Попытка жизни в чужой стране в небольшом особняке, доставшемся от мужа. Англия так и не стала Ламбертине ближе. И, оставшись совсем одна, она в полной мере ощутила это. Жизнь в чужой стране и свою тоску по родине. Когда грусть и одиночество стали невыносимы, решение к Ламбертине пришло почти сразу. Продать небольшой, но уютный особняк оказалось довольно легко. Благодаря наплыву эмигрантов из революционной Франции, ей не пришлось долго искать покупателей. Пожилая пара дворян де Тристе купила дом Хартов по очень выгодной для Ламбертины цене. Пересчитывая пачку ассигнаций и, глядя в бесцветные, рыбьи, окруженные морщинами глаза Мориса де Тристе, Ламбертина с наносным сочувствием выслушивала его подробный рассказ о гонениях супругов в революционной стране. О взбесившейся черни, убийствах людей высших сословий, разрушении церквей и разграблении родовых замков. Обо всех тех ужасах, которые творил восставший народ. Но в глубине ее души не было сострадания. Душа словно омертвела после смерти мужа. И пока еще смутно, но Ламбертина догадывалась, что могло бы ее хоть немного оживить. И от этой догадки ощущала и безотчетный страх, и какое-то странное восторженное опьянение.
Когда до отъезда оставались считанные дни, Ламбертина получила письмо от брата. Мартин писал о смерти их отца. Шестидесятилетний Пьер Мертенс неудачно упал с лошади, сильно ударился и, получив кровоизлияние в мозг, скончался через два дня от апоплексического удара.
Ламбертина стояла рядом с новым деревянным крестом на маленьком кладбище деревушки Офланс.
Рядом стоял старший брат Робер, которого она поначалу даже не узнала. Брат остепенился, отпустил бородку и стал похож на настоящего зажиточного фермера.
- А отец ведь давно простил тебя, Ламбер, - произнес Робер, ковыряя землю носком башмака. - Порой, когда выпивал, жалел даже, что так с тобой обошелся.
- И я его простила, - ответила Ламбертина. - Я не держу на него зло. Царствие ему небесное.
Она поглядела на чуть покосившуюся табличку, дотронулась ладонью до гладкой поверхности креста.
"Вот и свиделись, отец", - с грустью подумала она.
- А ты так изменилась, сестренка, - продолжал брат, посмотрев на нее с долей определенного восхищения. - Ты стала такой...
- Какой же?
- Какой-то другой, что ли. Независимой.
- Не мудрено, Робер. Мы не виделись почти девять лет, - улыбнулась Ламбертина.
Постояв на могиле отца еще немного, они вернулись в их прежний старый дом. С тех пор, как их брат Мартин уехал из деревни, в доме жил Робер вместе с молодой женой Манон и двумя детишками, которыми обзавелся за последние семь лет. Его шестилетний сын Жан-Пьер с интересом таращил глаза на Ламбертину, когда вся семья села обедать за длинный деревянный стол. Манон, рыжая, худенькая и очень шустрая, поставила на стол вино, сыр и несколько больших пшеничных лепешек.
- Напекла вот, в честь твоего приезда, - благодушно сказал Робер. - Хозяюшка моя.
Манон приветливо улыбнулась Ламбертине и, услышав плач из соседней комнаты, где в люльке лежала полугодовалая дочь, поспешила туда.
- Манон твоя очень славная, - тихо сказала Ламбертина брату, откусывая лепешку. - Я так рада за тебя, что у тебя теперь семья. Ну а что же Мартин? Ты сказал, он уехал жить в Париж?
Робер грустно вздохнул и кивнул головой:
- Ты же знаешь нашего Мартина. Ему всегда не нравилось в нашей деревне. Скукота ему здесь, как он говорил. Да и обучил его кюре чтению да письму на нашу с отцом голову. А тут эта революция еще случилась, Ламбер... будь она неладна. Ну и начал Мартин наш какую-то ерунду говорить. Свобода эта, братство... равенство. Я уж говорю ему: "Ты что ж, раньше несвободен что ли был? Что тебе раньше то не нравилось? Жили же как-то, не помирали, все спокойно было. А сейчас - раздрай один по стране пошел".
У нас-то в деревне потише еще, хоть замок де Лоуви и у нас погромили, не без этого. А что они в Париже творят каждый божий день, в вертепе этом. А, сестренка? А Мартин наш еще какую-то книжку нашел, то ли дал ему кто, не знаю. С этими идеями вредоносными, каждый божий день читал ее. И речи стали у него все про республику эту, да про угнетателей, про новый мир. Что новую жизнь надо строить. Республика какая-то, свобода или смерть, мол. Я и говорю ему: "Мартин, ты и помирай. А я еще пожить хочу. Тем более, что два малых у меня, мне их поднять ещё надо." Так он что надумал, Ламбер... в один день как-то собрался, деньги забрал все с выручки зерна, что вместе продавали, вещи в узел повязал и говорит:
"Не могу я тут с вами больше сидеть, в дыре этой. Душно мне тут. Поеду в Париж, хочу революцию и свободу вблизи посмотреть".
- Так и сказал? - Ламбертина нахмурила красивые брови и плеснула немного сладкого домашнего вина в глиняную кружку.
- Так и сказал сестренка. И уехал в тот же день. Я уж говорю ему: "Пиши брат. Я читать то не умею, а Манон моя чуток может, по слогам"
Он ласково дотронулся до плеча жены, тихо присевшей рядом.
- А когда Мартин уехал? - спросила Ламбертина.
- Да вот уж, месяца три прошло. И ни строчки не получили от него пока. Жив ли...
- Дай Бог, чтобы был жив, - ответила Ламбертина. - Я бы тоже хотела с ним повидаться.
Она замолчала и погладила по голове маленького Жан-Пьера, подошедшего к ней вплотную.
- У вас-то тихо все здесь, в Офлансе, Робер? - поинтересовалась молодая женщина, отщипывая кусок от лепешки. - Церковь не трогали? Монастырь, где я жила? Слышала, по всей Франции священников преследуют.
- Не трогали пока, сестренка... - ответил Робер. - А вот замок де Лоуви пострадал. Хотя... - он смолк и взглянул на сестру нерешительно, - может, не хочешь ты про них вообще слышать? И про негодяя этого?
- Нет, нет, Робер, рассказывай... - молодая женщина плеснула в кружку еще вина и выпила быстро, в два больших глотка. - Что стало с их замком?
- Да как началась революция, да волнения по стране, собрались тут наши - из Офланса, да еще из соседних двух деревень, человек сорок набралось. Выпили, конечно, не без этого. Кто вилы взял, кто ножи для разделки скота, кто просто камни, палки, да и двинулись к их замку. Обиженных то много у нас на этих мерзавцев было - что на папашу, что на сынка его. Папаша налогами душил, хоть и бельгиец. У него же и с той стороны, с Бельгии владения обширные, да и над Офлансом нашим была власть. Всё мало земли ему было, дьяволу.
- Я знаю... - тихо ответила Ламбертина.
- Папаша то старый поборами нас совсем задушил, - продолжал Робер, уже немного захмелевший.- А молодой Лоуви, сынок его, тоже сколько зла причинил девчонкам нашим. Да, кому я это говорю... - он осекся, увидев, как дрогнули у Ламбертины губы. - Прости, сестренка. Может, и не рассказывать мне дальше?
- Нет, нет, Робер, говори, - повторила Ламбертина, - удалось в замок-то попасть?
Робер удовлетворенно кивнул:
- Удалось. Не сразу, конечно. Ворота они закрывать стали, да наши успели прорваться. А там... там слуг то всего ничего было. Конюх их старый оставался - верный пес де Лоуви, да еще пара людей. Остальные слуги, говорят, ушли от них еще с начала революции. Конюх сопротивляться стал:
"Убирайтесь от моих господ" - говорит. Ну, тут Жак наш Кривой - помнишь его? - пырнул его вилами, недолго думая, да и все... полетела душа в небо. Еще двух слуг убили и стали в замке отца с сыном - господ де Лоуви искать. Молодого Лоуви не нашли нигде, убег раньше, видимо. А старый хрыч наверху оказался, в башне. Полезли наверх, стали дверь ломать топорами. А когда открыли, то глядят - окно распахнуто, старика нигде нет. К окну подошли, вниз поглядели, а старый хрыч внизу, на камнях лежит. Голова разбита. Так сам себя и прикончил. Ну, нашего Жака Кривого это не остановило. Отрезал старому де Лоуви башку, да надел на пику и бегал с ней тут до вечера. Вечером костер развели большой, праздник был. Вокруг костра хоровод водили, песни пели, танцевали. Веселье аж до утра продолжалось, сестренка.
Ламбертина, не отрываясь, внимательно слушала рассказ брата.
- А что с молодым де Лоуви? - спросила она, - ты говоришь, ему удалось сбежать?
- Искали всюду его, сестра. Весь замок обшарили, как сквозь землю провалился. Потом говорили уже, что, может, в Бельгию сбежал. Или куда подальше за границу. А, может, и во Франции околачивается под чужим именем. Кто его, мерзавца, знает...
- Как тебе моя сегодняшняя речь, любовь моя? - поинтересовался Станислав Майяр у Ламбертины, лежавшей вечером в его объятиях.
- Ты, как всегда был бесподобен, Станис.
- Правда? - хохотнул Майяр. - Хоть ты мне и льстишь, Ламбер, но я чувствую, что сегодня и сам разогрелся не на шутку.
- Санкюлоты смотрят на тебя, как на святого и верят каждому твоему слову, - улыбнувшись, гражданка Мертенс, ответила на страстный поцелуй Майяра.
- Они, как дети, темные и наивные. Но если их разозлить... о, эти дети превращаются в настоящих зверей. Cтало очень горячо за последние дни, ты и сама видишь. Если интервенты возьмут Париж, всё наше дело погибнет. Мы или спасем революцию или захлебнемся в собственной крови на их штыках.
Маяйр, даже лежа в постели, увлекался и начинал говорить речь, как на трибуне.
Ламбертина молча слушала его, подперев кулачком подбородок.
- А как там твоя Анжелика? - неожиданно спросила она, и Майяр, осекшись, замолчал.
- Зачем ты вспоминаешь про нее, Ламбер? - пробурчал он. - Когда мы вдвоем, я хочу про нее забыть.
Ламбертина отвернулась, и он обнял ее за плечи:
- Ну, ну, Ламбер, опять начинаешь дуться. Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя.
- И поэтому женился на этой молоденькой дурочке Анжелике Паред?
- Она дурочка, но богатая. К тому же я познакомился с тобой, когда мы были уже помолвлены.
- Ты мог бы расторгнуть помолвку, - Ламбертина перевернулась на спину, закинув руки за голову. Поглядев на Майяра, увидела его виноватый взгляд и рассмеялась.
- О, Станис... ты и вправду думаешь, что я обижена на тебя из-за Анжелики? Ни капли.
- Тогда к чему этот разговор о ней? И я ведь делал тебе предложение еще до того, как обвенчался с Анжеликой. Ты сама отказала.
- Да. - Ламбертина села в кровати. Потянувшись к прикроватному столику, взяла с него початую бутыль с вином, сделала большой глоток и вернулась в объятия Майяра. - Я отказала потому, что не хочу больше выходить замуж. Ни за кого. Мне нравится жить так, как я живу и быть свободной.
- Ты как вольная пташка, - улыбнулся Майяр. - Я люблю тебя. И, заметь, даже не спрашиваю, ответное ли мое чувство.
- Станис, ты такой смешной, - расхохоталась Ламбертина. - Нам хорошо вместе и точка. Зачем заводить разговоры про какие-то чувства.
- Ну, иди сюда, ко мне, любимая, - Маяйр притянул ее к себе и начал страстно целовать в губы.
Позже, когда Станислав Майяр уже спал, молодая женщина встала с кровати и, накинув белый шелковый пеньюар, подошла к окну, отдернула тяжелую штору. В темном парижском небе ярко светили крупные звезды. Первый день первого осеннего месяца уже начался, и никто не знал еще, какие события он готовит. Глядя на звезды, Ламбертина невольно задумалась об этом. Обернувшись, посмотрела на четкий профиль спящего Майяра, его темные волосы, разбросанные по подушке.
- Говорит, что любит меня, - усмехнувшись, прошептала она. - А я после Дика никого уже не смогу полюбить. Да мне это уже и не надо.
Задув свечу, стоявшую на каминной полке, Ламбертина вернулась в постель и закрыла глаза.
Что связывало ее с Майяром? Она вспомнила, когда впервые, год назад увидела этого высокого темноволосого, очень энергичного человека на трибуне одной из парижских секций. Яростно жестикулируя, он произносил речь - простыми ясными словами, но с невероятным зарядом энергии.
Санкюлоты восторженно внимали ему, поддерживая одобрительными возгласами. В тот же вечер, когда заседание секции закончилось, гражданка Мертенс первая подошла к Майяру и поблагодарила за яркую речь. Хрупкая красивая женщина также заинтересовала оратора. А когда он увидел в ее синих глазах не только красоту, но и ум, и восторженность, когда они говорили о революции, Майяр сам предложил продолжить знакомство. На следующий день они уже стали любовниками. Майяр, помолвленный на тот момент с Анжеликой Паред, не хотел афишировать свою связь с Ламбертиной. Специально для их встреч он снял небольшую, но уютную комнату в одном из двухэтажных домов на окраине Парижа. И Ламбертину вполне устраивали эти "свободные отношения". Иногда она думала, что же все-таки испытывает к Майяру. Нет, это не было то теплое нежное чувство зарождающейся любви, которое она почувствовала к негодяю де Лоуви. Не было это и горячее искреннее чувство благодарности, которое она испытывала к Диксону Харту.
К Станиславу Майяру ее влекла страсть, в чем-то слепая и темная, но такая же сильная, как и волна революции, захлестнувшая страну. В чем-то этот человек и стал для нее олицетворением революции, ее энергии, гнева и возмездия. И размышляя об этом, Ламбертина поняла, что он поможет и ей с ее гневом и обидой, до сих пор живущими в сердце.
- Ты сможешь когда-нибудь простить меня, Ламбер?
Голос, который она все эти годы пыталась забыть, оглушительно звучал в ее голове. На своем плече она почувствовала его руку, с отвращением скинула ее... и проснулась. Экипаж ощутимо толкнуло, и гражданка Мертенс открыла глаза, возвращаясь из сна в реальность.
- Что там происходит? - крикнула она вознице. - Почему мы встали?!
- Да как тут не встать, гражданка! - крикнул он в ответ. - Ты глянь, что на улице творится то.
Ламбертина приподняла шторку и посмотрела в окно. Улица Дофина, по которой они ехали, была вся заполнена возбужденной толпой. Выругавшись, гражданка Мертенс поправила сбившуюся на груди трехцветную республиканскую кокарду, приоткрыла дверь и осторожно выглянула наружу. Воздух был словно наэлектризован, слышались крики, ругательства и призывы к расправе. Правда, над кем, Ламбертина еще не понимала.
- Тьфу ты дьявол! - крикнул возница. - Выходи, гражданка. Не поеду дальше. А если б и хотел, все равно не пробиться здесь. Народу то сколько, тьма!
"Придется идти пешком, - подумала молодая женщина. - До типографии отсюда не так далеко, каких-то двадцать минут пешком".
Но, сойдя на мостовую, она сразу же очутилась в плотной толпе и едва успела поймать шляпку, которую задел пробегавший мимо санкюлот. Остальные люди, возбужденные и выкрикивающие ругательства, двигались в том же направлении - от улицы Дофина к перекрестку Бюсси. Ламбертина знала, что на улице Бюсси уже несколько дней проводили вербовку добровольцев в республиканскую армию. Но людское оживление было связано, конечно же, не с этим. Попытка выбраться из толпы не увенчалась успехом, и гражданке Мертенс, словно щепке, попавшей в бурный водоворот, пришлось двигаться со всеми к перекрестку Бюсси.
- Что здесь происходит, гражданка? - спросила она у идущей рядом жилистой женщины средних лет с нездоровым блеском выпуклых темных глаз.
- Врагов нации везут! - резко, словно выплевывая виноградные косточки, бросила ей гражданка. - Священников неприсягнувших роялистских. Везут в аббатство Сен-Жермен.
Гражданка Мертенс кивнула, внимательно слушая.
- А много их? - спросила она.
- Говорят, аж шесть экипажей.
Когда до отъезда оставались считанные дни, Ламбертина получила письмо от брата. Мартин писал о смерти их отца. Шестидесятилетний Пьер Мертенс неудачно упал с лошади, сильно ударился и, получив кровоизлияние в мозг, скончался через два дня от апоплексического удара.
Ламбертина стояла рядом с новым деревянным крестом на маленьком кладбище деревушки Офланс.
Рядом стоял старший брат Робер, которого она поначалу даже не узнала. Брат остепенился, отпустил бородку и стал похож на настоящего зажиточного фермера.
- А отец ведь давно простил тебя, Ламбер, - произнес Робер, ковыряя землю носком башмака. - Порой, когда выпивал, жалел даже, что так с тобой обошелся.
- И я его простила, - ответила Ламбертина. - Я не держу на него зло. Царствие ему небесное.
Она поглядела на чуть покосившуюся табличку, дотронулась ладонью до гладкой поверхности креста.
"Вот и свиделись, отец", - с грустью подумала она.
- А ты так изменилась, сестренка, - продолжал брат, посмотрев на нее с долей определенного восхищения. - Ты стала такой...
- Какой же?
- Какой-то другой, что ли. Независимой.
- Не мудрено, Робер. Мы не виделись почти девять лет, - улыбнулась Ламбертина.
Постояв на могиле отца еще немного, они вернулись в их прежний старый дом. С тех пор, как их брат Мартин уехал из деревни, в доме жил Робер вместе с молодой женой Манон и двумя детишками, которыми обзавелся за последние семь лет. Его шестилетний сын Жан-Пьер с интересом таращил глаза на Ламбертину, когда вся семья села обедать за длинный деревянный стол. Манон, рыжая, худенькая и очень шустрая, поставила на стол вино, сыр и несколько больших пшеничных лепешек.
- Напекла вот, в честь твоего приезда, - благодушно сказал Робер. - Хозяюшка моя.
Манон приветливо улыбнулась Ламбертине и, услышав плач из соседней комнаты, где в люльке лежала полугодовалая дочь, поспешила туда.
- Манон твоя очень славная, - тихо сказала Ламбертина брату, откусывая лепешку. - Я так рада за тебя, что у тебя теперь семья. Ну а что же Мартин? Ты сказал, он уехал жить в Париж?
Робер грустно вздохнул и кивнул головой:
- Ты же знаешь нашего Мартина. Ему всегда не нравилось в нашей деревне. Скукота ему здесь, как он говорил. Да и обучил его кюре чтению да письму на нашу с отцом голову. А тут эта революция еще случилась, Ламбер... будь она неладна. Ну и начал Мартин наш какую-то ерунду говорить. Свобода эта, братство... равенство. Я уж говорю ему: "Ты что ж, раньше несвободен что ли был? Что тебе раньше то не нравилось? Жили же как-то, не помирали, все спокойно было. А сейчас - раздрай один по стране пошел".
У нас-то в деревне потише еще, хоть замок де Лоуви и у нас погромили, не без этого. А что они в Париже творят каждый божий день, в вертепе этом. А, сестренка? А Мартин наш еще какую-то книжку нашел, то ли дал ему кто, не знаю. С этими идеями вредоносными, каждый божий день читал ее. И речи стали у него все про республику эту, да про угнетателей, про новый мир. Что новую жизнь надо строить. Республика какая-то, свобода или смерть, мол. Я и говорю ему: "Мартин, ты и помирай. А я еще пожить хочу. Тем более, что два малых у меня, мне их поднять ещё надо." Так он что надумал, Ламбер... в один день как-то собрался, деньги забрал все с выручки зерна, что вместе продавали, вещи в узел повязал и говорит:
"Не могу я тут с вами больше сидеть, в дыре этой. Душно мне тут. Поеду в Париж, хочу революцию и свободу вблизи посмотреть".
- Так и сказал? - Ламбертина нахмурила красивые брови и плеснула немного сладкого домашнего вина в глиняную кружку.
- Так и сказал сестренка. И уехал в тот же день. Я уж говорю ему: "Пиши брат. Я читать то не умею, а Манон моя чуток может, по слогам"
Он ласково дотронулся до плеча жены, тихо присевшей рядом.
- А когда Мартин уехал? - спросила Ламбертина.
- Да вот уж, месяца три прошло. И ни строчки не получили от него пока. Жив ли...
- Дай Бог, чтобы был жив, - ответила Ламбертина. - Я бы тоже хотела с ним повидаться.
Она замолчала и погладила по голове маленького Жан-Пьера, подошедшего к ней вплотную.
- У вас-то тихо все здесь, в Офлансе, Робер? - поинтересовалась молодая женщина, отщипывая кусок от лепешки. - Церковь не трогали? Монастырь, где я жила? Слышала, по всей Франции священников преследуют.
- Не трогали пока, сестренка... - ответил Робер. - А вот замок де Лоуви пострадал. Хотя... - он смолк и взглянул на сестру нерешительно, - может, не хочешь ты про них вообще слышать? И про негодяя этого?
- Нет, нет, Робер, рассказывай... - молодая женщина плеснула в кружку еще вина и выпила быстро, в два больших глотка. - Что стало с их замком?
- Да как началась революция, да волнения по стране, собрались тут наши - из Офланса, да еще из соседних двух деревень, человек сорок набралось. Выпили, конечно, не без этого. Кто вилы взял, кто ножи для разделки скота, кто просто камни, палки, да и двинулись к их замку. Обиженных то много у нас на этих мерзавцев было - что на папашу, что на сынка его. Папаша налогами душил, хоть и бельгиец. У него же и с той стороны, с Бельгии владения обширные, да и над Офлансом нашим была власть. Всё мало земли ему было, дьяволу.
- Я знаю... - тихо ответила Ламбертина.
- Папаша то старый поборами нас совсем задушил, - продолжал Робер, уже немного захмелевший.- А молодой Лоуви, сынок его, тоже сколько зла причинил девчонкам нашим. Да, кому я это говорю... - он осекся, увидев, как дрогнули у Ламбертины губы. - Прости, сестренка. Может, и не рассказывать мне дальше?
- Нет, нет, Робер, говори, - повторила Ламбертина, - удалось в замок-то попасть?
Робер удовлетворенно кивнул:
- Удалось. Не сразу, конечно. Ворота они закрывать стали, да наши успели прорваться. А там... там слуг то всего ничего было. Конюх их старый оставался - верный пес де Лоуви, да еще пара людей. Остальные слуги, говорят, ушли от них еще с начала революции. Конюх сопротивляться стал:
"Убирайтесь от моих господ" - говорит. Ну, тут Жак наш Кривой - помнишь его? - пырнул его вилами, недолго думая, да и все... полетела душа в небо. Еще двух слуг убили и стали в замке отца с сыном - господ де Лоуви искать. Молодого Лоуви не нашли нигде, убег раньше, видимо. А старый хрыч наверху оказался, в башне. Полезли наверх, стали дверь ломать топорами. А когда открыли, то глядят - окно распахнуто, старика нигде нет. К окну подошли, вниз поглядели, а старый хрыч внизу, на камнях лежит. Голова разбита. Так сам себя и прикончил. Ну, нашего Жака Кривого это не остановило. Отрезал старому де Лоуви башку, да надел на пику и бегал с ней тут до вечера. Вечером костер развели большой, праздник был. Вокруг костра хоровод водили, песни пели, танцевали. Веселье аж до утра продолжалось, сестренка.
Ламбертина, не отрываясь, внимательно слушала рассказ брата.
- А что с молодым де Лоуви? - спросила она, - ты говоришь, ему удалось сбежать?
- Искали всюду его, сестра. Весь замок обшарили, как сквозь землю провалился. Потом говорили уже, что, может, в Бельгию сбежал. Или куда подальше за границу. А, может, и во Франции околачивается под чужим именем. Кто его, мерзавца, знает...
Глава 16
- Как тебе моя сегодняшняя речь, любовь моя? - поинтересовался Станислав Майяр у Ламбертины, лежавшей вечером в его объятиях.
- Ты, как всегда был бесподобен, Станис.
- Правда? - хохотнул Майяр. - Хоть ты мне и льстишь, Ламбер, но я чувствую, что сегодня и сам разогрелся не на шутку.
- Санкюлоты смотрят на тебя, как на святого и верят каждому твоему слову, - улыбнувшись, гражданка Мертенс, ответила на страстный поцелуй Майяра.
- Они, как дети, темные и наивные. Но если их разозлить... о, эти дети превращаются в настоящих зверей. Cтало очень горячо за последние дни, ты и сама видишь. Если интервенты возьмут Париж, всё наше дело погибнет. Мы или спасем революцию или захлебнемся в собственной крови на их штыках.
Маяйр, даже лежа в постели, увлекался и начинал говорить речь, как на трибуне.
Ламбертина молча слушала его, подперев кулачком подбородок.
- А как там твоя Анжелика? - неожиданно спросила она, и Майяр, осекшись, замолчал.
- Зачем ты вспоминаешь про нее, Ламбер? - пробурчал он. - Когда мы вдвоем, я хочу про нее забыть.
Ламбертина отвернулась, и он обнял ее за плечи:
- Ну, ну, Ламбер, опять начинаешь дуться. Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя.
- И поэтому женился на этой молоденькой дурочке Анжелике Паред?
- Она дурочка, но богатая. К тому же я познакомился с тобой, когда мы были уже помолвлены.
- Ты мог бы расторгнуть помолвку, - Ламбертина перевернулась на спину, закинув руки за голову. Поглядев на Майяра, увидела его виноватый взгляд и рассмеялась.
- О, Станис... ты и вправду думаешь, что я обижена на тебя из-за Анжелики? Ни капли.
- Тогда к чему этот разговор о ней? И я ведь делал тебе предложение еще до того, как обвенчался с Анжеликой. Ты сама отказала.
- Да. - Ламбертина села в кровати. Потянувшись к прикроватному столику, взяла с него початую бутыль с вином, сделала большой глоток и вернулась в объятия Майяра. - Я отказала потому, что не хочу больше выходить замуж. Ни за кого. Мне нравится жить так, как я живу и быть свободной.
- Ты как вольная пташка, - улыбнулся Майяр. - Я люблю тебя. И, заметь, даже не спрашиваю, ответное ли мое чувство.
- Станис, ты такой смешной, - расхохоталась Ламбертина. - Нам хорошо вместе и точка. Зачем заводить разговоры про какие-то чувства.
- Ну, иди сюда, ко мне, любимая, - Маяйр притянул ее к себе и начал страстно целовать в губы.
Позже, когда Станислав Майяр уже спал, молодая женщина встала с кровати и, накинув белый шелковый пеньюар, подошла к окну, отдернула тяжелую штору. В темном парижском небе ярко светили крупные звезды. Первый день первого осеннего месяца уже начался, и никто не знал еще, какие события он готовит. Глядя на звезды, Ламбертина невольно задумалась об этом. Обернувшись, посмотрела на четкий профиль спящего Майяра, его темные волосы, разбросанные по подушке.
- Говорит, что любит меня, - усмехнувшись, прошептала она. - А я после Дика никого уже не смогу полюбить. Да мне это уже и не надо.
Задув свечу, стоявшую на каминной полке, Ламбертина вернулась в постель и закрыла глаза.
Что связывало ее с Майяром? Она вспомнила, когда впервые, год назад увидела этого высокого темноволосого, очень энергичного человека на трибуне одной из парижских секций. Яростно жестикулируя, он произносил речь - простыми ясными словами, но с невероятным зарядом энергии.
Санкюлоты восторженно внимали ему, поддерживая одобрительными возгласами. В тот же вечер, когда заседание секции закончилось, гражданка Мертенс первая подошла к Майяру и поблагодарила за яркую речь. Хрупкая красивая женщина также заинтересовала оратора. А когда он увидел в ее синих глазах не только красоту, но и ум, и восторженность, когда они говорили о революции, Майяр сам предложил продолжить знакомство. На следующий день они уже стали любовниками. Майяр, помолвленный на тот момент с Анжеликой Паред, не хотел афишировать свою связь с Ламбертиной. Специально для их встреч он снял небольшую, но уютную комнату в одном из двухэтажных домов на окраине Парижа. И Ламбертину вполне устраивали эти "свободные отношения". Иногда она думала, что же все-таки испытывает к Майяру. Нет, это не было то теплое нежное чувство зарождающейся любви, которое она почувствовала к негодяю де Лоуви. Не было это и горячее искреннее чувство благодарности, которое она испытывала к Диксону Харту.
К Станиславу Майяру ее влекла страсть, в чем-то слепая и темная, но такая же сильная, как и волна революции, захлестнувшая страну. В чем-то этот человек и стал для нее олицетворением революции, ее энергии, гнева и возмездия. И размышляя об этом, Ламбертина поняла, что он поможет и ей с ее гневом и обидой, до сих пор живущими в сердце.
***
- Ты сможешь когда-нибудь простить меня, Ламбер?
Голос, который она все эти годы пыталась забыть, оглушительно звучал в ее голове. На своем плече она почувствовала его руку, с отвращением скинула ее... и проснулась. Экипаж ощутимо толкнуло, и гражданка Мертенс открыла глаза, возвращаясь из сна в реальность.
- Что там происходит? - крикнула она вознице. - Почему мы встали?!
- Да как тут не встать, гражданка! - крикнул он в ответ. - Ты глянь, что на улице творится то.
Ламбертина приподняла шторку и посмотрела в окно. Улица Дофина, по которой они ехали, была вся заполнена возбужденной толпой. Выругавшись, гражданка Мертенс поправила сбившуюся на груди трехцветную республиканскую кокарду, приоткрыла дверь и осторожно выглянула наружу. Воздух был словно наэлектризован, слышались крики, ругательства и призывы к расправе. Правда, над кем, Ламбертина еще не понимала.
- Тьфу ты дьявол! - крикнул возница. - Выходи, гражданка. Не поеду дальше. А если б и хотел, все равно не пробиться здесь. Народу то сколько, тьма!
"Придется идти пешком, - подумала молодая женщина. - До типографии отсюда не так далеко, каких-то двадцать минут пешком".
Но, сойдя на мостовую, она сразу же очутилась в плотной толпе и едва успела поймать шляпку, которую задел пробегавший мимо санкюлот. Остальные люди, возбужденные и выкрикивающие ругательства, двигались в том же направлении - от улицы Дофина к перекрестку Бюсси. Ламбертина знала, что на улице Бюсси уже несколько дней проводили вербовку добровольцев в республиканскую армию. Но людское оживление было связано, конечно же, не с этим. Попытка выбраться из толпы не увенчалась успехом, и гражданке Мертенс, словно щепке, попавшей в бурный водоворот, пришлось двигаться со всеми к перекрестку Бюсси.
- Что здесь происходит, гражданка? - спросила она у идущей рядом жилистой женщины средних лет с нездоровым блеском выпуклых темных глаз.
- Врагов нации везут! - резко, словно выплевывая виноградные косточки, бросила ей гражданка. - Священников неприсягнувших роялистских. Везут в аббатство Сен-Жермен.
Гражданка Мертенс кивнула, внимательно слушая.
- А много их? - спросила она.
- Говорят, аж шесть экипажей.
