Спите, спите, крепким сном
Вы без мыслей о былом.
Капли ваших горьких слез
Станут искрой светлых рос.
Спите, милые мои,
Я спою вам о любви.
О прекрасном женихе,
О колечке на руке.
Станет крыльями фата,
И как снег душа чиста.
Спите, спите до весны,
Пусть волшебны будут сны
Не над вами тяжкий крест,
Легок бег ночных невест.
Снег растает, час придет
Встать в туманный хоровод,
Соберетесь под луной,
Чтоб плясать передо мной.
Иван Вересов (с)
Вилиса приходила все чаще. Обнимала прохладными руками, манила за собой в зеркальную навь.
Там звучала музыка, шелестели длинными ветвями ивы, плескалась вода.
Блуждающие огни водили хоровод над болотом и соловей свистал и щелкал в кустах сирени.
Мир, наполненный звуками и ароматами ночи, пленял.
Бесконечное адажио звучало в нем, плыло над водой, тянулось белесым туманом.
Призраки повторяли движения живых: танцевали, выстраивались в линии, принимали идеальные позы. Их арабески были прекрасны, идеальны, вздохи рук одновременны.
Танец длился, девушки приближались, но Сергей проходил сквозь них, не мог дотронуться, лишь разгонял болотный морок.
А вилиса Жизель не была бесплотна — Сергей чувствовал прикосновения, осязал сплетение рук. Вздрагивал, когда пальцы её дотрагивались, ласкали его легко и нежно, словно крылья мотылька. Она не была враждебна, только звала за собой, и Сергей шел бесконечным коридором все дальше и дальше от Кати, от мира живых, от солнечного света и земной любви.
Любовь вилисы была иная, она томила, не давая освобождения, ставила преграды целомудрия.
Если бы он мог поцеловать, услышать голос... Но вилиса молчала.
Только музыка и отдаленный женский смех, печальный взгляд и призывно раскрытые руки Жизели.
Он желал познать её, соединиться с ней, лечь обнаженным на мягкий мох, вдохнуть аромат фиалок и лилий, почувствовать нежность её раскрытых губ. Соединиться с ней, накрыть собой, познать её, преодолеть преграду.
Сергей мог представить, какой бывает близость с земной женщиной, но с его призрачной партнершей…
Ожидание и неизвестность томили, возбуждали, заставляли сердце трепетать и биться неровно.
Сама мысль о том, что Жизель приходит из иного потустороннего мира, лишала дыхания. Будет ли близость с ней подобна смерти? Или за чертой откроется новый мир? Настоящий. И в нем декорации превратятся в реальность, матерчатые деревья, нашитые на сеть, оживут и зашелестят ветвями, тусклые лампочки звезд протянут лучи с настоящего неба, отразятся в живых глазах возлюбленной. И блики света от движущегося фильтра в прожекторе станут прозрачными водами лесного озера.
Роса коснется ступней, прибрежные травы обовьют руки…
— Сережа! Сереженька…
Голос Кати вернул его из сна. И Катины губы, а не призрачной Жизели, соединились с губами Сергея. Раскрылись покорно. Это касание сейчас же отозвалось в нем желанием, горячим и нетерпеливым. Странный морок исчез. Ни темных деревьев, ни озера, ни могильных крестов. В комнате загадочно и волшебно, а не темно — это светит огоньками гирлянды разубранная бусами, шарами и блестящей мишурой новогодняя ель. Огоньки многократно отражаются в елочных игрушках, переливаются золотым, серебряным, алым и бирюзовым. Штора на окне раздвинута, за окном падает снег. Теперь зима, озеро замерзло, и вилисы крепко спят в могилах…
Боже, о чем он думает!
— Сережа? — Катя снова целует, прижимается к нему всем телом. Упругие холмики её грудей с напряженными сосками трутся о его грудь, живот, потом о бедра. И горячие губы уже не на губах Сергея, а там, где пульсирует нестерпимое желание. Катя приникает, целует, ласкает губами и руками, заставляя стонать и подниматься навстречу. Сергей хочет её глубины и тесноты, но медлит, продлевая томительные минуты возбуждения. Сдерживаясь и изнемогая…
— Иди, иди ко мне, — зовет Катя, — я хочу его скорей.
И она снова поднимается, проводя грудью, животом и бедрами по нему. А потом вбирает в себя, обхватывает лоном тесно. И они становятся одним…
Только почему кровать опускается, как люк под сцену? Исчезает комната, гаснет свет. Темнота непроглядная, у Сергея остается лишь осязание и возможность вдохнуть странный влажный аромат лилий.
Он обнимает женщину, он продолжает чувствовать её, не прерывает движений. Он входит и наполняет собой.
Но Катя ли это? От мысли, что не она, а недостижимая другая, Сергей приходит в молитвенный экстаз, в исступление. Сердце заходится, колотится часто, как после вариации. Сергей не может вдохнуть и на грани обморока отдается той, что вбирает его в кромешной тьме.
Но снова свет, и он все еще на грани. Катя поднимается и опускается на нем, откидывается назад, её длинные волосы скользят по его бедрам, а руки закинуты за голову. Сергей наконец может вдохнуть, берет Катю за талию, снимает с себя и кладет на спину, накрывая собой. Она живая, горячая там и влажная. С каждым ударом он приближается к оргазму, нестерпимо, до боли вожделеет, забывая о нежности. Она кричит под ним, и вот частые сокращения, он толкает снова и еще и выходит, чтобы не излиться в неё, Катя тут же обхватывает его рукой и все…
— А-а-а-а…
Сергей снова в темноте, в странном замкнутом пространстве, и нежные пальцы настойчиво ласкают его. А пошевелиться невозможно, как будто руки и ноги его обвиты мягкими, но крепкими путами. И что-то надвигается сверху, одновременно пугая и возбуждая. Ласки невидимой женщины настойчивы.
— Я хочу видеть тебя, — стонет Сергей, — умоляю… я хочу видеть тебя!
Она молчит. Лишь прикосновения, прохладные и почему-то обжигающие. Частые поцелуи по всему телу — она не одна.
— Сережа! Проснись!
— Катя?
— Ты стонал во сне…
— Да приснилось что-то. Сколько времени?
— Четыре часа утра.
— Четыре удара колокола…
— Что?
— Ничего, мне, кажется, приснилось, что мы танцуем.
— А мне часто снится! — Катя обнимает его. А Сергей в сомнении: правда ли это, реальность или снова вложенный сон. — Я думаю о том, что там у них было, когда Альберт пришел. Неужели только танцы?
— А что еще? — Сергей путает её волосы. Прижимает Катю к себе.
Нет, не сон. Это она. И вон ель в углу мигает гирляндой, и снег за окном. Озеро теперь замерзло…
— Хочешь пойдем съедим что-нибудь? — предлагает Катя.
— Ночью-то?
— Ну и что, ведь Новый год. А мы спать улеглись. Не пошли никуда праздновать. — Она говорила так, а сама не предпринимала никаких попыток отодвинуться от Сергея и встать.
— Я хочу любить тебя. Сейчас!
Ему необходимо это, чтобы понять, что комната и ель — явь. Что его живая, горячая Катя сейчас рядом, а та, другая, лишь сон. Страшный и прекрасный сон о Смерти.
— Люби сейчас! Я тоже хочу.
Катя проводит ладонями по его плечам и груди, возвращает руки к лицу Сергея, трогает подбородок и губы. И как её касания похожи на те! Невольно Сергей сравнивает. Или он хочет совместить их? Соединить в одно земную девушку и призрак, созданный воображением и воплощенный великими балеринами. Все они вошли в неё, умершую от несчастной любви, так и не познавшую соития. Вот чего она хочет. Так пусть придет и получит. И возьмет его, всего целиком.
Мысли Сергея мечутся, он теряет себя между мирами, но связывает их одно — безумное вожделение. Стремление отдаться.
Она понимает и принимает его в себя. Сразу, глубоко. И дальше он ничего не чувствует, кроме её тесноты. Сколько времени длится? Нет нежности, ласк, поцелуев, а только безумное соитие с одним стремлением — отдаться. Наконец пролиться в неё, прекратить бесконечный сон и уснуть по-настоящему. Крепко, без сновидений. Сергей сжимает Катю, притискивает к себе и берет почти не выходя, движения становятся резкими, частыми, и как падение в пропасть — освобождение.
Наконец, да! Провал в сон, не вложенный, обычный, без сновидений.
Рядом с любимой. Он же любит Катю? И это не сон?
***
Уснул… Так красив, когда спит. Но тень усталости на лице. Что происходит?
Сергей стал раздражительным: или сердится, или молчит, задумывается. Спрашивать бесполезно, все равно не скажет. Он только в танце бывает откровенен и открыт. Там он другой.
Катя протягивает руку, чтобы коснуться его губ, но не делает этого — боится разбудить. Только смотрит и смотрит. Ведь и она виновата, не говорит ему всего, не хочет тревожить, пугать. Все это странные фантазии.
Но сейчас он спит, и можно…
Как все началось? Кажется, давно-давно, а они и года еще не прожили вместе. Встретились летом, а теперь вот Новый год, но столько всего произошло. Прежде всего в её, Катиной, жизни произошло! И она молчит, но рассказывает ему, как если бы он мог услышать её внутреннюю речь.
Или это кто-то другой говорит за неё, кто-то в ней, но не она?
Катя не знает, она столько раз искала образ, что потеряла за ним себя и ничего не знает. А елка все светится огоньками и манит обратно в детство.
Лишь одно непреложно — надо говорить, рассказывать, чтобы он слышал её, только её!
Знаешь я… терпеть не могла танцы. Вот бывает — способности, и человек хочет танцевать, ребенок хочет. Он танцует, танцует… Родители замечают и отдают его в балет. А у меня было иначе. Виктуся не спрашивала, хочу я или нет, нравится ли мне. Она хотела сделать из меня балерину, слепить, собрать, разодеть в пачку или шопенку и на сцену, на сцену. Только далеко до сцены, как же далеко! А все станок, станок, станок… Я его проклинала, ненавидела и вместе с ним и сам танец! Никто не знал, Сереженька, да и теперь не знает. И ты не узнаешь, разве я расскажу?
Спи, родной мой, спи…
Я стала балериной даже лучшей, чем хотела Виктуся, а Принца все не было. И я не понимала, что же хорошего во всем этом, чего ради столько мучений, боли и крови, стертых пальцев, изломанного бесконечными упражнениями тела? Не понимала. Пока не увидела тебя!
Я помню тот день. Мы ехали, потом летели, Лейден — Амстердам — Санкт-Петербург. По дороге Виктуся все рассказывала мне о том, какой ты, какие руки, стопы, а я не слушала, мне все равно было, я думала ничего не изменится, все тот же балетный класс, зеркала и станок. Ну и что?
Еще один принц Щелкунчик. Ничего в них нет хорошего, они поднимают больно, так, что ребра сдавливает и не вдохнуть.
Все больно! Вся моя жизнь — одно сплошное больно. Вот о чем я думала, пока не увидела тебя...
Все так и было: балетный зал, зеркала, станок и ты — не Принц, не граф Альберт, а ты, Сереженька. Тогда я полюбила? Сразу? Не знаю… Я, как и все, повторяла за тобой комбинации: пор де бра, ронды, батманы. Но это было другое, не то, что раньше, потому что ты смотрел на меня. Еще не касался — только смотрел, но уже держал взглядом.
А потом мы репетировали в первый раз. Сережа! Не стало боли! Я смогла взлететь. Это был полет. Ты поднимал и держал... Тогда только я поняла, что есть танец и как он прекрасен! Так же, как ты.
Зеркало отражало нас: безупречную красоту, божественное единение. Люди немели, когда видели это.
А потом пришла она и начала отнимать тебя у меня, ты хотел танцевать с ней, хотел быть Альбертом. Ты любил её, не меня! В первый раз я это почувствовала, когда покрасила волосы. Помнишь, я бегала в парикмахерскую, а ты ждал в зале?
До этого у нас все не получалось и не получалось, ты сердился, что я не она. А я… посмотрела в зеркало и увидела её рядом с собой! Надо было рассказать тогда, ты бы прогнал её, но я испугалась и молчала. Она не ушла. Так странно было: ты не замечал, что это уже не я с тобой, я стояла и смотрела, а ты танцевал с ней — там, в зеркале, ты танцевал с ней! И она была прекрасна: бледная, прозрачная, темные волосы, бледные губы, нежные руки. Боже, какие у неё были руки! Она манила и манила тебя, обнимала, уводила за собой. Что я могла против неё с моими дурацкими кудряшкам блонди, нескладная серая мышь? И меня осенило — надо стать, как она. Нет! Надо стать ею. Тогда меня ты будешь любить, на меня смотреть. Вот я и побежала красить волосы. Дура я, дура… Разве в волосах дело...
Ты все равно видел только её. Когда мы танцевали, ты был моим, ведь и она в меня входила. В первый раз я испугалась и упала — помнишь, на конкурсе, на репетиции? А потом привыкла и сама хотела этого. Когда мы танцуем — она во мне, и все хорошо. Ты любишь, обнимаешь и все повторяешь, что хочешь уйти за ней. Но нельзя! Ты же не вернешься, с ней и останешься, как Нежинский. Там, за зеркалом — безумие. Удержать тебя я могла, только становясь ею. А ей все мало было. Она не только танец хочет, Сережа! Ей весь ты нужен. Чтобы узнать земную любовь. Вилисы ее танцев хотят. Теперь-то я знаю. Когда мы с тобой вместе и она во мне — любишь ты её, а меня все меньше становится, Сережа, скоро и совсем не останется ничего от Кати Звягинцевой. Ни-че-го…
И будут они вместе, Альберт и Жизель… Там тишина и темнота. Света нет… А потом музыка, бесконечное адажио и любовь.
Катя все-таки дотрагивается, но Сергей не чувствует, он спит, настолько крепко, что сон больше похож на обморок. Не с ней он, не с ней! Катя приникает, кладет голову к нему на грудь, слышит мерное биение сердца. В эту бесконечную ночь она тоже хочет уйти туда, в темноту и тишину зазеркалья.
Обратная сторона зеркала черная, и чем плотнее чернота, тем яснее и глубже отраженный мир. Сонный пруд, мерцание синих болотных огней, колыхание ивы, влажная трава холодит ступни. Разве может танцевать Жизель босиком? Да, нет боли, тело не имеет веса. Становиться на пальцы так легко! И кружиться, кружиться, ни на секунду не прекращая движения в хороводе туманных теней.
Пока светит луна, пока колокол не прозвонит четыре раза. С последним ударом вилисы исчезают, земля забирает туманные тени. Они оседают, стелются по траве, уходят под камни надгробий, остаются неподвижны, скованы смертным сном до следующей ночи, пока не взойдет луна и Альберт не рассыплет белые лилии на могильном холме.
***
Нежное звучание скрипки вызывает меня из небытия. Раз за разом я встаю на пуанты и выхожу па де бурре из левой кулисы, сложив руки на груди. Кто я? Зачем я здесь, в мире людей? Зачем все они смотрят на меня? Никогда не было меня в мире живых, не рождалась я под солнцем и не нарекали мне имя в Божьем храме. Но мое имя знает весь мир. Вилиса Жизель — так зовут меня. И говорить я могу лишь в танце.
Руки Альберта касаются меня. Единственного мужчины, которым становились многие. И будут становиться до скончания века, пока мир людей не исчезнет, а вместе с ним не уйдет в небытие и память о деревенской девушке, умершей от земной человеческой любви.
Какая же она, эта любовь? Я хочу узнать…
Он приходит ко мне, рассыпает белые цветы на могиле, и, восстав ото сна, я поднимаюсь, иду к нему. Прошу живой человеческой ласки. Это танец, но руки Альберта нежны и горячи. Музыка звучит — и я живу, я могу быть с ним.
Могу надеяться, что он унесет меня от страшной могилы, и жизнь моя продлится за пределами сцены. Хочу идти за ним, любить его, принадлежать ему. Хочу обрести свободу.
Год за годом я надеюсь, пока звучит скрипка, замирают звуки, и я теряю надежду, заканчивается моя странная жизнь под светом бутафорской луны.
Но так ли это? Так ли это, как вам кажется? О, вы, сидящие в зрительном зале, что вы знаете о моем мире, затерянном в бесконечном зеркальном лабиринте?
