Она выдернула у Митьки листки и разорвала, сначала надвое, потом еще.
- Чего ты, здорово же выходит?
- Это чужое, понимаешь, я прочла и запамятовала, потому что заболела, а теперь эта история по ночам снится.
- Снится? Ну, ты даешь!
- Ага, во сне чужие книжки переписываю.
- Раз ничего не помнишь, получается, свое пишешь. Один в один, что ли?
- Я откуда знаю, если не помню.
- Вот, значит, свое. И вообще, все так делали, Шекспир ходовые сюжеты брал и свое сочинял.
- Ну, сравнил, кое-что с кое-чем. То есть, кое-кого. Ты еще вспомни…
- Ин, клянусь Сан Санычем, у тебя классно выходит!
- Я же не литератор!
- Все когда-то начинали, еще ни один писателем не родился.
- Думаешь, продолжать?
- А то! Интересно же, что там дальше было.
- Возможно, я невольно расцвечиваю воспоминания о прочитанном своими сонными фантазиями.
- Еще круче! Почитать дашь?
- Когда будет, что показать.
- Миледи, ловлю на слове!
Квартира досталась за выездом, в кирпичном доме шестидесятых годов, где проживало немало знакомых, а из окон, поверх пятиэтажек, набережную Москвы-реки видно. Инна заканчивала домывать окна, когда нетерпеливо взорвался дверной звонок, и тут же заколотили в дверь. Анна Владимировна – в пальто нараспашку, Александр Петрович – в домашних тапочках, Митька – без куртки и с офигевшей физиономией!
- Что-то случилось?
- Инна Павловна, Елизавета Аверина – ваша прабабушка?
- Да…
- В гражданскую погибла?
- В восемнадцатом, в Ярославле. Бабушке полгода было, чудом спаслась.
- Моя девичья фамилия Аверина. У прадеда была младшая сестра Елизавета, погибла во время ярославского восстания.
В зеркале прихожей отразились две похожие женские фигуры с одинаковым выражением лица. Надо же, родня, а думала, одни они с дочкой на свете.
Над выложенными на стол фотографиями, едва не сталкиваясь лбами, склонилось четыре головы. Беловы с первого взгляда опознали погибшую в гражданскую родственницу – у них такое же фото, потрясли рассказом о дореволюционном прошлом семьи и жившем в 17-м веке Поэте, семейной гордости и фамильной тайне, поколениями хранившейся потомками заезжей француженки по имени мадам Ферла. Стихотворения из альбома Елизаветы Авериной оставались неизвестными, как и имя музы – Коринна. Имеющиеся в семье письма в стихах посвящены Клариссе - задолго до середины века. Редкая любовь длится вечно, какая по счету Натали у Пушкина, сто тринадцатая? Инна деликатно не стала указывать на донжуанский список Александра Сергеевича - потрясающие новости себя еще не исчерпали. У московского потомства Авериных нашлись парижские родственники - внуки сестры Елизаветы Авериной, покинувшей Россию вместе с войсками Врангеля и после долгих мытарств осевшей в столице Франции, где и пережила оккупацию. Ее потомки, полноправные граждане французской республики приглашают москвичей погостить, у Беловых готовы загранпаспорта и получены шенгенские визы. Не успела Инна порадоваться привалившему людям счастью, как ее заверили, что объявившаяся родня, несомненно, будет рада видеть и их с дочкой в Париже. Она замотала головой – загранпаспорта у нее нет, и сделать визу в такие короткие сроки, вряд ли, получится, а главное, дочке понадобится разрешение отца.
- Не даст? – поинтересовался Александр Петрович.
- Разве что, денег потребует, за согласие.
- Алименты так и не платит?
Инна повела плечом:
- Я даже не знаю, где он.
- Это, вообще, не вопрос, - встрял в разговор Митька. – Беру на себя, вместе с визой и паспортами.
Она посмотрела на друга детства, и поняла, что в Париже они с дочкой будут.
Д’Артаньян заявился через пару дней, и прежде, чем открыть рот, долго мялся в прихожей, напугав до чертиков:
- Не надо тебе никакого разрешения.
- Почему?
- Одна теперь у твоей дочки родительница.
- ???
- После Нового года милиция дело открыла, по обстоятельствам смерти.
- Чего?
- Ты теперь пенсию на ребенка получать сможешь, по потере кормильца.
- Тот еще кормилец был.
- А государству без разницы, по-любому, платить станет, вряд ли, много, но и то хлеб…
Инна попыталась осознать чувства по поводу известия о смерти бывшего мужа, не найдя в себе ни единой капли сожаления. Человек же умер, отец ее ребенка…
Митька самоедством заниматься не дал, безумолку тарахтя про детали получения выездных документов, и она сосредоточилась на бюрократических хлопотах, отложив обдумывание известия на потом, а вечером уплыла в забытье, едва голова коснулась подушки. Приснилось просторное, обитое зеленоватым шелком старинное помещение с высокими окнами, обрамленными плотными занавесями, небольшое бюро, на стенке – рога. На стуле, вроде кресла, возле греческой - или римской? – статуи, в шитом золотом бархатном камзоле, на диво, красивый мальчик с толстой книгой в руке. Вся средневековая картина была освещена ласковым заходящим солнцем. Она пригляделась, и по буквам, будто вертя во сне головой то так, то эдак, прочла имя автора на кожаном переплете: Gaius Plinius Secundus. Плиний старший? Парнишка – чудо, как хорош: камзол голубой, полы сзади укорочены, а спереди удлиненные, на рукавах разрезы, цветную подкладку открывают, застегнуто только на груди, а еще ниже полы расходятся, манжеты кружевами украшены. Штаны забавные, дутые, как у принца из Золушки или Луи Треза Пурбуса-младшего. Маленькие, как у ребенка, ноги в замшевых туфлях и ярких чулках, а глазищи - совершенно невероятного цвета, как летнее море у художников-маринистов, волосы каштановые, усики еле пробиваются, лет четырнадцать! А по тогдашнему времени, уже не ребенок, но юноша. Шпага на поясе длинная, гарда сложная, у эфеса навершие поблескивает, перевязи нет, судя по одежде – десятые годы 17 века.
