– Ты же не видишь, как мне его гонять приходится, чтобы сделал чего. Раз ему скажешь, два, три – ничего! Пока не дашь, как следует, так не сдвинется, лентяй.
Муж ей по-прежнему улыбается.
– Это кажется.
– Пхых! Да чего ж кажется-то?
– Кажется, потому как, ежели самому ему надо будет, так он живо сделает, – объясняет супруг. – Когда шалаш ему взбрело строить, мол, жить буду там, как настоящий воин, так он за день управился. И, надо сказать, лучше, чем можно было бы ждать.
– Да ну и кому он сдался этот шалаш, а? А работать-то?
– Ну, не сердись, не ругайся.
Женщина отмахивается, но злость в ней гаснет мгновенно от одной лишь просьбы, сказанной нежным, заботливым, хрипловатым от старости голосом. Она не обращает внимания, что звуки в курятнике уже пропали, не замечает взгляд старика, обратившего на тишину внимание.
– Вон, писать и читать он резво научился.
И вновь Обит взмахивает свободной рукой, вторую оставляя для ласковых поглаживаний мужа и уже не пытаясь ее отнимать.
– Да ну и чего ему?
– Как же? – улыбается муж. – Даже среди воинов ценятся особо те, что умеют писать и читать, хоть бы даже и криво, лишь бы разборчиво. Из сотни, пожалуй, всего несколько таких отыщется, а то и из целой тысячи. Таких воинов берегут особо, да попусту в бой не шлют, уж в первых рядах точно.
Не успевает женщина рассердиться, как дверь в курятник распахивается.
– А вот и не буду я ни писать, ни читать! – заявляет Исэндар. – Никогда!
Мать хмурится, отец улыбается, а сам мальчик уже и не пытается скрывать, что подслушивал.
– И я, ежели надо, хоть дом целый построю! Вот так! Только мне оно и даром не надобно!
– Так построил бы уже! – тут же откликается мать, такая же горячая и вспыльчивая спорщица, как и мальчишка, нравом похожий на нее, как две капли воды. – Чего сидишь на заду, ведра в курятнике пинаешь?! Сделай избу, раз такой молодец!
– А вот и сделал бы, – с сердитой, но довольной ухмылкой отвечает мальчик. – Да только не надо мне это! Через год уйду я, и все тут! Я воевать буду! И войну закончу! Еще посмотришь!
– Ха-ха! – громко, с выраженным недовольством смеется мать. – Ишь! Войну он закончит! Только тебя и ждут с начала веков! Уж ну никак без тебя одного не справляются!
– А вот и закончу! – уже теряет Исэндар контроль над словами. – И войну закончу, и мир другим станет! И еще извиняться будешь, когда!..
– А ну я тебе сейчас, прохвост!..
Мальчишка срывается с места, торопясь сбежать прежде, чем женщина схватит за руку. Тогда уж она не пожалеет. Он не видит, что отец аккуратным, легким, но уверенным прикосновением останавливает супругу, тут же усадив обратно на табурет. Поэтому мальчишка со всей доступной быстротой выныривает из дома, ударившись плечом о дверь, и немедленно бежит за ближайшее дерево. Все равно мать дальше порога в ночь не пойдет.
– Ну чего схватил?! – недоумевает Обит. – Дать ему надо хорошенько, не видишь что ли?
Старик лишь мягко улыбается, смотрит, и ничего не говорит.
– Вот что ты за человек такой? – опускает женщина хмурый взгляд. – Не понимаю я тебя. Сам не видишь что ли… ай, да ну тебя. Пусти, дай встану. Странный ты. Вот даже перед богами не откажусь – странный, и все тут. Эх… дай миску-то свою. Доел? Еще хочешь? Ну, смотри… Устала я… Никогда таких непослушных не было. Все до единого слушались. Один такой…
И женщина, бурча, говорит все тише и тише, быстро остывая, успокаиваясь, да и потеряв за день уже все силы, а потому мечтая лишь скорее лечь в постель.
За ночь остывает земля. Вчерашние ссоры и обиды, будто и их коснулся ночной холод, пропадают, словно их и не было. Мальчишка поутру еще прячется от матери, но голод все же заставляет его сесть за стол.
– Ешь, – сердито бросает женщина тарелку с липкой кашей, и тут же начинается самый обычный день.
До обеда приходится исполнять указания матери и вместе с ней следить за хозяйством. Отец с самого утра уходит на свое обычное место, кормить пастухов мудреными речами, и лишь к обеду Исэндар отвлекается от дел, чтобы по поручению матери отнести старику еду.
Там, у костра на горной поляне, все, как всегда. В обед пастухов здесь больше. В холодные дни они разжигают костер, слушают витиеватые речи, иногда жарят какое-нибудь мясо, насадив его на палку и держа прямо над огнем, а затем долго счищают горелую корочку.
Так и сегодня. Только костер разводить никто не стал, потому как и без того жарко. А людей все же многовато, да и спорят горячо, что бывает редко. Мальчик, заслышав издалека голоса, торопливо прибегает к поляне, прячется в кусты, где уже им давно затоптана нежная, зеленая травка, растущая в тени густой поросли деревьев, кустарников и вьющихся лиан. Сразу же он весь обращается слухом, боясь упустить случайно что-нибудь интересное и важное.
– Богам бы тебя не слышать! – негодуя, кричит тот, вчерашний лопоухий мужичок, голос которого не успел забыться. – Что ты такое говоришь?!
Исэндар мгновенно оказывается по уши затянут в беседу. Пусть он и скрывается в зарослях, но слух его целиком окутывает поляну, успевая выхватывать из всех звуков самые нужные.
Мальчик как раз замечает отца. Старик мягко улыбается, что делает чуть ли не постоянно, но оттого, что незнакомец так на него кричит, становится не по себе. Да и интерес к беседе пробуждается самый ярый, ведь нужно обязательно выяснить, почему здесь стоит такой непривычный шум.
– Разве же я сказал что-нибудь ужасное? Я лишь…
– Царя своего постыдись, – шипит лопоухий сердито, придвинувшись. – Сам-то не слышишь, чего мелешь? Одно дело про деревья и всякое говорить, а другое про царя. Смерти ищешь и нас хочешь утащить?!
Вздохнув, отец Исэндара медлит и долго не отвечает. Такое случается редко. Почти никогда старик не медлит, но сейчас хранит молчание достаточно долго, чтобы в уме поселилась тревога.
Затем он, наконец, разворачивается, глядит решительно, спину выпрямляет, что тоже почти никогда от него ждать нельзя, и подступает к спорщику.
– В моих словах нет злого умысла. В них нет презрения к царю, – объясняется отец мальчика. – Я лишь выразил мысль, что всяк должен стремиться умом превзойти царя, или даже самих вершителей, и не будет тогда нужды в них такой, какая сейчас держит людей этих на тронах и в вершинах заколдованных башен.
– Молчи, проклятый! – не сдерживается лопоухий.
Остальные только смотрят, мечутся взглядом, бросают его то в одну, то в другую сторону, но вступать не решаются.
– Разве же я сказал что-нибудь…
– Молчи! Богам клянусь, я за тобой в могилу не отправлюсь!
Старик внезапно делает шаг, и уже в это мгновение Исэндар замирает, набрав полную грудь воздуха. Отец вдруг предстает таким, каким никогда не был, его словно надувает ветром. Ударяет порыв, взявшийся из ниоткуда, старик расправляет плечи и напирает так решительно, что лопоухий отшагивает, но спотыкается и падает.
– Упрек царю лишь слышишь ты, но не произношу его я! – громоподобным, захрипевшим, зашипевшим голосом вскрикивает он. – Ежели не видишь мудрости, так не спеши обвинять в том, что глупость ее заменила! Всякий должен стремиться превзойти умом не только царя, но самих вершителей! Пусть не останется их, не будет в них нужды, когда все люди будут достаточно мудры!
Лопоухий, вскочив, отбегает шагов на пять, а потом разворачивается, красный от злобы.
– Безумец! – потрясает он кулаком, а следом быстро теряется в деревьях, добравшись до тропы, чуть не сбив мальчишку, но даже его не заметив.
Да и Исэндар в этот раз уже прячется лучше, чтобы не попасться, как вчера, да еще и в такой миг. А впрочем, не успевает мальчик подумать, как беседа уже снова продолжается.
– Друзья, – разворачивается старик к остальным пастухам. – Если вы думаете, будто бы я кого подговариваю, будто измены плету, так можете смело уходить и не бояться царской кары. Нет в моих словах предательского гласа, как не было и не будет. Лишь жажда истины говорит во мне, и бороться с желанием ее утолить я не стану даже пытаться. А потому говорю я лишь то, что считаю верным, что нерушимыми законами природы решается без моего, и даже без царского участия.
Развернувшись, пошагав, о чем-то подумав, он вновь направляет взгляд к пастухам. Те не отводят глаз, смотрят внимательно и ждут, а едва старик открывает рот, как все замирают.
– Оставим эту землю остывать после наших споров, – улыбается он мягко. – Пусть завтрашний день принесет ответы, а сегодня отдохнем. Идите, в этот день уже достаточно было голосов, чтобы вновь тревожить ими отдых этих старых, уставших от нашего шума деревьев.
Спорить никто не пытается. Несколько мужиков вздыхают даже с печалью, но большинство расходится с задумчивым видом. Спрятавшегося в кустах мальчишку вовсе ни один из них не замечает, будто все разом и безвозвратно утопли в общем мысленном болоте.
С отцом Исэндара остается лишь один. Его мальчик часто видит. В дом этот человек никогда не заходит, одет всегда в длинный плащ, даже в жаркую погоду он иногда скрывает лицо, накидывая длинный капюшон, и сейчас вспоминается, что ни разу не удавалось слышать его голос.
Впечатление мужчина производит сильнейшее, но не так легко понять, отчего. Вроде бы, самый обычный человек, но стоит подумать… вот уже сколько лет он ошивается здесь, рядом с отцом, выглядит странно в этом плаще и капюшоне, а даже так за все время ни разу, ни на миг не возникло и мысли о том, насколько он подозрительный.
А сейчас, оказавшись с отцом мальчика наедине, мужчина сбрасывает капюшон и облегченно вздыхает.
– Ах! Ну жара…
Старик улыбается, а Исэндар пытается разглядеть незнакомца, но ничего не выходит из-за веточек и листочков. Слышно-то все чудесно, но чтобы видеть нужно приподняться, а так и заметить могут.
Удается рассмотреть лишь одну необычную деталь. Как ни странно это наблюдать, но одно ухо мужчины явно меньше другого. Странное и неприятное уродство, которое отчего-то привлекает внимание, но довольно быстро забывается, тем более что теперь становится ясно, почему незнакомец даже в жару покрывает голову.
Мужчина тем временем еще разок вздыхает, пытаясь насытиться прохладой, сохранившейся лишь в легком горном ветерке, а затем серьезно, нахмурившись, взглядывает на старика.
– Соку?р, тебе с пастухами жить скучно? – спрашивает он. – Так я знаю, как помереть благороднее.
К отцу вообще мало кто обращается по имени, даже мать зовет его как угодно, но только не так, разве что дома, ночью, когда думает, что Исэндар уже спит, и если старик, как и она, страдает от бессонницы, тогда лишь женщина произносит его имя. Мальчишка, разумеется, тоже имя не называет. Трудно даже припомнить, кто вообще в последний раз так звал отца, вместо того, чтобы обратиться как-нибудь нейтрально.
Да и старик держится свободнее, чем с пастухами, расслабляется и отвечает без этой нудной манеры речи, которой он давно привык впечатлять погонщиков скота.
– Не собираюсь я умирать, Альза?р, – усмехается отец мальчика, взяв старого друга за плечо. – Не стал бы я… эх. А может, ты прав? Может, я и сам уже себя не могу понять? Ты ведь помнишь, как старого короля мы…
– Не знаю, о чем ты, дружище, – громко перебивает мужчина с разными ушами. – Я, видно, не так сказал. Ты бы не вел с дураками беседы про то, как мир сделан. Им без надобности, а ты свой ум по ветру пускаешь.
Старик устало смеется, и Исэндар с удивлением слышит от него совершенно другой смех, чем обычно, более живой, слегка нелепый, но простой и задорный, хотя приглушенный и сдавленный.
– Да, так и я бы подумал, – отвечает он позже, сделавшись печальней. – Прежде я бы сам отговаривал… мне трудно сейчас поверить, что это бесполезно. Если хотя бы один из них задумается, этого уже будет достаточно.
– Идем, хватит разговоров, – толкает Альзар, взяв товарища под руку. – Ты прав, деревья уже наслушались. Пусть отдохнут от твоей болтовни.
Отец мальчика взглядывает на товарища с подозрением, но ничего не говорит, и потому трудно разгадать его мысль. Оба замолкают как-то уж слишком резко. Да и, кажется, разговор закончился, а вышел каким-то бессмысленным. Суть каждой отдельной фразы мальчику запоминается, но все равно остается чувство, будто слишком много в беседе непонятного.
В любом случае, нужно сидеть тихо. Сейчас главное не шевелиться. Попадаться совсем не хочется. А вдруг, нечаянно пришлось что-то важное подслушать. Отец-то ругать не будет, но мать непременно о случившемся узнает, прямо с языка вытащит, если понадобится, но узнает. Исэндар сидит неподвижно, дышит тихо, медленно, стараясь не производить ни единого звука.
Внезапно рука хватает за шиворот, рывком вытягивает, в грудь ударяет кулак, больно давит, начинает болеть спина, а еще затылок. На лице мужчины страшное, яростное выражение. Он убьет, если нужно будет. Он уже готов, ему только скажи, воткнет палец в глаз, да засунет так глубоко, что и кинжал не понадобится.
– Тише! – сразу хватает старик его за руку. – Это мой сын, Исэндар.
Мужчина смягчается, медленно, аккуратно отпускает мальчика, прежде смерив взглядом. Одной рукой он ставит мальчишку на землю, да так небрежно, что коленки подгибаются, и едва получается устоять. Так Альзар еще и ударяет рукой по плечу так, что ноги все-таки подкашиваются, как ни пытайся на них устоять.
– А, видал, – наклоняется мужчина и начинает осматривать. – Не серчай, щенок. Не признал в кустах.
Отец улыбается, но оттого не легче. Его старый товарищ рассматривает беззастенчиво, словно любуется каким-то диковинным оружием. И это ладно. К тому же, отвлекает внимание его ухо. Вблизи видно, что оно не просто меньше, одно ухо разрезано напополам. Даже смотреть больно становится на то, как зажившая, обратившаяся шрамом кожа липнет полоской мелких шишек на ровном срезе половинчатого уха, слегка опухшего, и пугающе, отвратительно кривого.
Да к тому же отцовский товарищ берет ладонью прямо за лицо, вертит головой так, что шея начинает хрустеть, разглядывает, а затем отталкивает прямо за голову, как и держал.
– Подслушивать опасно бывает, – хмурится он.
С таким не поспоришь. Это отцу можно сказать что вздумается, от матери тоже убежишь, а этот… этот, наверное, и догонять не станет, бросит в спину топор и все.
Тут взгляд и замечает небольшой меч в ножнах, спрятанный под плащом, но Альзар слегка поворачивается, укутывается в плащ, и не удается разглядеть его спрятанное оружие.
И мужчина уже пытается заговорить, открывает рот, но тут вдруг раздается детский голосок.
– Не подслушивал я…
Друг отца поворачивает голову, но не обращает внимания и тут же разворачивается обратно.
– Я тебе так скажу… – Альзар снова оглядывается и смотрит на мальчика с подозрением. – Не разболтает?
– Нет, не разболтает, – отвечает старик. – Но лучше потом, пусть домой идет.
– Да времени нет. Уйдет же этот… ты же знаешь, что он городской, – продолжает мужчина. – Зачем его испытывать? Я с ним разберусь, пока дел не наворотил, а ты собери пастухов и…
– Не надо, – успокаивает старик с улыбкой. – Ничего не будет. Позлится, а завтра опять придет спорить. Видно же, что глаза у него горят.
Альзар фыркает, подступает ближе, глядит недовольно и даже сердится, ничуть этого не скрывая.
– Да тебе, видать, снова молотом по голове ударило? – спрашивает он таким сердитым тоном, будто хочет намеренно уязвить.
Муж ей по-прежнему улыбается.
– Это кажется.
– Пхых! Да чего ж кажется-то?
– Кажется, потому как, ежели самому ему надо будет, так он живо сделает, – объясняет супруг. – Когда шалаш ему взбрело строить, мол, жить буду там, как настоящий воин, так он за день управился. И, надо сказать, лучше, чем можно было бы ждать.
– Да ну и кому он сдался этот шалаш, а? А работать-то?
– Ну, не сердись, не ругайся.
Женщина отмахивается, но злость в ней гаснет мгновенно от одной лишь просьбы, сказанной нежным, заботливым, хрипловатым от старости голосом. Она не обращает внимания, что звуки в курятнике уже пропали, не замечает взгляд старика, обратившего на тишину внимание.
– Вон, писать и читать он резво научился.
И вновь Обит взмахивает свободной рукой, вторую оставляя для ласковых поглаживаний мужа и уже не пытаясь ее отнимать.
– Да ну и чего ему?
– Как же? – улыбается муж. – Даже среди воинов ценятся особо те, что умеют писать и читать, хоть бы даже и криво, лишь бы разборчиво. Из сотни, пожалуй, всего несколько таких отыщется, а то и из целой тысячи. Таких воинов берегут особо, да попусту в бой не шлют, уж в первых рядах точно.
Не успевает женщина рассердиться, как дверь в курятник распахивается.
– А вот и не буду я ни писать, ни читать! – заявляет Исэндар. – Никогда!
Мать хмурится, отец улыбается, а сам мальчик уже и не пытается скрывать, что подслушивал.
– И я, ежели надо, хоть дом целый построю! Вот так! Только мне оно и даром не надобно!
– Так построил бы уже! – тут же откликается мать, такая же горячая и вспыльчивая спорщица, как и мальчишка, нравом похожий на нее, как две капли воды. – Чего сидишь на заду, ведра в курятнике пинаешь?! Сделай избу, раз такой молодец!
– А вот и сделал бы, – с сердитой, но довольной ухмылкой отвечает мальчик. – Да только не надо мне это! Через год уйду я, и все тут! Я воевать буду! И войну закончу! Еще посмотришь!
– Ха-ха! – громко, с выраженным недовольством смеется мать. – Ишь! Войну он закончит! Только тебя и ждут с начала веков! Уж ну никак без тебя одного не справляются!
– А вот и закончу! – уже теряет Исэндар контроль над словами. – И войну закончу, и мир другим станет! И еще извиняться будешь, когда!..
– А ну я тебе сейчас, прохвост!..
Мальчишка срывается с места, торопясь сбежать прежде, чем женщина схватит за руку. Тогда уж она не пожалеет. Он не видит, что отец аккуратным, легким, но уверенным прикосновением останавливает супругу, тут же усадив обратно на табурет. Поэтому мальчишка со всей доступной быстротой выныривает из дома, ударившись плечом о дверь, и немедленно бежит за ближайшее дерево. Все равно мать дальше порога в ночь не пойдет.
– Ну чего схватил?! – недоумевает Обит. – Дать ему надо хорошенько, не видишь что ли?
Старик лишь мягко улыбается, смотрит, и ничего не говорит.
– Вот что ты за человек такой? – опускает женщина хмурый взгляд. – Не понимаю я тебя. Сам не видишь что ли… ай, да ну тебя. Пусти, дай встану. Странный ты. Вот даже перед богами не откажусь – странный, и все тут. Эх… дай миску-то свою. Доел? Еще хочешь? Ну, смотри… Устала я… Никогда таких непослушных не было. Все до единого слушались. Один такой…
И женщина, бурча, говорит все тише и тише, быстро остывая, успокаиваясь, да и потеряв за день уже все силы, а потому мечтая лишь скорее лечь в постель.
За ночь остывает земля. Вчерашние ссоры и обиды, будто и их коснулся ночной холод, пропадают, словно их и не было. Мальчишка поутру еще прячется от матери, но голод все же заставляет его сесть за стол.
– Ешь, – сердито бросает женщина тарелку с липкой кашей, и тут же начинается самый обычный день.
До обеда приходится исполнять указания матери и вместе с ней следить за хозяйством. Отец с самого утра уходит на свое обычное место, кормить пастухов мудреными речами, и лишь к обеду Исэндар отвлекается от дел, чтобы по поручению матери отнести старику еду.
Там, у костра на горной поляне, все, как всегда. В обед пастухов здесь больше. В холодные дни они разжигают костер, слушают витиеватые речи, иногда жарят какое-нибудь мясо, насадив его на палку и держа прямо над огнем, а затем долго счищают горелую корочку.
Так и сегодня. Только костер разводить никто не стал, потому как и без того жарко. А людей все же многовато, да и спорят горячо, что бывает редко. Мальчик, заслышав издалека голоса, торопливо прибегает к поляне, прячется в кусты, где уже им давно затоптана нежная, зеленая травка, растущая в тени густой поросли деревьев, кустарников и вьющихся лиан. Сразу же он весь обращается слухом, боясь упустить случайно что-нибудь интересное и важное.
– Богам бы тебя не слышать! – негодуя, кричит тот, вчерашний лопоухий мужичок, голос которого не успел забыться. – Что ты такое говоришь?!
Исэндар мгновенно оказывается по уши затянут в беседу. Пусть он и скрывается в зарослях, но слух его целиком окутывает поляну, успевая выхватывать из всех звуков самые нужные.
Мальчик как раз замечает отца. Старик мягко улыбается, что делает чуть ли не постоянно, но оттого, что незнакомец так на него кричит, становится не по себе. Да и интерес к беседе пробуждается самый ярый, ведь нужно обязательно выяснить, почему здесь стоит такой непривычный шум.
– Разве же я сказал что-нибудь ужасное? Я лишь…
– Царя своего постыдись, – шипит лопоухий сердито, придвинувшись. – Сам-то не слышишь, чего мелешь? Одно дело про деревья и всякое говорить, а другое про царя. Смерти ищешь и нас хочешь утащить?!
Вздохнув, отец Исэндара медлит и долго не отвечает. Такое случается редко. Почти никогда старик не медлит, но сейчас хранит молчание достаточно долго, чтобы в уме поселилась тревога.
Затем он, наконец, разворачивается, глядит решительно, спину выпрямляет, что тоже почти никогда от него ждать нельзя, и подступает к спорщику.
– В моих словах нет злого умысла. В них нет презрения к царю, – объясняется отец мальчика. – Я лишь выразил мысль, что всяк должен стремиться умом превзойти царя, или даже самих вершителей, и не будет тогда нужды в них такой, какая сейчас держит людей этих на тронах и в вершинах заколдованных башен.
– Молчи, проклятый! – не сдерживается лопоухий.
Остальные только смотрят, мечутся взглядом, бросают его то в одну, то в другую сторону, но вступать не решаются.
– Разве же я сказал что-нибудь…
– Молчи! Богам клянусь, я за тобой в могилу не отправлюсь!
Старик внезапно делает шаг, и уже в это мгновение Исэндар замирает, набрав полную грудь воздуха. Отец вдруг предстает таким, каким никогда не был, его словно надувает ветром. Ударяет порыв, взявшийся из ниоткуда, старик расправляет плечи и напирает так решительно, что лопоухий отшагивает, но спотыкается и падает.
– Упрек царю лишь слышишь ты, но не произношу его я! – громоподобным, захрипевшим, зашипевшим голосом вскрикивает он. – Ежели не видишь мудрости, так не спеши обвинять в том, что глупость ее заменила! Всякий должен стремиться превзойти умом не только царя, но самих вершителей! Пусть не останется их, не будет в них нужды, когда все люди будут достаточно мудры!
Лопоухий, вскочив, отбегает шагов на пять, а потом разворачивается, красный от злобы.
– Безумец! – потрясает он кулаком, а следом быстро теряется в деревьях, добравшись до тропы, чуть не сбив мальчишку, но даже его не заметив.
Да и Исэндар в этот раз уже прячется лучше, чтобы не попасться, как вчера, да еще и в такой миг. А впрочем, не успевает мальчик подумать, как беседа уже снова продолжается.
– Друзья, – разворачивается старик к остальным пастухам. – Если вы думаете, будто бы я кого подговариваю, будто измены плету, так можете смело уходить и не бояться царской кары. Нет в моих словах предательского гласа, как не было и не будет. Лишь жажда истины говорит во мне, и бороться с желанием ее утолить я не стану даже пытаться. А потому говорю я лишь то, что считаю верным, что нерушимыми законами природы решается без моего, и даже без царского участия.
Развернувшись, пошагав, о чем-то подумав, он вновь направляет взгляд к пастухам. Те не отводят глаз, смотрят внимательно и ждут, а едва старик открывает рот, как все замирают.
– Оставим эту землю остывать после наших споров, – улыбается он мягко. – Пусть завтрашний день принесет ответы, а сегодня отдохнем. Идите, в этот день уже достаточно было голосов, чтобы вновь тревожить ими отдых этих старых, уставших от нашего шума деревьев.
Спорить никто не пытается. Несколько мужиков вздыхают даже с печалью, но большинство расходится с задумчивым видом. Спрятавшегося в кустах мальчишку вовсе ни один из них не замечает, будто все разом и безвозвратно утопли в общем мысленном болоте.
С отцом Исэндара остается лишь один. Его мальчик часто видит. В дом этот человек никогда не заходит, одет всегда в длинный плащ, даже в жаркую погоду он иногда скрывает лицо, накидывая длинный капюшон, и сейчас вспоминается, что ни разу не удавалось слышать его голос.
Впечатление мужчина производит сильнейшее, но не так легко понять, отчего. Вроде бы, самый обычный человек, но стоит подумать… вот уже сколько лет он ошивается здесь, рядом с отцом, выглядит странно в этом плаще и капюшоне, а даже так за все время ни разу, ни на миг не возникло и мысли о том, насколько он подозрительный.
А сейчас, оказавшись с отцом мальчика наедине, мужчина сбрасывает капюшон и облегченно вздыхает.
– Ах! Ну жара…
Старик улыбается, а Исэндар пытается разглядеть незнакомца, но ничего не выходит из-за веточек и листочков. Слышно-то все чудесно, но чтобы видеть нужно приподняться, а так и заметить могут.
Удается рассмотреть лишь одну необычную деталь. Как ни странно это наблюдать, но одно ухо мужчины явно меньше другого. Странное и неприятное уродство, которое отчего-то привлекает внимание, но довольно быстро забывается, тем более что теперь становится ясно, почему незнакомец даже в жару покрывает голову.
Мужчина тем временем еще разок вздыхает, пытаясь насытиться прохладой, сохранившейся лишь в легком горном ветерке, а затем серьезно, нахмурившись, взглядывает на старика.
– Соку?р, тебе с пастухами жить скучно? – спрашивает он. – Так я знаю, как помереть благороднее.
К отцу вообще мало кто обращается по имени, даже мать зовет его как угодно, но только не так, разве что дома, ночью, когда думает, что Исэндар уже спит, и если старик, как и она, страдает от бессонницы, тогда лишь женщина произносит его имя. Мальчишка, разумеется, тоже имя не называет. Трудно даже припомнить, кто вообще в последний раз так звал отца, вместо того, чтобы обратиться как-нибудь нейтрально.
Да и старик держится свободнее, чем с пастухами, расслабляется и отвечает без этой нудной манеры речи, которой он давно привык впечатлять погонщиков скота.
– Не собираюсь я умирать, Альза?р, – усмехается отец мальчика, взяв старого друга за плечо. – Не стал бы я… эх. А может, ты прав? Может, я и сам уже себя не могу понять? Ты ведь помнишь, как старого короля мы…
– Не знаю, о чем ты, дружище, – громко перебивает мужчина с разными ушами. – Я, видно, не так сказал. Ты бы не вел с дураками беседы про то, как мир сделан. Им без надобности, а ты свой ум по ветру пускаешь.
Старик устало смеется, и Исэндар с удивлением слышит от него совершенно другой смех, чем обычно, более живой, слегка нелепый, но простой и задорный, хотя приглушенный и сдавленный.
– Да, так и я бы подумал, – отвечает он позже, сделавшись печальней. – Прежде я бы сам отговаривал… мне трудно сейчас поверить, что это бесполезно. Если хотя бы один из них задумается, этого уже будет достаточно.
– Идем, хватит разговоров, – толкает Альзар, взяв товарища под руку. – Ты прав, деревья уже наслушались. Пусть отдохнут от твоей болтовни.
Отец мальчика взглядывает на товарища с подозрением, но ничего не говорит, и потому трудно разгадать его мысль. Оба замолкают как-то уж слишком резко. Да и, кажется, разговор закончился, а вышел каким-то бессмысленным. Суть каждой отдельной фразы мальчику запоминается, но все равно остается чувство, будто слишком много в беседе непонятного.
В любом случае, нужно сидеть тихо. Сейчас главное не шевелиться. Попадаться совсем не хочется. А вдруг, нечаянно пришлось что-то важное подслушать. Отец-то ругать не будет, но мать непременно о случившемся узнает, прямо с языка вытащит, если понадобится, но узнает. Исэндар сидит неподвижно, дышит тихо, медленно, стараясь не производить ни единого звука.
Внезапно рука хватает за шиворот, рывком вытягивает, в грудь ударяет кулак, больно давит, начинает болеть спина, а еще затылок. На лице мужчины страшное, яростное выражение. Он убьет, если нужно будет. Он уже готов, ему только скажи, воткнет палец в глаз, да засунет так глубоко, что и кинжал не понадобится.
– Тише! – сразу хватает старик его за руку. – Это мой сын, Исэндар.
Мужчина смягчается, медленно, аккуратно отпускает мальчика, прежде смерив взглядом. Одной рукой он ставит мальчишку на землю, да так небрежно, что коленки подгибаются, и едва получается устоять. Так Альзар еще и ударяет рукой по плечу так, что ноги все-таки подкашиваются, как ни пытайся на них устоять.
– А, видал, – наклоняется мужчина и начинает осматривать. – Не серчай, щенок. Не признал в кустах.
Отец улыбается, но оттого не легче. Его старый товарищ рассматривает беззастенчиво, словно любуется каким-то диковинным оружием. И это ладно. К тому же, отвлекает внимание его ухо. Вблизи видно, что оно не просто меньше, одно ухо разрезано напополам. Даже смотреть больно становится на то, как зажившая, обратившаяся шрамом кожа липнет полоской мелких шишек на ровном срезе половинчатого уха, слегка опухшего, и пугающе, отвратительно кривого.
Да к тому же отцовский товарищ берет ладонью прямо за лицо, вертит головой так, что шея начинает хрустеть, разглядывает, а затем отталкивает прямо за голову, как и держал.
– Подслушивать опасно бывает, – хмурится он.
С таким не поспоришь. Это отцу можно сказать что вздумается, от матери тоже убежишь, а этот… этот, наверное, и догонять не станет, бросит в спину топор и все.
Тут взгляд и замечает небольшой меч в ножнах, спрятанный под плащом, но Альзар слегка поворачивается, укутывается в плащ, и не удается разглядеть его спрятанное оружие.
И мужчина уже пытается заговорить, открывает рот, но тут вдруг раздается детский голосок.
– Не подслушивал я…
Друг отца поворачивает голову, но не обращает внимания и тут же разворачивается обратно.
– Я тебе так скажу… – Альзар снова оглядывается и смотрит на мальчика с подозрением. – Не разболтает?
– Нет, не разболтает, – отвечает старик. – Но лучше потом, пусть домой идет.
– Да времени нет. Уйдет же этот… ты же знаешь, что он городской, – продолжает мужчина. – Зачем его испытывать? Я с ним разберусь, пока дел не наворотил, а ты собери пастухов и…
– Не надо, – успокаивает старик с улыбкой. – Ничего не будет. Позлится, а завтра опять придет спорить. Видно же, что глаза у него горят.
Альзар фыркает, подступает ближе, глядит недовольно и даже сердится, ничуть этого не скрывая.
– Да тебе, видать, снова молотом по голове ударило? – спрашивает он таким сердитым тоном, будто хочет намеренно уязвить.
