Упорство

– Я же… маме надо сказать… я сейчас…
       – Не надо, – спокойно отвечает Сокур. – Ты ее ничем не успокоишь. Что здесь, что дома, покоя она себе не найдет. А раз так, то жизнь я с ней не зря пожил.
       Мальчик корчится и опять скрывает лицо.
       – Ты ей только скажи потом, когда успокоится, – шепчет отец, наклонив голову, – да гляди, не забудь, скажи, чтобы не печалилась ни о чем. Передай мои слова, передай ей, что она со мной в мыслях, до самого конца, как и я с ней. Пусть вспоминает иногда, да и хватит этого.
       Исэндар так и застывает с опущенной головой, но держится все же хорошо, не дает себе заплакать, с трудом, но борется с этим желанием неустанно. Костер медленно горит, люди пьют и шумят, а кто-то уже даже умудряется захмелеть. Тогда-то и начинается основное действие.
       Один из мужичков, почувствовавший, что скоро язык уже начнет заплетаться, наливает полную кружку, вздыхает и с тяжелым лицом медленным шагом направляется к старику.
       Его замечают мгновенно. Остальные сразу притихают, даже, кажется, не замечая, как собирается полукруг напротив старика по другую сторону костра. Все следят глазами за первым, готовым проститься. Только Исэндар так и остается сидеть рядом с отцом, а сам мудрец, заметив идущего к нему крестьянина, выпивает из своей кружки остатки и с невозмутимым видом дожидается первого гостя.
       Правда, мужик, взглянув на большеглазого мальчишку, и сам тоже застывает, но потом все же очухивается, заметив, что повисло молчание и зазвенело в ушах.
       – А! – взмахивает крестьянин рукой, ободряясь, и поднимает глаза. – Я тебе так скажу, вот ты чего там говорил все время, вот ничего не понял! Сколько тебя слушаю, а так и не понимаю, как ты это все... где ты вообще… Мне как-то всегда проще руками потрудиться, да на спине мешок оттащить, чем… а, да не о том я. В общем, как ты это, про то, что мир из частей, да и вообще… Я хочу сказать, дельно оно у тебя выходит. Так бы я всю жизнь и прожил, а и не узнал бы… Я, это, в общем, в доме я твоем много не сделаю, оно, сам знаешь, времени у работника… Но я, это, мясца, там, или чего… я заносить буду, для Обит. Ну и…
       Он опять взглядывает на мальчика и замолкает.
       – Я рад это услышать, – заговаривает старик без улыбки, спокойным, умиротворенным голосом. – Теперь уж мне будет спокойно.
       Мужичок еще хочет добавить, объяснился ведь криво, сам это понимает, но затем не решается. К чему опять неповоротливым и грубым языком пытаться коверкать мысль, которая и так понятна.
       Вздохнув и нахмурившись сильней, крестьянин опускает голову и обращает взор к вину в руке. Сам он не решается начать, но Сокур протягивает кружку и глядит выжидающе. Тогда мужичок расправляет спину, отливает старику глоток, выпивает остальное, а затем, чуть помешкав, когда уже должен отойти, поворачивает голову, смотрит на костер и бросает деревянную кружку гореть среди пересушенных солнцем веток.
       Один из стражников взглядывает на судью, не уверенный в том, надо ли пресекать такие действия, но Голос, нахмурившись, спокойно вытягивает шею и продолжает терпеливо ждать.
       А вскоре к старику подходит и другой селянин.
       – А я вот, – начинает он резво, – все понял! То есть, оно, конечно, все равно ничего не понятно, но я вот что скажу: прежде бывало, работаешь, ждешь, когда уже отдохнуть, мучаешься… Тяжело бывает, чего тут сказать? А вот как начал вслушиваться, так оно все стало как-то полегче.
       Вздохнув, он задумывается, но не тянет.
       – Ты не думай, – продолжает крестьянин. – Оно, конечно, когда ты только сюда к нам пришел, я и сам косился. Ну, думали, странный, дурак, видать. Болтает и болтает… но ты не серчай. Потом уж я внимательнее стал, да и жить сразу как-то легче началось. Вот, бывает, пашешь, таскаешь, трудишься, а сам думаешь, что, мол, вот она, земля-то, а и вода еще есть, а еще воздух и огонь, да еще душа. И все как-то думаешь, думаешь, думаешь… и потом глядишь, а уже стемнело! Диву даешься, да и только. Так что… я вот, что хочу сказать, мы тут все поможем, ежели чего, так что будь покоен. Если Обит чего понадобится, так мы ее в беде не бросим. Ну и речи все эти твои, с ними-то все полегче. Раньше думалось, мол, есть плуг, есть работа, да и паши, корячься, а теперь как подумаешь, мир-то он вон какой! Оно будто шире стало, как ты сюда пришел. Вот стыдно даже, что раньше у самого-то ума не хватало, а всего-то надо было по сторонам-то поглядеть… Словом, ты будь покоен, мы здесь тебя не забудем.
       Наконец, мужичок делает то же, что и его предшественник. Вылив глоток в кружку старика, он выпивает оставшееся, а затем бросает опустевшую деревяшку в костер, глядя на крестьянина, сделавшего перед ним то же самое.
       – Эх, хорошо придумал! Пущай горит, как следует! Да посильней! Да подольше! – завершает он свою прощальную речь, после которой сразу отступает в сторону.
       Затем подходит и третий, за ним четвертый, а следом и пятый. Все делают то же, отливают по глотку, говорят, выпивают сами, а потом бросают кружки в огонь, как придумал крестьянин, прощавшийся первым. Стражники вместе с Голосом покорно ждут, не собираясь обрывать традиционное прощание, но стоя наготове. И так продолжается долго. Только вот, когда уже все успевают попрощаться и становится тише, внезапно где-то поблизости раздается стук копыт, и все оборачиваются к единственной тропе, ведущей из жертвенной поляны.
       Особенно внимательно прислушиваются стражники и Голос. Все они ждут, что в любой миг может случиться что угодно. Бывает такое, что осужденного пытаются вызволить какие-нибудь его товарищи, а потому воины не расслабляются, и не ленятся даже иногда поглядывать за спины, в гущу леса, откуда вряд ли кто-нибудь решится нападать, из разросшихся, непролазных диких кустарников.
       Шум копыт же быстро исчезает, а вскоре на тропе появляются люди, которых прежде в деревне никому не приходилось видеть. Одного только здесь в деревне замечали, и его сразу узнают, особенно мальчишка, у которого лицо Альзара отпечаталось в памяти и закрепилось там намертво.
       Остальных пятерых никогда здесь прежде не видели. Огромные, не меньше чем на голову выше всей крестьянской братии, широкоплечие, мощные, угрюмые и жуткие. Все почти с короткими, неровно отрезанными бородами. Только у Альзара и у еще одного лица чистые. Впрочем тот, другой безбородый, самый жуткий из всех. Непомерно большой, на полголовы выше остальных товарищей, на спине тащит громадный топор, а выглядит так страшно, что каменеют даже стражники.
       У этого человека будто нет лица. Вернее, оно, конечно, есть, но настолько отвратительное, что с трудом можно узнать в этом существе человека. С лица этого мужчины будто содрали кожу, набили ее камнями, а затем прилепили обратно, но только уже навыворот. У него опухшая, красная рожа, стянутая, как после ожога, а губ вообще нет, только две тоненькие полоски, которые даже не смыкаются до конца.
       И все шестеро, едва войдя в рощу, смелым, решительным шагом направляются в сторону костра. Правда, чувство такое, будто идут они не к осужденному, а к Голосу, взглядами пронзают стражников, гремят оружием, не пряча его за плащами, которые все шестеро сбрасывают прямо на землю еще у тропы. И нельзя винить стражников за то, что те сразу, без приказа выхватывают оружие.
       – Хватит! – резко поднимается старик, отпустив сына.
       Исэндар вскакивает одновременно с ним, но, скорее, просто от испуга и растерянности.
       Стражники, разумеется, осужденному повиноваться не собираются, как и сам Голос, изучающий шестерку хмурым взглядом. А вот Альзар останавливается, и за ним встают остальные, выстроившись в ряд.
       – Значит, оружием встречаете? – шипит мужчина с отрезанным ухом. – Ну, ежели сами битвы ищете…
       – Хватит. Не нужно этого, – спокойнее повторяет Сокур.
       Альзар медлит, но потом обращает взгляд к старому другу, отвлекшись от изучения стражников.
       – Да что ты… эх… – вздыхает он сердито и тяжело, но держит себя в руках, несмотря на внешнюю грозность. – Давай порубим этих ублюдков, да и все!
       Судья тут же оживляется, не собираясь позволять так обращаться с представителем царской воли.
       – Стража, к бою! – приказывает он.
       Альзар поворачивается, улыбается и плечами быстро двигает по сторонам, передразнивая:
       – Стража к бою! Ха-ха! – смеется он, кажется, даже не воспринимая царских воинов серьезно. – Щенки сопливые, сами напросились…
       – Хватит! – еще строже, мощным голосом выкрикивает старик.
       Обычно, в его речи вовсе не услышать этот тон, а потому все, кроме шестерки грозных воинов, с удивлением оборачиваются к Сокуру. Только стражники, вставшие перед Голосом и заслонившие его, не оборачиваются, готовясь к битве.
       Мудрец же сразу заговаривает с судьей, торопясь его успокоить.
       – Я тебе честно скажу, Голос, а ты сам решай, как ума хватит, – сообщает ему осужденный вольным и довольно грубым тоном. – Воины твои, хотя и не вчерашние дети, а только не выстоят и пары мгновений против тех, кто сражался у самой границы огненных земель. Так что вели стражникам опустить мечи, пока каждого из вас не порубили на кусочки.
       Эти слова вызывают такую внушительную паузу, что крестьяне аж трезвеют, с удивлением теперь рассматривая жутких воинов. Вот они, те, кто собственными глазами видел чудищ, кто бился с монстрами там, откуда, как говорят байки, живыми и целыми никогда не возвращаются, и где ни на миг не утихает бряцанье мечей и рев горячего сражения.
       Стражники и вовсе столбенеют, но продолжают стоять. Судья, с опаской рассматривающий улыбающегося Альзара, тоже молчит, не отдает приказа, а затем вдруг старик, отдав полную кружку вина Исэндару, отступает немного в сторону.
       – Дайте место, друзья, – улыбается Сокур товарищам. – Разомнусь прежде, а тогда уже простимся.
       Те, переглянувшись, сразу отступают на пару шагов, все еще не собираясь доставать оружие и, похоже, до сих пор не считая угрозой царских стражников.
       – Давай так, Голос, – заговаривает старик громче. – Вели двоим своим стражникам меня зарубить. Пускай исполнят приговор мечом, а не ядом. А что до этих славных воинов, то мешаться они не будут и вас не тронут – эти люди достаточно сильны, чтобы не иметь нужды порочить себя ложью.
       Судья отвечает не сразу, молчит, сомневается, но вполне способен найти выход из положения.
       – Я согласен, – говорит он. – Только пусть эти… разбойники отойдут еще на пять шагов.
       Старик вздыхает. Товарищи, вставшие за его спиной, хмурятся, но Сокур оборачивается и взглядом убеждает их подчиниться.
       Альзар, как всегда недовольный, ругается тихо, но шестерка воинов отступает шагов на десять, а затем мужчина оборачивается.
       – Так достаточно далеко, чтобы твои воины посмелели? – кричит он судье.
       Впрочем, Голос на такую провокацию не поддается.
       – Хорошо, – говорит он, обращая взор к старику. – Пусть двое моих воинов исполнят твою просьбу.
       Взяв двух стражников за плечи, он слегка подталкивает их вперед, и те не очень решительно выступают на шаг, переглядываются, а затем уже нахмуриваются, сосредотачиваются и готовятся исполнить приказ.
       – Вперед! – командует Голос. – Царской волей, приказываю вам убить этого человека.
       Исэндар невольно подступает на шаг, но Сокур ловит его взгляд и подмигивает. Отчего-то это сразу успокаивает. Прежде отец никогда не казался таким грозным, но сейчас в нем чувствуется та уверенность и сила, которая не могла проявиться во время споров с пастухами.
       Стражники бросаются вперед, а мальчик еще успевает заметить довольную ухмылку на лице Альзара. Тот, расставив широко ноги и скрестив на груди руки, совершенно не тревожится, и от этого мальчишка уже окончательно забывает тревогу, хотя в душе она еще отзывается торопливым биением сердца.
       А затем уже все происходит так стремительно, что взгляд едва успевает следить. Двое стражников, подняв мечи, одновременно бросаются вперед. Запоминается эта удивительная и страшная картина, вставшая перед глазами. Два царских воина, занесшие мечи, готовятся ударить по простому старику, а он стоит невозмутимо, только немного гнет спину. И потом Сокур таким внезапным рывком бросается вперед, что оба стражника, хотя и успевают заметить его движение, уже ничего не могут поделать, бросают лезвия, но те лишь разрезают воздух.
       Старик, к которому прилипли взгляды оторопевших селян, проходит сбоку одного из воинов, хватает за руку и за плечо, сам начинает разворачиваться, закручивает стражника, а пока второй пытается выбрать, куда бить, оттянув руку с оружием назад, Сокур уже толкает соратника в него.
       И тут бы еще могло произойти что угодно, если бы старик не завалился вместе со стражником вперед. Он делает это намерено, хоть сначала и не похоже, а затем все трое падают на землю, поскольку Сокур успевает стопой зацепить ногу воина и лишить его равновесия.
       И прежде, чем стражники успевают опомниться, старик уже подхватывает оба меча, коленом больно придавливает сверху, не давая себя опередить, и потому встает первым. А следом он уже подставляет мечи к шеям воинов, лишь сейчас вполне осознавших, что битву они окончательно проиграли.
       Впрочем, тут же Сокур оборачивается к судье, встревожив оставшихся его охранять стражников, но спокойно роняет лезвия вниз и протягивает мечи Голосу, держа их пальцами за гарду.
       – А теперь прикажи своим воинам заткнуть мечи в ножны, и просто дождись, когда мы попрощаемся, – говорит старик негромко, но его все равно в повисшей тишине слышит каждый. – И запомни, не ищи в силе обмана. Истинный воин в нем никогда не нуждается.
       Судья не шевелится, а стражники тем более. Не став давать поблажек, Голос решился выпустить двоих опытных воинов, а из остальных половина в хорошей драке будет стоить и того меньше.
       Впрочем, знают об этом только сам служащий царя и его воины, а все равно для крестьян хватает увиденного, чтобы закаменеть и протрезветь уже окончательно. Даже на костер, где потихоньку догорают в жадном пламени, сброшенные в огонь, мокрые от вина деревянные кружки, никто и не обращает внимания. Ветки уже должны были догореть, а значит, и прощание обязано было завершиться, но брошенные селянами деревяшки отвоевали у судьбы еще немного времени, поддерживая огонь Сокуровой жизни.
       – Бери, говорю, – нахмуривается старик, не отводя глаз от судьи. – Бери и делай, что велят. Вижу, что не дурак, сам должен понимать. Мне и одному с вами нетрудно было бы справиться, так что не дури. Ты казнишь человека, потому что считаешь опасным, я понимаю. Я зла не держу, но остальных не втягивай. Дождись спокойно, пока мы простимся, а затем иди с миром, да не забудь доложить, что казнил простого старика, болтавшего о царе, чего не следовало.
       И действительно, считать глупцом этого судью мог бы только законченный дурак. Человек он вполне смышленый и разумный, и не раз это подтверждал, когда вершил суды, когда докапывался до всех подробностей, какие мог узнать, чтобы затем принять верное решение и суметь его объяснить.
       Голос сразу понимает, что старик не врет и не пугает напрасно, но он мешкает, поскольку все же опасается Альзара и его свиту.
       – Про них и спрашивать не думай, – тем же грозным, мощным голосом продолжает Сокур. – Они тут ни при чем. А, кроме того, если они тебя вместе с твоими воинами к дереву прибьют и насмерть замучают, так их за то больше чем штрафом никак не накажут.