Исэндар просто кивает, разворачивается и уходит. На лице у него никаких эмоций. Усталость так донимает, что нижняя губа и та уже не может держаться, а потому болтается, отлипнув от верхней. А тут еще и снова появляется сумасшедший.
– Не ходи, – обступает он мальчишку то с одной, то с другой стороны. – Пропадешь. Пропадешь!
Исэндар только отмахивается, да и то так слабо и лениво, что рука не поднимается выше живота.
А дома уже ждет мать. С беспокойством она глядит на сына, встав с табурета, едва мальчик заходит в дом. Устало он осматривается, видит, что на столе уже ждет ужин, в тазике налито воды. Рядом стоит два ведра, полные доверху, но сил нет ни на то, чтобы поесть, ни, тем более, чтобы умыться.
– Куда? – негромко спрашивает мать. – Поешь. Хоть чего скушай. Умойся.
Ее уговоры не срабатывают, но женщина не ругается и не настаивает, видит, насколько мальчишка вымотался. Он едва ноги волочит, ничего не говорит, медленно бредет к кровати, а там сваливается прямо в грязной одежде на покрывало, и женщина не выдерживает.
– Говорила я? – сердится она немножко, самую малость, от чувства вины, которое Исэндар не может разгадать, потому как не слышал разговора матери с кузнецом. – Раздевайся. Поднимись же…
Стянув только верхнюю одежду, фукнув и поворотив нос от непривычно сильного запаха пота, Обит все же позволяет уснуть, как есть. А впрочем, еще до того, как она заканчивает, мальчик уже погружается в глубокий сон.
– Ну, спи, родненький, отдыхай, – жалея, поглаживает женщина по спине, затем оставляет в покое, а сама принимается убирать со стола.
Утром мать не будит. Она дает Исэндару отдохнуть, но когда он просыпается самостоятельно, то едва находит силы встать. Тело ломит от боли, наполняющей тяжестью все, от макушки и до самых кончиков пальцев. Сначала вовсе кажется, будто пошевелиться так и не выйдет, а на столе все еще стоит завтрак.
После, взгляд замечает движение. Мальчишка видит, как в дом возвращается мать. Вспотевшая, тяжело дыша, она заносит ведра, до краев наполненные водой. И лишь тогда, вновь заразившись решимостью, Исэндар заставляет себя подняться.
Нечаянно вырывается сиплый, глухой стон. Мать тут же бросает свой груз, а сама подскакивает к мальчику.
Впрочем, он чувствует, как постепенно тело успокаивается, и боль понемногу отступает, стоит лишь начать двигаться. Так и позавтракать удается, только вот оказывается, что почти середина дня и солнце поднялось высоко.
Это придает энергии. Ругаясь, что мать от жалости не разбудила, что не стала заставлять работать, Исэндар уже вскоре снова отправляется к кузнецу, по пути выслушивая испуганные уговоры подкараулившего его безумца.
Возле кузни дурак оставляет в покое, и вчерашний день, тяжелый до тошноты, вновь повторяется.
Странно оказывается глядеть на все, как сквозь туман. К вечеру глаза от усталости видят так плохо, что едва удается рассмотреть ужин. Тошнит, но на этот раз Исэндар решает поесть, через силу заталкивает в рот кашу, которая иногда казалась очень даже вкусной, а теперь отчего-то вдруг стала отвратительной. Даже мерцающий в углу взгляда значок и тот словно пропадает куда-то, а стоит опустить голову на солому, как сон наступает еще прежде, чем веки укрывают глаза.
И вновь с утра туман. Еще сильнее тошнит. До обеда мальчишка отчаянно пытается встать с кровати и поделать что-то по дому, боясь, что мать откажется его отпускать, что скажет, мол, не справился, а уговор есть уговор. Только вот не получается.
И все же Обит ничего не говорит, а после обеда, вновь отправившись к кузнецу, мальчик уже настолько выбивается из сил, что на следующий день просыпается в кровати с жаром, не помня, как вернулся домой и не сразу поняв, что уже наступило утро.
Мать рассказывает, с жалостью глядя на сына, что домой его притащил сумасшедший. Правда, Исэндар и не задумывается, как должно быть тяжело было волочь его с одной рукой. Бледность с лица дурака хотя и стала пропадать, но еще не исчезла полностью, только голова слишком устала, пусть и не была занята тяжелыми раздумьями ни одного мгновенья.
А все же, затем становится легче. Трудно, сложно, даже еще сложней, чем прежде, но в то же время легче. Стоит придти к кузнецу, начать работу, как уже и его ругань не слышна, в виски бьет то ли пульс, а то ли отдаются удары молота. Только вот все в тумане, половина всего происходящего совершенно не запоминается. Время просто исчезает, а после наступает очередной день, и все кажется, что вот теперь будет иначе, теперь пора бы привыкнуть.
И так день за днем. Внезапно оказывается, что прошла целая неделя. Исэндар не замечает, как крепнет, хотя даже кузнец удивляется. Правда, ни мать, ни Ильмар мальчику ничего не говорят. Мужчина и вовсе только ругается, хоть и поменьше, чем вначале, да и руки привыкают, и туман перед глазами начинает рассеиваться, хотя уже стало казаться, будто он никогда не отступит.
Наконец, и ум постепенно оживает, и мысли в голове чуть больше шевелятся. Жизнь возвращается в спокойное, привычное русло, а еще блещет незримо, будто за горизонтом, ощущение, что вот-вот уже все совсем наладится, только немного еще потерпеть.
Да и взгляд по пути в кузню опять различает дурака, только вспомнить не получается, неужели безумец каждый день так и провожал до Ильмара, а затем вместе с мальчиком шел обратно к дому заботливой, суровой на вид Обит.
Застыв ненадолго, Исэндар разглядывает дурака. Тот молчит, что уж очень непривычно видеть. А потом сумасшедший наклоняется, смотрит в глаза со всем привычным для него безумством, изгибается в одну сторону, в другую, таращится, будто хочет рассмотреть, что там у мальчика в черепушке, помимо замутненных усталостью глаз.
– Ну чего? Отстань, – утомленным голосом заговаривает Исэндар.
Он сам удивляется, насколько трудно выговорить даже пару слов, лишь теперь вспоминает, что за последние несколько дней едва ли вымолвил хоть что-то.
Дурак распахивает веки и отстраняется. Он будто и не ждал, что мальчишка заговорит. После того, как пришлось тащить Исэндара до дома, безумец уже не приставал, шел рядом, таращился, не понимая, что происходит, но ничего не говорил, даже своего привычного заклинания «Реки крови! Море крови…». Теперь же, услышав такой усталый голос, он снова начинает, но тихонько, без обычной выразительности, с которой его безумные слова наполняются особенным, чудным и пугающим смыслом.
– Не ходи. Затянет…
– Да отстань ты.
Исэндар говорит совершенно без выражения. Он проговаривает слова, чувствует, что в них не хватает жизни, но исправить ничего не пытается. Не вышло, да и ладно. Теперь нужно еще как-то пережить этот день, а вечером, если повезет, удастся даже немножко выспаться.
Только вот кузнец сегодня встречает уже не тем грозным тоном, не ругается и не кричит, молча, недовольно он дает работу, которая грозит опять вымотать еще до темноты, а затем вновь глаза от усталости заволакивает легкая дымка.
Лишь спустя пару дней удается, наконец, почувствовать себя лучше. Это даже сумасшедший замечает, уже привычно сопровождая мальчика на работу в кузню, а затем, вечером, проводя его обратно до дома.
– Не ходи, – все время повторяет он, окончательно изменив привычке говорить только про кровь.
И эти слова въедаются в ум так глубоко, что всплывать начинают во время работы и еды, звучат в голове перед сном и не дают забывать о красной ниточке и снова мерцающем в углу взгляда значке.
Теперь, немного оклемавшись, Исэндар замечает, что ниточка превратилась в целый ручеек. Его уже не получается игнорировать. Нельзя подумать, будто это только кажется, алая ленточка, зовущая в лес, туда, где бьет ключом чистый родник, увеличивается все больше с каждым днем.
Становится жутко. Теперь разум не может отбиться от навязчивой мысли о том, что слова безумца говорят именно об этом. Постоянно он говорит о реках крови, о море крови. И эта тонкая полоска как раз похожа на кровавый поток, и она растет все быстрее, а вскоре, если так пойдет дальше, она обратится рекой, а затем, может, все кругом зальет этой видимой, но не ощутимой нитью, ведущей одного в лес, а другого толкающей в пропасть безумия.
Постепенно, незаметно, словно эта мысль подкралась, она занимает все время. Работа с каждым днем становится проще, исполнять поручения кузнеца все легче, а туман в глазах уже не встает.
Исэндар опять работает по дому, выполняя, как и обещал матери, все свои обязательства. Он теперь постоянно хмурится. Детские эмоции, сохранявшие прежние, родные черты, теперь не проявляются, и лицо мальчика изменяется плавно, как влажная глина в руках мастера.
Да и мальчишка все еще подрастает. Он вытягивается сам, и, кажется, будто происходит это все торопливее, словно желание повзрослеть, наконец, претворяется в жизнь.
Черты его лица меняются все стремительнее. Угрюмость дарит Исэндару почти новый облик, который и так, меняясь на глазах, вызывает у матери такое удивление, что Обит становится не такой разговорчивой, как была прежде.
Нос, брови, изгиб век, тонкие губы – их ровные, прямые линии с таким серьезным выражением придают ему особенную холодность и мрачность. Лицо словно было создано именно для такой хмурости. Только волосы так и остаются торчать, взлохмачиваясь от каждого умывания. И представить трудно, как мальчик с таким суровым видом вообще может капризничать, хотя Исэндар еще совсем недавно не умел бороться с этой детской привычкой.
Наконец, даже кузнец уже не ругается, как в первые дни работы, но вскоре его мысли открываются в одной из бесед, когда уже рабочий день подходит к концу. Заметив, что мальчик перестал уставать так сильно, удивленный его быстрым ростом, Ильмар, вздохнув, откладывает заготовку и поворачивается.
– Да, малец, не думал я, что ты вытерпишь, – говорит он с уважением, проникшись уже к терпению и воле Исэндара.
Еще недавно мальчишка уходил домой, будто пьяный, шатался, и подумать нельзя было, что на следующий день он вновь окажется в кузне – даже если и захочет, то просто не дойдет, – а он приходит и работает.
– Ладно, я тебе скажу кое-чего, но ты мать потом ругать не смей, понял? А то я сам тебе черепушку проломаю, – нахмуривается мужчина. – Так вот, Обит, как мы с тобой и договорились, пришла, сказала, чтобы взял тебя работать. Только одно она попросила, сказала, чтобы я тут тебя не жалел… хм. А неглупая она женщина. Даже удивление берет. Говорит, мол, ты, вот, чем сильнее молотом лупишь, чем жарче у тебя в печи горит, тем крепче лезвие. Ну, я говорю, что так. А она и добавляет: «Так вот ты мальчика-то закали так же, пускай он крепчает. Все равно не удержишь».
Мальчик тоже оставляет работу, ничего не говорит, только слушает. На мать он ругаться и не собирался, даже наоборот, думалось ведь, что она наверняка попросила кузнеца вымотать, чтобы желание все из ума выбить, а она, оказывается, даже лучше придумала, чем самому хватило ума.
– Только, я ей сказал, что не справишься. Не такая это работа, чтобы можно было на одном желании… сам уж понимаешь, верно, почему, а? Думал, ты день или два, ну три выдержишь, а потом ноги с утра не поднимут, а теперь гляжу, ты уже оклемался, бодрее стал.
Ильмар говорит непривычным тоном, глядит в суровое, хмурое, спокойное лицо мальчика, а сам лишь больше проникается к ученику особенным чувством.
– Ладно, – отмахивается он, рассердившись. – Не люблю я все эти… нюни. Вот что, испытал я тебя славно. Мы с тобой и дальше продолжим работать, но теперь все еще тяжелее будет. Теперь серьезно возьмемся. Сделаю я тебе оружие, а вернее, сам ты его будешь делать, так что смотри: чем лучше постараешься, тем лучше получишь себе меч. Ясно?
Исэндар расцветает, но теперь на его лице радость отражается странно, он будто в бой готовится, раздувается, даже локти расставляет, словно держит бревна в подмышках.
– Завтра не приходи, – отворачивается кузнец, не дожидаясь, когда мальчик отреагирует. – Отдыхать тоже надобно уметь. Ежели рука уставшая, то клинок ее слабость переймет. Так что завтра отдохни, матери скажи, я велел. Через день приходи, да возьми с собой обед, мы в гору пойдем.
Наконец, вновь мир оживает. Казалось уже, что этого и вовсе не произойдет. Тяжелая работа вымотала так, что ноги едва держат, просто теперь уже это не так заметно другим, а вот сам Исэндар отлично чувствует, как важна ему эта небольшая передышка.
Все меняется. В голове все та же каша, одни мысли вперемешку с другими укрывают от взора далекий свет яркого, прекрасного будущего. Там, впереди, за горизонтом мечтаний, тусклым огоньком все еще манят прежние, но уже изменившиеся надежды. Там, далеко от этого мгновения, ждет геройское будущее и великие свершения, жаркие битвы и громкие победы, там возвращение в родной дом и счастливый взгляд матери, но ум теперь отчетливо видит, какая огромная пропасть лежит между теми временами и сегодняшним днем.
Да и уже заметно, что мир вокруг становится иным. Только с дураком так ничего и не происходит. Дождавшись мальчика, он бросается к нему и опять начинает скакать вокруг с живостью. Рука уже зажила, и Исэндар, не очень внимательно слушая безумца, гораздо больше внимания уделяет перемотанной руке.
Тряпка очень уж похожа на ту, которую мать заготовила, когда собиралась еще в первый раз перевязать сумасшедшему руку.
– Затянет! Пропадешь! – скачет дурак, размахивая единственной рукой.
А мальчик вдруг останавливается и взглядывает на безумца спокойно, будто и не принимает его за сумасшедшего.
– Тебе руку мать перевязала? – спрашивает он.
Дурак застывает в недоумении, смотрит на огрызок у плеча, аккуратно замотанный выцветшей, старой, но чистой тряпкой, а потом смотрит на мальчика с тем же удивленным и растерянным выражением.
– Э… я вижу…
– Это значит «да»?
Дурак медлит, а затем делает странный жест, подзывает ближе, но как-то уж очень боязливо, словно кто-то может услышать и будто это грозит чудовищными последствиями.
– Не ходи, – шепчет он. – Не ходи, затянет. Пропадешь.
Исэндар вздыхает, качает головой, про себя с удивлением отметив, что усталости, как и не было.
– Ну и ладно, – вздыхает мальчик. – Не хочешь, так не говори. Обзывать я тебя не собирался.
Безумец вздрагивает, трясет рукой, явно хочет чего-то, но словно не знает, как это сделать. Наконец, он снова наклоняется и повторяет:
– Не ходи…
Затем, не успевает мальчишка ничего добавить, безумец отступает, поворачивается, смотрит на перемотанный тряпкой обрубок, вновь подходит ближе и чуть не тычет им в лицо. Он напрягается, фыркает, опять наклоняется.
– Не ходи. Пропадешь…
А затем дурак не выдерживает, хватается рукой за голову, мотает ей по сторонам, после чего бросается убегать.
– Реки крови! Море крови! Они не видят! Я вижу! – кричит он, как всегда прежде и делал.
И мальчик, вздохнув, помотав головой, благодушно улыбается, а сам отправляется домой, наконец, получив возможность немного передохнуть.
Наутро он просыпается довольно рано, лежит немного в кровати, пытаясь еще утонуть в тающих ночных видениях, но в этот миг встает Обит. Привыкнув к новому режиму Исэндара, она и не смотрит в его сторону, думает, что мальчик спит. Будить его женщина и не собирается, вздыхает тяжело, готовясь к новому дню, а затем берет ведра и собирается выйти.
– Не ходи, – обступает он мальчишку то с одной, то с другой стороны. – Пропадешь. Пропадешь!
Исэндар только отмахивается, да и то так слабо и лениво, что рука не поднимается выше живота.
А дома уже ждет мать. С беспокойством она глядит на сына, встав с табурета, едва мальчик заходит в дом. Устало он осматривается, видит, что на столе уже ждет ужин, в тазике налито воды. Рядом стоит два ведра, полные доверху, но сил нет ни на то, чтобы поесть, ни, тем более, чтобы умыться.
– Куда? – негромко спрашивает мать. – Поешь. Хоть чего скушай. Умойся.
Ее уговоры не срабатывают, но женщина не ругается и не настаивает, видит, насколько мальчишка вымотался. Он едва ноги волочит, ничего не говорит, медленно бредет к кровати, а там сваливается прямо в грязной одежде на покрывало, и женщина не выдерживает.
– Говорила я? – сердится она немножко, самую малость, от чувства вины, которое Исэндар не может разгадать, потому как не слышал разговора матери с кузнецом. – Раздевайся. Поднимись же…
Стянув только верхнюю одежду, фукнув и поворотив нос от непривычно сильного запаха пота, Обит все же позволяет уснуть, как есть. А впрочем, еще до того, как она заканчивает, мальчик уже погружается в глубокий сон.
– Ну, спи, родненький, отдыхай, – жалея, поглаживает женщина по спине, затем оставляет в покое, а сама принимается убирать со стола.
Утром мать не будит. Она дает Исэндару отдохнуть, но когда он просыпается самостоятельно, то едва находит силы встать. Тело ломит от боли, наполняющей тяжестью все, от макушки и до самых кончиков пальцев. Сначала вовсе кажется, будто пошевелиться так и не выйдет, а на столе все еще стоит завтрак.
После, взгляд замечает движение. Мальчишка видит, как в дом возвращается мать. Вспотевшая, тяжело дыша, она заносит ведра, до краев наполненные водой. И лишь тогда, вновь заразившись решимостью, Исэндар заставляет себя подняться.
Нечаянно вырывается сиплый, глухой стон. Мать тут же бросает свой груз, а сама подскакивает к мальчику.
Впрочем, он чувствует, как постепенно тело успокаивается, и боль понемногу отступает, стоит лишь начать двигаться. Так и позавтракать удается, только вот оказывается, что почти середина дня и солнце поднялось высоко.
Это придает энергии. Ругаясь, что мать от жалости не разбудила, что не стала заставлять работать, Исэндар уже вскоре снова отправляется к кузнецу, по пути выслушивая испуганные уговоры подкараулившего его безумца.
Возле кузни дурак оставляет в покое, и вчерашний день, тяжелый до тошноты, вновь повторяется.
Странно оказывается глядеть на все, как сквозь туман. К вечеру глаза от усталости видят так плохо, что едва удается рассмотреть ужин. Тошнит, но на этот раз Исэндар решает поесть, через силу заталкивает в рот кашу, которая иногда казалась очень даже вкусной, а теперь отчего-то вдруг стала отвратительной. Даже мерцающий в углу взгляда значок и тот словно пропадает куда-то, а стоит опустить голову на солому, как сон наступает еще прежде, чем веки укрывают глаза.
И вновь с утра туман. Еще сильнее тошнит. До обеда мальчишка отчаянно пытается встать с кровати и поделать что-то по дому, боясь, что мать откажется его отпускать, что скажет, мол, не справился, а уговор есть уговор. Только вот не получается.
И все же Обит ничего не говорит, а после обеда, вновь отправившись к кузнецу, мальчик уже настолько выбивается из сил, что на следующий день просыпается в кровати с жаром, не помня, как вернулся домой и не сразу поняв, что уже наступило утро.
Мать рассказывает, с жалостью глядя на сына, что домой его притащил сумасшедший. Правда, Исэндар и не задумывается, как должно быть тяжело было волочь его с одной рукой. Бледность с лица дурака хотя и стала пропадать, но еще не исчезла полностью, только голова слишком устала, пусть и не была занята тяжелыми раздумьями ни одного мгновенья.
А все же, затем становится легче. Трудно, сложно, даже еще сложней, чем прежде, но в то же время легче. Стоит придти к кузнецу, начать работу, как уже и его ругань не слышна, в виски бьет то ли пульс, а то ли отдаются удары молота. Только вот все в тумане, половина всего происходящего совершенно не запоминается. Время просто исчезает, а после наступает очередной день, и все кажется, что вот теперь будет иначе, теперь пора бы привыкнуть.
И так день за днем. Внезапно оказывается, что прошла целая неделя. Исэндар не замечает, как крепнет, хотя даже кузнец удивляется. Правда, ни мать, ни Ильмар мальчику ничего не говорят. Мужчина и вовсе только ругается, хоть и поменьше, чем вначале, да и руки привыкают, и туман перед глазами начинает рассеиваться, хотя уже стало казаться, будто он никогда не отступит.
Наконец, и ум постепенно оживает, и мысли в голове чуть больше шевелятся. Жизнь возвращается в спокойное, привычное русло, а еще блещет незримо, будто за горизонтом, ощущение, что вот-вот уже все совсем наладится, только немного еще потерпеть.
Да и взгляд по пути в кузню опять различает дурака, только вспомнить не получается, неужели безумец каждый день так и провожал до Ильмара, а затем вместе с мальчиком шел обратно к дому заботливой, суровой на вид Обит.
Застыв ненадолго, Исэндар разглядывает дурака. Тот молчит, что уж очень непривычно видеть. А потом сумасшедший наклоняется, смотрит в глаза со всем привычным для него безумством, изгибается в одну сторону, в другую, таращится, будто хочет рассмотреть, что там у мальчика в черепушке, помимо замутненных усталостью глаз.
– Ну чего? Отстань, – утомленным голосом заговаривает Исэндар.
Он сам удивляется, насколько трудно выговорить даже пару слов, лишь теперь вспоминает, что за последние несколько дней едва ли вымолвил хоть что-то.
Дурак распахивает веки и отстраняется. Он будто и не ждал, что мальчишка заговорит. После того, как пришлось тащить Исэндара до дома, безумец уже не приставал, шел рядом, таращился, не понимая, что происходит, но ничего не говорил, даже своего привычного заклинания «Реки крови! Море крови…». Теперь же, услышав такой усталый голос, он снова начинает, но тихонько, без обычной выразительности, с которой его безумные слова наполняются особенным, чудным и пугающим смыслом.
– Не ходи. Затянет…
– Да отстань ты.
Исэндар говорит совершенно без выражения. Он проговаривает слова, чувствует, что в них не хватает жизни, но исправить ничего не пытается. Не вышло, да и ладно. Теперь нужно еще как-то пережить этот день, а вечером, если повезет, удастся даже немножко выспаться.
Только вот кузнец сегодня встречает уже не тем грозным тоном, не ругается и не кричит, молча, недовольно он дает работу, которая грозит опять вымотать еще до темноты, а затем вновь глаза от усталости заволакивает легкая дымка.
Лишь спустя пару дней удается, наконец, почувствовать себя лучше. Это даже сумасшедший замечает, уже привычно сопровождая мальчика на работу в кузню, а затем, вечером, проводя его обратно до дома.
– Не ходи, – все время повторяет он, окончательно изменив привычке говорить только про кровь.
И эти слова въедаются в ум так глубоко, что всплывать начинают во время работы и еды, звучат в голове перед сном и не дают забывать о красной ниточке и снова мерцающем в углу взгляда значке.
Теперь, немного оклемавшись, Исэндар замечает, что ниточка превратилась в целый ручеек. Его уже не получается игнорировать. Нельзя подумать, будто это только кажется, алая ленточка, зовущая в лес, туда, где бьет ключом чистый родник, увеличивается все больше с каждым днем.
Становится жутко. Теперь разум не может отбиться от навязчивой мысли о том, что слова безумца говорят именно об этом. Постоянно он говорит о реках крови, о море крови. И эта тонкая полоска как раз похожа на кровавый поток, и она растет все быстрее, а вскоре, если так пойдет дальше, она обратится рекой, а затем, может, все кругом зальет этой видимой, но не ощутимой нитью, ведущей одного в лес, а другого толкающей в пропасть безумия.
Постепенно, незаметно, словно эта мысль подкралась, она занимает все время. Работа с каждым днем становится проще, исполнять поручения кузнеца все легче, а туман в глазах уже не встает.
Исэндар опять работает по дому, выполняя, как и обещал матери, все свои обязательства. Он теперь постоянно хмурится. Детские эмоции, сохранявшие прежние, родные черты, теперь не проявляются, и лицо мальчика изменяется плавно, как влажная глина в руках мастера.
Да и мальчишка все еще подрастает. Он вытягивается сам, и, кажется, будто происходит это все торопливее, словно желание повзрослеть, наконец, претворяется в жизнь.
Черты его лица меняются все стремительнее. Угрюмость дарит Исэндару почти новый облик, который и так, меняясь на глазах, вызывает у матери такое удивление, что Обит становится не такой разговорчивой, как была прежде.
Нос, брови, изгиб век, тонкие губы – их ровные, прямые линии с таким серьезным выражением придают ему особенную холодность и мрачность. Лицо словно было создано именно для такой хмурости. Только волосы так и остаются торчать, взлохмачиваясь от каждого умывания. И представить трудно, как мальчик с таким суровым видом вообще может капризничать, хотя Исэндар еще совсем недавно не умел бороться с этой детской привычкой.
Наконец, даже кузнец уже не ругается, как в первые дни работы, но вскоре его мысли открываются в одной из бесед, когда уже рабочий день подходит к концу. Заметив, что мальчик перестал уставать так сильно, удивленный его быстрым ростом, Ильмар, вздохнув, откладывает заготовку и поворачивается.
– Да, малец, не думал я, что ты вытерпишь, – говорит он с уважением, проникшись уже к терпению и воле Исэндара.
Еще недавно мальчишка уходил домой, будто пьяный, шатался, и подумать нельзя было, что на следующий день он вновь окажется в кузне – даже если и захочет, то просто не дойдет, – а он приходит и работает.
– Ладно, я тебе скажу кое-чего, но ты мать потом ругать не смей, понял? А то я сам тебе черепушку проломаю, – нахмуривается мужчина. – Так вот, Обит, как мы с тобой и договорились, пришла, сказала, чтобы взял тебя работать. Только одно она попросила, сказала, чтобы я тут тебя не жалел… хм. А неглупая она женщина. Даже удивление берет. Говорит, мол, ты, вот, чем сильнее молотом лупишь, чем жарче у тебя в печи горит, тем крепче лезвие. Ну, я говорю, что так. А она и добавляет: «Так вот ты мальчика-то закали так же, пускай он крепчает. Все равно не удержишь».
Мальчик тоже оставляет работу, ничего не говорит, только слушает. На мать он ругаться и не собирался, даже наоборот, думалось ведь, что она наверняка попросила кузнеца вымотать, чтобы желание все из ума выбить, а она, оказывается, даже лучше придумала, чем самому хватило ума.
– Только, я ей сказал, что не справишься. Не такая это работа, чтобы можно было на одном желании… сам уж понимаешь, верно, почему, а? Думал, ты день или два, ну три выдержишь, а потом ноги с утра не поднимут, а теперь гляжу, ты уже оклемался, бодрее стал.
Ильмар говорит непривычным тоном, глядит в суровое, хмурое, спокойное лицо мальчика, а сам лишь больше проникается к ученику особенным чувством.
– Ладно, – отмахивается он, рассердившись. – Не люблю я все эти… нюни. Вот что, испытал я тебя славно. Мы с тобой и дальше продолжим работать, но теперь все еще тяжелее будет. Теперь серьезно возьмемся. Сделаю я тебе оружие, а вернее, сам ты его будешь делать, так что смотри: чем лучше постараешься, тем лучше получишь себе меч. Ясно?
Исэндар расцветает, но теперь на его лице радость отражается странно, он будто в бой готовится, раздувается, даже локти расставляет, словно держит бревна в подмышках.
– Завтра не приходи, – отворачивается кузнец, не дожидаясь, когда мальчик отреагирует. – Отдыхать тоже надобно уметь. Ежели рука уставшая, то клинок ее слабость переймет. Так что завтра отдохни, матери скажи, я велел. Через день приходи, да возьми с собой обед, мы в гору пойдем.
Наконец, вновь мир оживает. Казалось уже, что этого и вовсе не произойдет. Тяжелая работа вымотала так, что ноги едва держат, просто теперь уже это не так заметно другим, а вот сам Исэндар отлично чувствует, как важна ему эта небольшая передышка.
Все меняется. В голове все та же каша, одни мысли вперемешку с другими укрывают от взора далекий свет яркого, прекрасного будущего. Там, впереди, за горизонтом мечтаний, тусклым огоньком все еще манят прежние, но уже изменившиеся надежды. Там, далеко от этого мгновения, ждет геройское будущее и великие свершения, жаркие битвы и громкие победы, там возвращение в родной дом и счастливый взгляд матери, но ум теперь отчетливо видит, какая огромная пропасть лежит между теми временами и сегодняшним днем.
Да и уже заметно, что мир вокруг становится иным. Только с дураком так ничего и не происходит. Дождавшись мальчика, он бросается к нему и опять начинает скакать вокруг с живостью. Рука уже зажила, и Исэндар, не очень внимательно слушая безумца, гораздо больше внимания уделяет перемотанной руке.
Тряпка очень уж похожа на ту, которую мать заготовила, когда собиралась еще в первый раз перевязать сумасшедшему руку.
– Затянет! Пропадешь! – скачет дурак, размахивая единственной рукой.
А мальчик вдруг останавливается и взглядывает на безумца спокойно, будто и не принимает его за сумасшедшего.
– Тебе руку мать перевязала? – спрашивает он.
Дурак застывает в недоумении, смотрит на огрызок у плеча, аккуратно замотанный выцветшей, старой, но чистой тряпкой, а потом смотрит на мальчика с тем же удивленным и растерянным выражением.
– Э… я вижу…
– Это значит «да»?
Дурак медлит, а затем делает странный жест, подзывает ближе, но как-то уж очень боязливо, словно кто-то может услышать и будто это грозит чудовищными последствиями.
– Не ходи, – шепчет он. – Не ходи, затянет. Пропадешь.
Исэндар вздыхает, качает головой, про себя с удивлением отметив, что усталости, как и не было.
– Ну и ладно, – вздыхает мальчик. – Не хочешь, так не говори. Обзывать я тебя не собирался.
Безумец вздрагивает, трясет рукой, явно хочет чего-то, но словно не знает, как это сделать. Наконец, он снова наклоняется и повторяет:
– Не ходи…
Затем, не успевает мальчишка ничего добавить, безумец отступает, поворачивается, смотрит на перемотанный тряпкой обрубок, вновь подходит ближе и чуть не тычет им в лицо. Он напрягается, фыркает, опять наклоняется.
– Не ходи. Пропадешь…
А затем дурак не выдерживает, хватается рукой за голову, мотает ей по сторонам, после чего бросается убегать.
– Реки крови! Море крови! Они не видят! Я вижу! – кричит он, как всегда прежде и делал.
И мальчик, вздохнув, помотав головой, благодушно улыбается, а сам отправляется домой, наконец, получив возможность немного передохнуть.
Наутро он просыпается довольно рано, лежит немного в кровати, пытаясь еще утонуть в тающих ночных видениях, но в этот миг встает Обит. Привыкнув к новому режиму Исэндара, она и не смотрит в его сторону, думает, что мальчик спит. Будить его женщина и не собирается, вздыхает тяжело, готовясь к новому дню, а затем берет ведра и собирается выйти.
