Упорство

Тем временем, процесс уже полностью овладевает вниманием женщины. Голос хмурится и о чем-то раздумывает, оглядывается на мужчину рядом с ним, а затем, вздохнув, заговаривает:
       – Хочешь ли ты сказать, – обращается он к Сокуру, – что не оскорблял царя своими речами?
       Старик тоже вздыхает, и Голос его реакцию встречает сердитой хмуростью, но спокойно дает ответить.
       – Я лишь говорил, что всякий должен стремиться достичь совершенства царского ума, – говорит он. – И даже больше. Каждый должен желать сравниться не с царем, а даже с самими вершителями! Каждый должен…
       Лопоухого мужичка эти речи не устраивают.
       – Врешь! – перебивает он нетерпеливо.
       Голос хмуро взглядывает на пастуха, Сокур тоже к нему оборачивается, но оба они мужика не перебивают, не спеша проявлять такую же холопскую несдержанность, какой не стесняется лопоухий.
       – А не ты ли говорил, что царь и вовсе не нужон?! Что, мол, даже и вершителей не надобно будет, если все такие же мудрые станут?!
       Голос оборачивается вновь к старику и глядит с интересом, ожидая, какие тот даст объяснения. Его внимание само по себе отдает слово супругу Обит, а та, услышав обвинение и лишь теперь поняв, что происходит, обеими ладонями закрывает рот, боясь вмешаться и сделать хуже даже лишним вздохом.
       А вот Сокур остается невозмутим, даже слегка улыбается, оглядывая присутствующих. Заметив супругу, он на миг задерживается на ней взглядом и улыбается еще шире и мягче, легко успокаивая ее одним лишь этим нетрудным знаком внимания. После чего старик оборачивается к Голосу и делает лицо серьезным.
       – Верно, – смело подтверждает старик.
       Уже этим он вызывает у судьи удивление, но в то же время и восхищение. Кажется, тот совершенно не ждал услышать такое явное признание. Впрочем, этим Сокур успокаивает лопоухого и лишь после дает объяснение сказанному.
       – Но разве так ли это просто? – с улыбкой вопрошает супруг Обит у окружающих, задерживая взор и на судье, к которому он и адресует вопрос в большей степени. – Разве кто-нибудь осмелится помечтать, будто настанет день, когда все мы будем умны, как цари? Я говорю это потому, что слова мои не имеют того значения, не таят того предательского смысла, которым насыщает их обвинивший меня пастух, всего лишь оказавшийся недостаточно умен, чтобы осознать всю суть моей мысли…
       – Да ты!.. – начинает было лопоухий, но Голос так резко оборачивает к нему взор, что мужчина даже сжимается, испугавшись, и сразу умолкает.
       – Слова мои, друзья, не о том, что не нужны в мире цари и вершители, – продолжает старик. – Они о том, что не нужны были бы цари и вершители, когда бы каждый пастух научился уму и способен был бы понимать, сколь важен мир среди людей… – Сокур уставляется строго на лопоухого, даже наклонив к нему корпус, – когда бы всякий, обладая царской мудростью, умел бы видеть, что нет на свете человека, поистине достойного смерти.
       Голос разворачивается к старику всем корпусом.
       – Любопытные ты речи говоришь, старик, – с уважением заговаривает судья. – При прошлой луне мне доводилось бывать в одном селении. Там вверили мне решать судьбу двух сестер тринадцати и четырнадцати лет отроду. Вся их семья была убита, а окровавленных девочек, не выпускавших свое оружие из рук, схватили односельчане. Посадили их в клетку, сколоченную в тот же день, и послали за мной. Когда же мы говорили, стало ясно, что девочки убили отца, проткнув его прежде всего вилами, а после еще разбив череп ржавой тяпкой. Сказал бы ты, что они достойны смерти? А впрочем, пожалуй, дослушай. Говоря с ними, я узнал, что отца они убили жестоко, но не из ненависти, а потому, что тот болел уже десяток дней, а после, обезумев, бросился на родню. Младшим свернул шеи, сыну проломил череп, а супруге зубами разгрыз горло и уже бросился на одну из дочерей, когда вторая проткнула его в спину вилами. Теперь скажи, ты и сейчас думаешь, будто бы человек этот не заслуживает смерти?
       Старик раздумывает несколько мгновений, а все вокруг ждут его ответа. Одни только стражники не двигаются.
       – Я отвечу, – наконец, заговаривает Сокур, вновь делает паузу, а затем продолжает: – …но только когда ты ответишь мне: думаешь ли ты, будто тот, кто сворачивает шеи собственным детям, еще не растерял человеческой сущности?
       Все взоры мигом устремляются к судье, а он, помолчав, улыбается, не сдержавшись. И только лопоухий глядит на этот разговор без удовольствия, с раздражением, вместо интереса.
       – Хм, что ж, может, я и отвечу тебе однажды. Только сейчас у нас иной вопрос, и нам пора вернуться к нему, а не тратить время на посторонние вещи.
       Старик вежливо кивает.
       Ненадолго повисает молчание. Только лопоухий не находит глазам места, бросая взгляд то в одну сторону, то в другую, то в третью. Наконец, осознавая, пусть и с опозданием, что старику не грозит ничего серьезного, он не выдерживает.
       – Да он же царя… он же…
       – Молчи, дурень, – строго, но без злости перебивает Голос. – Дело решенное. Только вот… имя твое… никак не могу вспомнить, где я его слышал.
       Старик мягко улыбается, снова кивает.
       – Обычное имя… хотя, может, я привык.
       – Сокур… Сокур… – повторяет Голос, копаясь в памяти.
       Обит сразу белеет, едва поняв, что супругу пришлось назвать себя перед стражниками, но теперь уже поздно что-то менять, и она лишь ждет, замерев, чем все окончится.
       Рядом с матерью Исэндара вдруг появляется фигура. Вернее, не ясно, то ли мужчина в плаще уже здесь был, то ли только появился. Да и отвлекаться на постороннее, да еще на такие мелочи, совсем не хочется.
       Кроме того, все, кажется, уладилось. Сжав ладони на груди, женщина с нетерпением прислушивается, желая скорее узнать, что супруг ее свободен, как вдруг один из стражников, невольно слушая бормотания судьи, резко оборачивается, лопоухого выталкивает к остальной толпе, а сам что-то шепчет Голосу.
       Сокур остается холоден. Он взглядывает на супругу, уже догадываясь, к чему идет дело, но вдруг замечает рядом с ней лицо Альзара. Уделив товарищу несколько мгновений, он снова улыбается супруге, но та с тревогой постоянно бросает взгляд на судью.
       Затем стражник возвращается на место, а судья поднимает растерянный и даже, кажется, слегка испуганный взгляд. С недоумением он долго осматривает старика, а изволновавшаяся Обит даже не замечает обернувшегося к ней Альзара.
       Наконец, Голос растерянно осматривает толпу, а потом, словно запутался в мыслях, хмурится и думает, после чего обращает гневный взор к старику.
       – Запутал ты меня, признаю, – говорит он. – Да только ты сам признался, что говорил, будто бы в царе нет нужды, если бы каждый был наделен умом царевичей. А посему тебе еще нужно ответить, хочешь ли ты сказать, будто бы царский трон умом завоевывается, а не благословением судьбы? Думаешь ли ты, будто бы всякий пастух, ставший достаточно умен, имеет право требовать царского трона?
       – В моих словах…
       – Молчать, – строго обрывает голос. – Ты сказал достаточно. Ты уверяешь пастухов в том, что нет в царствовании благородства, что всякий может быть царем. Ты служишь той болезнью, которая поражает слабый ум тщеславными мечтами, склоняя человека желать царю недоброй кончины. Ты…
       Здесь уже все становится ясно. Обит не сдерживается, почти начинает плакать, но странный человек, стоявший чуть впереди, резко поворачивается и идет мимо, толкнув плечом. На миг мать Исэндара хочет последовать взглядом за ним, но вдруг раздаются слова, которые заставляют ее на время оглохнуть и онеметь:
       – Сокур из Предгорья, ты будешь казнен ядом, как и велит поступать закон со всяким заговорщиком.
       

       Глава третья

       
       Путь
       
       Исэндар с трудом переживает это невыносимо скучное для него ожидание. Все так запуталось, что теперь совершенно невозможно выбраться из зарослей собственных дум. Мысли раскинулись в уме такими же непролазными кустарниками, какие окружают деревеньку со стороны гор, а каждое мгновение такое долгое и тягучее, что мальчишка сам же берется за работу, к которой мать обычно долго и нудно его принуждает.
       А затем внезапно происходит что-то невообразимое. Когда уже и так все кажется настолько сложным, что должно непременно разрешиться, – думается, иного пути у судьбы и быть не может, – домой возвращается мать.
       Женщина распахивает дверь с таким грохотом, что в мальчике замирает дух. Исэндар наблюдает, как мать, слегка покачиваясь, заваливается в дом, опирается плечом на стену, корчится и, закрыв глаза, опускает голову. И уже становится ясно, что произошло что-то ужасное.
       Промедлив всего мгновение, Обит спохватывается. Будто поднявшись со дна глубокого озера, она резко вздыхает, дышит тяжело и медленно, отступает от стены, добирается до табурета и сваливается на него, как тяжелый мешок.
       Мальчишка не выдерживает.
       – Мам?
       Женщина вздрагивает и оборачивается так, будто не ожидала встретить дома сына, которого не так уж давно сама оставила сторожить хозяйство. А стоит ей взглянуть Исэндару в глаза, как Обит тут же всхлипывает, закрывает рот ладонью, потом вскакивает с табурета, подходит и крепко обнимает мальчика.
       Материнское шмыганье колет слух неприятной дрожью. Страшно даже думать, что может заставить эту суровую женщину так себя вести. Всегда казалось, что она и кочергой может огреть, если сильно разозлится, и если бы только нельзя было от матери так запросто убежать, если бы она не остывала так же скоро, как голые угли на морозе, то мальчик и вовсе не посмел бы ей перечить даже по самому мелкому поводу.
       А все же, сил, что бы задать вопрос, не находится. Ум отчаянно пытается самостоятельно разрешить загадку, и сделать это оказывается не так уж сложно. Мгновенно цепочка спутанных дум расплетается. Мощным вихрем отчаянное беспокойство разрывает, уносит прочь, разбрасывает по сторонам все лишнее, оставив лишь самое главное, самое важное, что необходимо для окончательной разгадки.
       Даже стыдно становится, когда в уме так легко складываются ответы. Ссора с лопоухим, а потом разговор с Альзаром, который предлагал, – и ведь предлагал такую жуткую вещь, а разум упустил эту деталь! – который предлагал вонзить в ухо пастуха кинжал. Зачем бы это? Ведь очевидно. Все из-за того, что пастух мог бы наговорить на отца. Он же ведь ругался, что, мол, не потащишь нас в могилу, не дамся… как-то так это и всплывает в уме. Не важно. Главное, что ясна суть: случилось худшее, то, чего и боялся Альзар, и теперь отец в большой опасности.
       – Куда?! – не успевает мать спохватиться.
       Вывернувшись, юркнув под боком, Исэндар проскакивает к выходу, перемахивает через порог и уносится бегом на улицу. Размышлять он старается по пути, куда бежать не ясно, лишь через мгновение в голове снова начинают шевелиться какие-то смутные идеи, а затем слух улавливает голоса.
       Впереди, чуть дальше по улице, идет шумная толпа. Причем, орут настолько сильно, что мальчишка сам удивляется, как он сразу их не услышал. Хотя, в голове все еще звенит – странное чувство, которое прежде еще не доводилось испытывать.
       Отмахнувшись от эмоций и мыслей, мальчик бросается вперед. Он подбегает к толпе, а там уже быстро становится ее частью, не замечая, как в этом пузыре шума возникает ощущение, будто бы никакого другого мира и быть не может, его целиком охватывает и подменяет этот нескончаемый галдеж.
       Поначалу трудно вычленить из отдельных криков и обрывков услышанных фраз какой-то смысл.
       – Куда?!.. Пусти!.. Отдай, гад!.. – кричат люди.
       Ничего, совершенно ничего не понятно. С трудом можно рассмотреть, что впереди, в гуще разъяренной толпы, плотным кольцом встали стражники, толкаются, обороняют какого-то незнакомого мужчину, а рядом с ним торчит знакомая, родная седая голова отца.
       – Пусти!... Ух, сейчас!.. Прочь, холопы!.. Кто холоп?!.. Гони!.. Бей!.. Дорогу!..
       Исэндар прорывается сквозь толпу, но с трудом может просунуться, а едва влезает к деревенским, как его сдавливают мощные крестьянские туловища. И сдавливают так, что не только дышать не получается, но даже двинуться. Ноги едва касаются земли, а воздух быстро заканчивается. Аж в глазах начинает темнеть всего спустя пару мгновений, но затем удается провернуться, еще немного протиснуться вперед и там, хотя давка становится еще сильнее, удается хотя бы вздохнуть.
       – Успокойтесь! Хватит! – слышен отцовский голос.
       Он тонет в общем шуме, но отдельные фразы иногда все же прорываются. Затем раздается детский крик, когда мальчишке больно сдавливают ногу, однако, гул стоит такой, что мучения Исэндара никто даже и не замечает. И все же, сознав теперь, что здесь его могут попросту затолкать насмерть, мальчишка чувствует, как глубоко в груди что-то загорается, обжигает так, что становится больно и жутко. А затем, мощно втянув в себя воздух, фыркая, как загнанная лошадь, крича уже не от боли, а от усилий, мальчик продолжает рваться вперед.
       Толпа медленно движется по улице. Шум стоит такой, что деревенские собаки, обычно с удовольствием готовые лаять, вертя хвостами и кружа рядом с проходящими людьми, все разбегаются, попрятавшись. Ни одна даже самая мелкая шавка не показывается, чтобы издали потявкать на шумную толпу. Все они будто вымерли разом, тут же и исчезнув.
       В центре толпы держится островок царских стражников. Окружив Голоса и Сокура, они проталкиваются, жмутся друг к другу плечами, и с нетерпением дожидаются команды, чтобы обнажить мечи.
       – А ну прочь, ублюдки! – кричит рассерженный судья. – Прочь, сказал! С дороги, орда холопья!
       Люди галдят, как и прежде, совершенно не обращая внимания. Деревенские сдавили бедных стражников так, что тем никак не суметь достать оружие, и прозорливый, неглупый судья вполне это понимает. Лишь по одной этой причине он и не дает команды воинам. Стоит велеть им достать мечи, как деревенские, почуяв уже смертельную опасность, наверняка растерзают и стражей, и самого Голоса. Потому он лишь презрительно морщится, набирает еще воздуха и продолжает кричать все то же самое, повторяя вновь и вновь свои оскорбления.
       – Подними, слышишь?! Подними! – звенит в ухе. – Не успокоятся! Подними! Дай сказать!
       Голос оборачивается к старику, но медлит, не решается ни отказать, ни согласиться, лишь старается понять, что задумал этот опасный преступник.
       – Да подними же! – рычит Сокур, ухватившись за рясу судьи. – Подними, говорю! Задавят, как щенят!
       Впрочем, он и сам понимает, отчего даже в такой ситуации Голос ведет себя так нерешительно. Все же, он вынес старику приговор, наверняка боится довериться, может, думает, что Сокур чего-нибудь задумал. Поэтому старик и дожидается спокойно, насколько это возможно в такой обстановке.
       – Подними! – говорит он уже тише, хотя все равно приходится кричать, чтобы судья точно услышал. – Успокою я их! Ну! Живей!
       Голос сердито фыркает. Больше нечего делать. Нет отсюда выхода. Если бы только разомкнуть крестьян, если бы стражники обнажили мечи, то уже биться с ними деревенским было бы совершенно бесполезно, или так бы все и полегли. Только вот давят, собаки, что едва можно продохнуть.
       Тесно, но в таком положении уже мало что смущает. Голос прижимается щекой к груди старика, обхватывает руками за талию и рывком поднимает вверх. Правда, заговорить Сокур не успевает. Судья бросает его прямо на голову одного из стражников, а затем сразу же подхватывает еще ниже, держит за ноги, щекой прильнув к бедру. Заметив на выцветшей рясе пятно, он морщится, а затем поднимает взгляд кверху, насколько это получается сделать.