– Еще одну болезнь отняла. Давно это было, – вздыхает мать. – Та тоже хороша была, но другая, спокойная такая. Еще одна, тихонькая, скромненькая, да тоже красавица. Купец один ее уволок ночью, а я, дура, и не заметила. И отца тогда не было. Единственный раз он из дому уходил надолго, на целые луны. Наутро двое старших по следу за ним ушли, да так никто из них и не воротился. Да и отец… ушел… а вернулся, троих деток недосчитав, к дуре старой.
Опять вздохнув, отмахнувшись рукой от печали, как от мошки, женщина лишь теперь осмеливается поднять глаза и обратить взор на мальчика. Самое трудное уже вспомнилось, а сейчас уже легче, да и слез, похоже, в пересохших глазах все равно не осталось.
– Ну а младших ты еще застал. Оба на войну ушли… никого не осталось. Вот еще и отец… и ты еще: «Воевать буду! Мир буду переделывать! Всех чудищ перебью! Все по-другому будет», – не будет. Уйдешь ты, дурень, да и пропадешь там, а мне и весточки некому будет послать… теперь-то хоть понимаешь?
Исэндар не решается ответить. На уме крутится внятная мысль, но сказать ее язык не поворачивается.
– А чего вы мне ничего не рассказывали? – только и спрашивает мальчик, опомнившись.
– А чего говорить? – удивляется мать. – Чего они, живее будут? Чего говорить-то: «Вот, подрос ты, кровинушка, да теперь послушай, как твои одиннадцать братьев и сестер помирали»… – чтоб жизнь медом не казалась… так что ли?
– Да я же не…
Так и обрывается беседа долгим молчанием. Темнеет уже окончательно, на улицу носа не показать. Луны нет, черно, как на дне закрытого колодца. И вроде усталость донимает, спать зовет, а все равно уходить от стола не хочется.
Наконец, Исэндар не выдерживает, опережая мать с ее предложением отправиться отдыхать.
– Я не на войну же сразу, – заговаривает мальчик несмело, но постепенно разгоняется, говоря все увереннее. – Я прежде всего найду того Голоса. Хочу знать, за что он так с отцом…
– Хех! Ты у меня, видать, и правда, самый дурной, – хмурится мать. – Да кто ж тебе скажет-то?
– А чего?
– Чего-чего… ладно, слушай. – Женщина сбавляет тон, говорит теперь шепотом, словно боится, что кто-то может услышать даже здесь, даже в такое время, на окраине живоземья, ночью в крестьянской халупе, стоящей чуть ли не на отшибе. – Отец твой не отсюда. Из Междуречья он. Царство такое, меж двух рек лежит у самой огненной земли. Там-то и бьются с чудищами цельными днями и ночами. Там река разбивается и уходит в две стороны. Через воду чудища отчего-то никогда не проходят, как сказывают, а Междуречье одно из всех царств людских лежит на той стороне рек. Оно будто и разбивает Жи?вью, речушку нашу, пополам. Там-то речка эта уже больше становится, что лодки даже по ней плавают, это тут она у нас маленькая. Так вот отец там родился, там вырос, там он… там он с царем чего-то… нехорошее там что-то было, он мне не говорил, чтобы вдруг, ежели чего, меня трогать не стали б. А тебе и подавно никто не скажет, теперь уж никто и не помнит, видно. Только вот, чего бы там ни было, а отца повсюду искали, во всех царствах, вот сюда он и упрятался, а тут мы с ним повстречались. Только раз он уходил на несколько лет, дела какие-то доделать. Сказал, что потом уж и искать перестанут. Тогда-то девочку мою купец, зараза, и упер. Увижу этого гада хоть раз, клянусь, я ему…
Вздохнув, Обит пытается успокоиться, а Исэндар ни на миг не отрывает от нее глаз.
– Так ты не знаешь? – встает он, не справляясь с чувствами.
– Не знаю, сказала же, – отвечает мать недовольным тоном. – А если б и знала, то тебе говорить бы не стала, хоть убей. И никто не станет. Тем более Голос. Только беду на себя накликаешь, будешь спрашивать.
Мальчишка хмурится, но садится обратно, о чем-то глубоко задумавшись.
Мать же рассматривает его с печалью, быстро растеряв всю хмурость. Вздохнув, она заговаривает уже другим, нежным, ласковым голосом.
– Не рвись ты так скоро помирать, – упрашивает она. – Куда торопишься-то? Войну он победить собрался. Война как была всегда, так и будет. Успеешь еще, хоть внуков мне прежде дай повидать.
Исэндар, выслушав, сразу возвращает хмурое выражение, избавившись от задумчивости.
– Нет, – отвечает он с непоколебимой уверенностью. – Думай про меня, что хочешь, что дурак я – что угодно думай. Я уж теперь не такой, как раньше, вырос я уже…
– Да куда там.
Мальчик будто не замечает слов матери.
– Уйду, мам. Как готов буду, так и уйду. Выясню, что с отцом было, а надо будет, так я до самого Междуречья доберусь и там все выспрошу, а уж потом…
– Вот дурак ты и есть! – сердится мать, но уже даже не пытается угрожать, что отлупит и вновь продолжает умоляющим тоном. – Ну чего тебе далось идти куда-то? Чего ты там делать-то собрался?
Мальчик уставляется на мать, глядит хмуро, уверенно, будто нет в нем ни капли сомнения, а сам понимает, что не так просто ответить, сам еще не может точно сказать, что именно тянет уйти из дома.
Впрочем, покопавшись в мыслях, Исэндар все-таки находит тот ответ, который и для него самого все окончательно делает ясным и понятным, который расставляет все на свои места, избавляя от прежней смуты мыслей.
– Думай, что хочешь, – заговаривает он, нахмурившись сильнее прежнего, – а только я чувствую, будто мир не такой, как должен быть. И еще я знаю, знаю и все, что само оно ничего не поменяется. Я еще не знаю, что именно надобно делать, но знаю точно, чувствую, что нужно что-то изменить. Хоть бы и войну закончить, или что еще – не важно. Я сделаю. Я хочу, чтобы все лучше стало… может, скажешь опять, что дурак… знаешь, что отец мне сказал последнее? Велел из множества путей свой найти и идти по нему без сомнений. И так и сделаю. Так я чувствую. Я, может, не такой мудрец, как он, но я тоже кое-чего понимаю. Нельзя просто так старика казнить. Я видел, как голос решал, он уже говорит сначала, мол, все, решено, а потом ему чего-то шепнули, и он сразу же велел отца казнить. Даже слушать его не захотел, а перед тем ведь улыбался, говорит, мол, мы еще поспорим в другой раз.
Мать не перебивает, даже не знает, что сказать. Уже не пригрозишь ни чем, не припугнешь, все равно не сработает. Да и, чего доброго, мальчишка на самом деле сбежит с какой-то ржавой железкой, да в драку с ней ввяжется, если ему по заду надавать. И ответить совершенно нечего.
– Неправильно все это, – продолжает Исэндар с тем же хмурым видом. – Все неправильно. И война когда-то должна закончиться. И вообще, все меняется. Я знаю, потому что…
Он заминается, чуть не выдав матери, что здесь, вблизи бродит где-то паж, самая настоящая тварь из огненных земель. И теперь еще думается о том, а не разроет ли эта гадина свежую отцовскую могилу, но сейчас главное не заставлять старушку лишний раз тревожиться.
– …потому что знаю, – договаривает мальчик. – Все меняется. Все будет хуже, если ничего не сделать. Поэтому я должен уйти. Я вернусь когда-нибудь. А если буду умирать, я уж как-нибудь передам весть. Обязательно передам. Так что ты не волнуйся, ежели от меня ничего не будет слышно. Если нет вестей, значит, я жив. А я уйду. Как только буду готов, уйду.
Вновь повисает молчание, но в этот раз уже не так долго оно терзает слух, вынудив его ловить далекие звуки ночи, прокрадывающиеся в дом снаружи. Оттуда, с улицы, доносится противный крик совы, но быстро пропадает, зря напугав мальчишку своим жутким голосом.
Тихонько лают собаки, и очень хочется спать. И теперь, когда все сказано, глаза слипаются, уже не желая замечать ни серебристое мерцание странного, так и не пропавшего значка на краешке взгляда, ни кровавый, алый, поблескивающий в темени ручеек, убегающий за дверь, а оттуда в лес, ни неутихающий лай деревенских собак, больших любителей ночной переклички.
А затем мать неожиданно вздыхает, не дав заснуть прямо на табурете.
– Твоя взяла, – признает она с грустью свое бессилье. – Завтра я с утра к кузнецу схожу, поговорю.
Исэндар оживает, выпрямляется, набирает полную грудь воздуха, но сказать ничего не успевает.
– Да только ты раньше времени не спеши радоваться, – хмурится женщина. – Ты прежде заслужить еще должен будешь. Такого хилого я тебя никуда не пущу. Ильмару я скажу, чтобы мне отдал меч, как готов будет, да чтобы прежде он тебя как следует в кузне погонял. Работа там тяжелая, я хоть и сама не бывала, а знаю, что тяжело. Вот, ежели ты у него сумеешь три целых луны отработать каждый день, чтобы без отдыха, вот тогда я тебе меч и отдам. А до тех пор никуда не пущу. Да еще, чтобы хозяйство тут держал, как следует, а не как попало. Тогда…
Мальчишка не находит слов, но всю свою холодность и серьезность вмиг теряет. Он бросается к матери на шею, обвивает руками, обнимает, не зная, как еще выразить радость и как показать свою благодарность.
Женщина тоже умолкает. Правда, для нее в этой беседе немного хорошего. С печалью Обит кладет подбородок сыну на плечо и только вздыхает. Делать все равно нечего, мальчишка наверняка сбежит. Что он, что его братья, ушедшие прежде, чем Исэндар успел повзрослеть – никого не удержишь.
– Все. Хватит. Иди спать, – отстраняет женщина сына.
Она почему-то отворачивается, взгляд печальный, будто сейчас заплачет, а потому мальчик не решается ничего говорить. Слегка угрюмый, он отправляется в кровать, там взглядывает еще раз на алую ниточку, которая, поблескивая, все так же тянется от ноги к двери и не желает оборваться или пересохнуть. А затем Исэндар закрывает глаза и мгновенно проваливается в сон.
Наутро мальчик просыпается сам. Все так же мерцает перед глазами серебристый значок, все так же тянется алая ниточка, кажется, ставшая чуть толще, на столе ждет остывшая порция каши, а в доме непривычно пусто.
Матери нет. Вспоминается разговор, и Исэндар, подумав, что мать уже, наверное, пошла к кузнецу, торопливо завтракает и со всей решимостью приступает к работе, собираясь еще до обеда закончить все дела и сегодня же отправиться к Ильмару трудиться в кузне.
Вскоре, когда мать возвращается, мальчик глядит на нее, будто ждет чуда, но женщина смотрит в ответ хмуро и недовольно, молчит, и быстро все настроение теряется. Работа мгновенно становится тяжелой и неприятной, но лишь до тех пор, пока Исэндар не думает о том, что Обит, возможно, его проверяет.
К середине дня мальчик уже забывает посторонние мысли, увлекается трудом, а кроме того, окончательно тонет в раздумьях о будущих подвигах.
Теперь уже эти мечты не такие яркие. Смерть отца на все наложила след. Все потяжелело, все кажется серым, будто само небо жизни впервые заволокло тяжелыми, непроглядными тучами.
И все же, даже и так есть о чем помечтать. Вот бы однажды суметь-таки исполнить все, что сказано матери. Вот бы однажды сказать ей, что мир уже теперь совсем не тот, что все теперь иначе, что не зря она поверила сыну и отпустила с миром из дома.
Правда, опять думы возвращаются к действительности. И не отделаешься от них. Может, все-таки мать сходила к кузнецу? Хотя, сказала бы, наверное. Так и мечется Исэндар мысленно, склоняясь то в одну, то в другую сторону. То он начинает думать, что мать не будет ничего скрывать, а то вдруг подозревает, что женщина, не собираясь объясняться, все же передумала, отправилась к Ильмару и попросила того ни за что и никогда не пускать мальчишку в кузню и не изготавливать ему меч.
Так он и работает. И мать возвращается, но ничего не говорит, а сам он не спрашивает. Все решается само собой, едва мальчик заканчивает обед, встает и отправляется с тяжелой от беспокойных дум головой работать дальше в курятнике.
– Куда? – недовольным тоном зовет мать.
Исэндар только оборачивается, но ничего не отвечает, слишком внезапно застает его недоумение, так что он даже объясниться не собирается.
– Кузнец уж ждет, – коротко, с усилившейся неохотой говорит мать. – Иди, чего встал?
Мальчик не сразу верит собственным ушам, но затем оживает. Он так резво бросается собираться, что удивление берет, сколько еще у него сил осталось не растрачено. А затем, обняв недовольную, поворотившую нос мать, Исэндар выбегает на улицу. И лишь тогда женщина смягчается, вздыхает печально, и не может побороть желание выглянуть в окошко и проводить сына взглядом так далеко, как видят глаза.
Мальчишку же ждет неожиданность. Ждет уже давно и упорно. К красной ниточке, повсюду таскающейся следом, к мерцающему огоньку в углу взгляда Исэндар успевает привыкнуть, а вот к выскакивающим из-за кривого забора одноруким безумцам приучиться все равно никогда не получится.
– Кровь! – выбегает сумасшедший, выпучив глаза, из своего укрытия.
Он сразу подскакивает к мальчику, вставшему на месте от растерянности, но не хватает за руки, или еще как-нибудь, вообще не трогает, лишь начинает скакать кругами, как горный козел.
– Кровь зовет! Не ходи! Пропадешь! Пропадешь!!! – со всей доступной чувственностью и пугающим безумством увещает дурак. – Проглотит! Сожрет! Пропадешь!
Немного оклемавшись от испуга и удивления, мальчик нахмуривается и идет дальше, стараясь не обращать на сумасшедшего внимания.
– Не ходи! – негромко, но отчаянно упрашивает безумец, постоянно оглядываясь. – Не ходи! Утянет! Не выпустит!
Удивление берет, когда дурак говорит. Прежде от него всего пару фраз можно было слышать, а теперь он так настойчиво уговаривает, волнуется, и нельзя даже помыслить, что дурак что-то гадкое задумал. По-своему заботится, что-то объясняет, но слишком уж слаб блеск разума в его глазах.
Хотя, и мимо ушей пропустить слова безумца не выходит. Исэндар ведь теперь лучше других понимает, что пытается сказать сумасшедший. А хотя, в то же время, мальчик задумывается, что вовсе все может быть не так, настойчиво пытается отделаться от мыслей, но ни их из головы, ни дурака от себя прогнать не может.
Лишь подойдя к кузне, где прямо на входе ждет Ильмар, получается, наконец, избавиться от преследования, да и то чужими руками.
– Не ходи! Не ходи! – повторяет дурак.
Кузнец, услышав, сходит с порога. Сумасшедший его, похоже, не замечает, а потому от испуга отскакивает в сторону, когда Ильмар громко хлопает в ладоши.
– А ну пошел отсюда, дурень! Без тебя разберемся! – не жалеет он сумасшедшего, да и мальчишку тоже: – А ты живо в кузню, плетешься, как слизень. Чего уставился?! Печь иди топить!
Быстро становится очевидно, что поблажек кузнец давать не собирается. Ни на миг мужчина не позволяет расслабиться. Лишь только началась вторая половина дня, еще даже обед не переварился, а уже Ильмар так успевает нагрузить работой, что пот ручьем льет.
Кажется, было бы здесь не так жарко, а со лба текло бы на глаза не меньше пота. И тяжело еще и потому, что кузнец орет, ругается за малейшую ошибку, да еще и рука не успела привыкнуть и одна из заготовок чуть не портится.
До вечера приходится пахать, как быку. Наконец, мальчик уже теряет веру, что когда-нибудь выберется из кузни и вернется домой, но вечер все-таки наступает.
– Помощничек, чтоб тебя… – сердито бурчит Ильмар. – Проваливай домой. Завтра чтоб к обеду уже здесь был, или вообще больше не приходи. День пропустишь – выгоню к чертям собачьим! Чего встал? Пшел вон, говорю. Сюсюкаться я с тобой тут не собираюсь, я тебе не мамка.
Сил не остается даже просто для того, чтобы обидеться.
Опять вздохнув, отмахнувшись рукой от печали, как от мошки, женщина лишь теперь осмеливается поднять глаза и обратить взор на мальчика. Самое трудное уже вспомнилось, а сейчас уже легче, да и слез, похоже, в пересохших глазах все равно не осталось.
– Ну а младших ты еще застал. Оба на войну ушли… никого не осталось. Вот еще и отец… и ты еще: «Воевать буду! Мир буду переделывать! Всех чудищ перебью! Все по-другому будет», – не будет. Уйдешь ты, дурень, да и пропадешь там, а мне и весточки некому будет послать… теперь-то хоть понимаешь?
Исэндар не решается ответить. На уме крутится внятная мысль, но сказать ее язык не поворачивается.
– А чего вы мне ничего не рассказывали? – только и спрашивает мальчик, опомнившись.
– А чего говорить? – удивляется мать. – Чего они, живее будут? Чего говорить-то: «Вот, подрос ты, кровинушка, да теперь послушай, как твои одиннадцать братьев и сестер помирали»… – чтоб жизнь медом не казалась… так что ли?
– Да я же не…
Так и обрывается беседа долгим молчанием. Темнеет уже окончательно, на улицу носа не показать. Луны нет, черно, как на дне закрытого колодца. И вроде усталость донимает, спать зовет, а все равно уходить от стола не хочется.
Наконец, Исэндар не выдерживает, опережая мать с ее предложением отправиться отдыхать.
– Я не на войну же сразу, – заговаривает мальчик несмело, но постепенно разгоняется, говоря все увереннее. – Я прежде всего найду того Голоса. Хочу знать, за что он так с отцом…
– Хех! Ты у меня, видать, и правда, самый дурной, – хмурится мать. – Да кто ж тебе скажет-то?
– А чего?
– Чего-чего… ладно, слушай. – Женщина сбавляет тон, говорит теперь шепотом, словно боится, что кто-то может услышать даже здесь, даже в такое время, на окраине живоземья, ночью в крестьянской халупе, стоящей чуть ли не на отшибе. – Отец твой не отсюда. Из Междуречья он. Царство такое, меж двух рек лежит у самой огненной земли. Там-то и бьются с чудищами цельными днями и ночами. Там река разбивается и уходит в две стороны. Через воду чудища отчего-то никогда не проходят, как сказывают, а Междуречье одно из всех царств людских лежит на той стороне рек. Оно будто и разбивает Жи?вью, речушку нашу, пополам. Там-то речка эта уже больше становится, что лодки даже по ней плавают, это тут она у нас маленькая. Так вот отец там родился, там вырос, там он… там он с царем чего-то… нехорошее там что-то было, он мне не говорил, чтобы вдруг, ежели чего, меня трогать не стали б. А тебе и подавно никто не скажет, теперь уж никто и не помнит, видно. Только вот, чего бы там ни было, а отца повсюду искали, во всех царствах, вот сюда он и упрятался, а тут мы с ним повстречались. Только раз он уходил на несколько лет, дела какие-то доделать. Сказал, что потом уж и искать перестанут. Тогда-то девочку мою купец, зараза, и упер. Увижу этого гада хоть раз, клянусь, я ему…
Вздохнув, Обит пытается успокоиться, а Исэндар ни на миг не отрывает от нее глаз.
– Так ты не знаешь? – встает он, не справляясь с чувствами.
– Не знаю, сказала же, – отвечает мать недовольным тоном. – А если б и знала, то тебе говорить бы не стала, хоть убей. И никто не станет. Тем более Голос. Только беду на себя накликаешь, будешь спрашивать.
Мальчишка хмурится, но садится обратно, о чем-то глубоко задумавшись.
Мать же рассматривает его с печалью, быстро растеряв всю хмурость. Вздохнув, она заговаривает уже другим, нежным, ласковым голосом.
– Не рвись ты так скоро помирать, – упрашивает она. – Куда торопишься-то? Войну он победить собрался. Война как была всегда, так и будет. Успеешь еще, хоть внуков мне прежде дай повидать.
Исэндар, выслушав, сразу возвращает хмурое выражение, избавившись от задумчивости.
– Нет, – отвечает он с непоколебимой уверенностью. – Думай про меня, что хочешь, что дурак я – что угодно думай. Я уж теперь не такой, как раньше, вырос я уже…
– Да куда там.
Мальчик будто не замечает слов матери.
– Уйду, мам. Как готов буду, так и уйду. Выясню, что с отцом было, а надо будет, так я до самого Междуречья доберусь и там все выспрошу, а уж потом…
– Вот дурак ты и есть! – сердится мать, но уже даже не пытается угрожать, что отлупит и вновь продолжает умоляющим тоном. – Ну чего тебе далось идти куда-то? Чего ты там делать-то собрался?
Мальчик уставляется на мать, глядит хмуро, уверенно, будто нет в нем ни капли сомнения, а сам понимает, что не так просто ответить, сам еще не может точно сказать, что именно тянет уйти из дома.
Впрочем, покопавшись в мыслях, Исэндар все-таки находит тот ответ, который и для него самого все окончательно делает ясным и понятным, который расставляет все на свои места, избавляя от прежней смуты мыслей.
– Думай, что хочешь, – заговаривает он, нахмурившись сильнее прежнего, – а только я чувствую, будто мир не такой, как должен быть. И еще я знаю, знаю и все, что само оно ничего не поменяется. Я еще не знаю, что именно надобно делать, но знаю точно, чувствую, что нужно что-то изменить. Хоть бы и войну закончить, или что еще – не важно. Я сделаю. Я хочу, чтобы все лучше стало… может, скажешь опять, что дурак… знаешь, что отец мне сказал последнее? Велел из множества путей свой найти и идти по нему без сомнений. И так и сделаю. Так я чувствую. Я, может, не такой мудрец, как он, но я тоже кое-чего понимаю. Нельзя просто так старика казнить. Я видел, как голос решал, он уже говорит сначала, мол, все, решено, а потом ему чего-то шепнули, и он сразу же велел отца казнить. Даже слушать его не захотел, а перед тем ведь улыбался, говорит, мол, мы еще поспорим в другой раз.
Мать не перебивает, даже не знает, что сказать. Уже не пригрозишь ни чем, не припугнешь, все равно не сработает. Да и, чего доброго, мальчишка на самом деле сбежит с какой-то ржавой железкой, да в драку с ней ввяжется, если ему по заду надавать. И ответить совершенно нечего.
– Неправильно все это, – продолжает Исэндар с тем же хмурым видом. – Все неправильно. И война когда-то должна закончиться. И вообще, все меняется. Я знаю, потому что…
Он заминается, чуть не выдав матери, что здесь, вблизи бродит где-то паж, самая настоящая тварь из огненных земель. И теперь еще думается о том, а не разроет ли эта гадина свежую отцовскую могилу, но сейчас главное не заставлять старушку лишний раз тревожиться.
– …потому что знаю, – договаривает мальчик. – Все меняется. Все будет хуже, если ничего не сделать. Поэтому я должен уйти. Я вернусь когда-нибудь. А если буду умирать, я уж как-нибудь передам весть. Обязательно передам. Так что ты не волнуйся, ежели от меня ничего не будет слышно. Если нет вестей, значит, я жив. А я уйду. Как только буду готов, уйду.
Вновь повисает молчание, но в этот раз уже не так долго оно терзает слух, вынудив его ловить далекие звуки ночи, прокрадывающиеся в дом снаружи. Оттуда, с улицы, доносится противный крик совы, но быстро пропадает, зря напугав мальчишку своим жутким голосом.
Тихонько лают собаки, и очень хочется спать. И теперь, когда все сказано, глаза слипаются, уже не желая замечать ни серебристое мерцание странного, так и не пропавшего значка на краешке взгляда, ни кровавый, алый, поблескивающий в темени ручеек, убегающий за дверь, а оттуда в лес, ни неутихающий лай деревенских собак, больших любителей ночной переклички.
А затем мать неожиданно вздыхает, не дав заснуть прямо на табурете.
– Твоя взяла, – признает она с грустью свое бессилье. – Завтра я с утра к кузнецу схожу, поговорю.
Исэндар оживает, выпрямляется, набирает полную грудь воздуха, но сказать ничего не успевает.
– Да только ты раньше времени не спеши радоваться, – хмурится женщина. – Ты прежде заслужить еще должен будешь. Такого хилого я тебя никуда не пущу. Ильмару я скажу, чтобы мне отдал меч, как готов будет, да чтобы прежде он тебя как следует в кузне погонял. Работа там тяжелая, я хоть и сама не бывала, а знаю, что тяжело. Вот, ежели ты у него сумеешь три целых луны отработать каждый день, чтобы без отдыха, вот тогда я тебе меч и отдам. А до тех пор никуда не пущу. Да еще, чтобы хозяйство тут держал, как следует, а не как попало. Тогда…
Мальчишка не находит слов, но всю свою холодность и серьезность вмиг теряет. Он бросается к матери на шею, обвивает руками, обнимает, не зная, как еще выразить радость и как показать свою благодарность.
Женщина тоже умолкает. Правда, для нее в этой беседе немного хорошего. С печалью Обит кладет подбородок сыну на плечо и только вздыхает. Делать все равно нечего, мальчишка наверняка сбежит. Что он, что его братья, ушедшие прежде, чем Исэндар успел повзрослеть – никого не удержишь.
– Все. Хватит. Иди спать, – отстраняет женщина сына.
Она почему-то отворачивается, взгляд печальный, будто сейчас заплачет, а потому мальчик не решается ничего говорить. Слегка угрюмый, он отправляется в кровать, там взглядывает еще раз на алую ниточку, которая, поблескивая, все так же тянется от ноги к двери и не желает оборваться или пересохнуть. А затем Исэндар закрывает глаза и мгновенно проваливается в сон.
Наутро мальчик просыпается сам. Все так же мерцает перед глазами серебристый значок, все так же тянется алая ниточка, кажется, ставшая чуть толще, на столе ждет остывшая порция каши, а в доме непривычно пусто.
Матери нет. Вспоминается разговор, и Исэндар, подумав, что мать уже, наверное, пошла к кузнецу, торопливо завтракает и со всей решимостью приступает к работе, собираясь еще до обеда закончить все дела и сегодня же отправиться к Ильмару трудиться в кузне.
Вскоре, когда мать возвращается, мальчик глядит на нее, будто ждет чуда, но женщина смотрит в ответ хмуро и недовольно, молчит, и быстро все настроение теряется. Работа мгновенно становится тяжелой и неприятной, но лишь до тех пор, пока Исэндар не думает о том, что Обит, возможно, его проверяет.
К середине дня мальчик уже забывает посторонние мысли, увлекается трудом, а кроме того, окончательно тонет в раздумьях о будущих подвигах.
Теперь уже эти мечты не такие яркие. Смерть отца на все наложила след. Все потяжелело, все кажется серым, будто само небо жизни впервые заволокло тяжелыми, непроглядными тучами.
И все же, даже и так есть о чем помечтать. Вот бы однажды суметь-таки исполнить все, что сказано матери. Вот бы однажды сказать ей, что мир уже теперь совсем не тот, что все теперь иначе, что не зря она поверила сыну и отпустила с миром из дома.
Правда, опять думы возвращаются к действительности. И не отделаешься от них. Может, все-таки мать сходила к кузнецу? Хотя, сказала бы, наверное. Так и мечется Исэндар мысленно, склоняясь то в одну, то в другую сторону. То он начинает думать, что мать не будет ничего скрывать, а то вдруг подозревает, что женщина, не собираясь объясняться, все же передумала, отправилась к Ильмару и попросила того ни за что и никогда не пускать мальчишку в кузню и не изготавливать ему меч.
Так он и работает. И мать возвращается, но ничего не говорит, а сам он не спрашивает. Все решается само собой, едва мальчик заканчивает обед, встает и отправляется с тяжелой от беспокойных дум головой работать дальше в курятнике.
– Куда? – недовольным тоном зовет мать.
Исэндар только оборачивается, но ничего не отвечает, слишком внезапно застает его недоумение, так что он даже объясниться не собирается.
– Кузнец уж ждет, – коротко, с усилившейся неохотой говорит мать. – Иди, чего встал?
Мальчик не сразу верит собственным ушам, но затем оживает. Он так резво бросается собираться, что удивление берет, сколько еще у него сил осталось не растрачено. А затем, обняв недовольную, поворотившую нос мать, Исэндар выбегает на улицу. И лишь тогда женщина смягчается, вздыхает печально, и не может побороть желание выглянуть в окошко и проводить сына взглядом так далеко, как видят глаза.
Мальчишку же ждет неожиданность. Ждет уже давно и упорно. К красной ниточке, повсюду таскающейся следом, к мерцающему огоньку в углу взгляда Исэндар успевает привыкнуть, а вот к выскакивающим из-за кривого забора одноруким безумцам приучиться все равно никогда не получится.
– Кровь! – выбегает сумасшедший, выпучив глаза, из своего укрытия.
Он сразу подскакивает к мальчику, вставшему на месте от растерянности, но не хватает за руки, или еще как-нибудь, вообще не трогает, лишь начинает скакать кругами, как горный козел.
– Кровь зовет! Не ходи! Пропадешь! Пропадешь!!! – со всей доступной чувственностью и пугающим безумством увещает дурак. – Проглотит! Сожрет! Пропадешь!
Немного оклемавшись от испуга и удивления, мальчик нахмуривается и идет дальше, стараясь не обращать на сумасшедшего внимания.
– Не ходи! – негромко, но отчаянно упрашивает безумец, постоянно оглядываясь. – Не ходи! Утянет! Не выпустит!
Удивление берет, когда дурак говорит. Прежде от него всего пару фраз можно было слышать, а теперь он так настойчиво уговаривает, волнуется, и нельзя даже помыслить, что дурак что-то гадкое задумал. По-своему заботится, что-то объясняет, но слишком уж слаб блеск разума в его глазах.
Хотя, и мимо ушей пропустить слова безумца не выходит. Исэндар ведь теперь лучше других понимает, что пытается сказать сумасшедший. А хотя, в то же время, мальчик задумывается, что вовсе все может быть не так, настойчиво пытается отделаться от мыслей, но ни их из головы, ни дурака от себя прогнать не может.
Лишь подойдя к кузне, где прямо на входе ждет Ильмар, получается, наконец, избавиться от преследования, да и то чужими руками.
– Не ходи! Не ходи! – повторяет дурак.
Кузнец, услышав, сходит с порога. Сумасшедший его, похоже, не замечает, а потому от испуга отскакивает в сторону, когда Ильмар громко хлопает в ладоши.
– А ну пошел отсюда, дурень! Без тебя разберемся! – не жалеет он сумасшедшего, да и мальчишку тоже: – А ты живо в кузню, плетешься, как слизень. Чего уставился?! Печь иди топить!
Быстро становится очевидно, что поблажек кузнец давать не собирается. Ни на миг мужчина не позволяет расслабиться. Лишь только началась вторая половина дня, еще даже обед не переварился, а уже Ильмар так успевает нагрузить работой, что пот ручьем льет.
Кажется, было бы здесь не так жарко, а со лба текло бы на глаза не меньше пота. И тяжело еще и потому, что кузнец орет, ругается за малейшую ошибку, да еще и рука не успела привыкнуть и одна из заготовок чуть не портится.
До вечера приходится пахать, как быку. Наконец, мальчик уже теряет веру, что когда-нибудь выберется из кузни и вернется домой, но вечер все-таки наступает.
– Помощничек, чтоб тебя… – сердито бурчит Ильмар. – Проваливай домой. Завтра чтоб к обеду уже здесь был, или вообще больше не приходи. День пропустишь – выгоню к чертям собачьим! Чего встал? Пшел вон, говорю. Сюсюкаться я с тобой тут не собираюсь, я тебе не мамка.
Сил не остается даже просто для того, чтобы обидеться.
