Рассказы

Отцу мальчика разбойники говорят, что жена его и то больше заслужила, чем он, и что лишь из-за ее храбрости они не станут забирать все припасы. А затем они собирают три мешка и уходят, пнув отца Ронорада в спину. После чего мужчина вместе с сыном заносит Василису в дом и укладывает на постель.
       Глядя на разбитое лицо матери, Ронорад так и не решается заговорить. Про отца он даже и не думает, а затем тот сам заговаривает с сыном.
       – Матери я сам скажу, как было, понял? – шепчет мужчина боязливо, волнуясь, что Василиса услышит даже через сон.
       Ронорад ничего не отвечает, но на отца смотрит с таким недовольством, что мужчина не решается его переспрашивать.
       Наконец, вскоре женщина приходит в себя, и мальчик тут же бросается щупать ее за руки.
       – Мамка! Мамка! – поддается мальчик чувствам.
       Василиса ему сдержанно улыбается и легким жестом отодвигает в сторону, глазами сразу принимаясь искать мужа.
       – Что… что случилось? – спрашивает она.
       – А чего? Не….
       Замыслив шутку, супруг так ее и не высказывает, а слабая улыбка с его лица бесследно исчезает от одного взгляда на побитую Василису.
       – Разбойники из соседней деревни приходили. Они у нас тут часто бывают, – отвечает мужчина. – Ты с ними подралась. Чего, не помнишь?
       – Все я помню, – сердится женщина. – Сколько мешков забрали?
       – Три, – оглянувшись куда-то, отвечает мужчина.
       И Василиса, тяжело вздохнув, снова закрывает глаза.
       – Вот то твои мешки были. Так и знай, – говорит она, чуть помедлив. – Половину мешка мне хватит, а остальное сыну твоему, чтобы таким же дохлым не вырос.
       Ронорад осмеливается улыбнуться и даже подступает на шаг.
       – А мне, значит, другие три мешка самому есть? – шепчет он, словно боится, что разбойники услышат и вернутся.
       – Какие другие? – тут же открывает женщина глаза.
       – А вот такие! – довольным голосом отвечает супруг. – Я еще три мешка в сарае спрятал, так что с голоду мы бы так и так не померли.
       Василиса глядит хмуро, но ничего не говорит, да и растерянность в ее взгляде легко угадывается, так что супруг, немного осмелев, заговаривает вновь с улыбкой, подвинувшись еще на полшага.
       – Вот так вот, – шепчет он. – Кто кулаками побеждает, а кто головой.
       И Василиса могла бы даже простить супругу его обычную трусость, с которой она все равно уже свыклась, если бы только женщина в этот момент не заметила, как с интересом глядит на отца еще маленький Ронорад. В то же мгновение гордая дочь забытого племени выбрасывает руку и чуть не хватает супруга за ухо, но тот успевает вывернуться и отскочить.
       – Ах ты… крыса трусливая! – сердится Василиса. – Головой?! Из-за твоей головы у нас три мешка забрали! Больше, чем со всей деревни! Бестолочь ты поганая! Пошел вон отсюда! Вон, говорю!
       Испуганный отец Ронорада так и выходит из дома под вечер, спасаясь от ругани супруги, а женщина тут же подтягивает сына за руку и прижимает к груди.
       – Даже не вздумай такой же бесхребетной сволочью вырасти, слышишь? – шепчет она плаксивым, но строгим голосом. – В тебе кровь великих предков. Моих предков. Даже не вздумай опозорить себя перед их душами.
       И мальчик, вспомнив, как боялся сельских ровесников, от стыда прижимается крепче, чтобы не показывать лица.
       А затем все как-то само собой приходит в норму. Мать снова пускает отца спать в доме, да и близится зима, и дел становится все меньше. Самое тяжелое отец делает сам, и остается лишь помогать матери, так что, пусть и ненадолго, но течение жизни опять вливается в широкое русло и течь продолжает спокойно и размеренно.
       
       Рассказ третий
       
       Нашептанное ветру
       
       Прошел год с тех пор, как Ронорад узнал, наконец, первые сложности времени, в котором ему пришлось родиться. Теперь каждый день казалось, что сейчас могут прийти разбойники и избить мать, отнять еду и оставить семью умирать голодной смертью.
       С тех пор мальчик перестал избегать работы, но уже не потому, что боялся матери, а по той причине, что появились другие, гораздо более серьезные беспокойства, которые и стали отвлекать от лени.
       А впрочем, по-настоящему мальчик начинает изменяться лишь теперь, спустя год после того случая с разбойниками, когда опять с преданной, уставшей от жизни, облезлой собакой он отправляется гулять, не найдя для себя занятия.
       Дел к середине осени почти не остается. Мать что-то делает по дому, медленно плетет вручную грубую рубаху для растущего сына, а отец без остановки чинит старый, обветшалый сарай. Ронораду Василиса не позволяет заниматься женскими делами, а потому он, не найдя, чем себя отвлечь от беспокойных мыслей, отправляется поглядеть, не оказалось ли так, что в село опять пришли разбойники.
       Возвращается же мальчик лишь под вечер. Вернее, долго он стоит перед домом, слышит звуки возни в родной землянке, но никак не отваживается зайти. Руки мальчика настолько устают держать груз, что Ронорад к этому мгновению их уже почти не чувствует, боится случайно уронить их к земле, но все равно стоит, все не решаясь войти.
       По щекам мальчика стекают капли, падают, набухнув, и лишь тогда, когда получается успокоиться, не отерев лицо, мальчик заходит в дом.
       Ронорад ничего не говорит. Родители сразу его замечают, и, кажется, мать даже собирается уже мальчика отругать за позднее возвращение, но она вместе с отцом замирает, ничего не говорит, даже перестает вязать тугими нитями плотную, колючую, большую рубаху.
       Время застывает на миг, но от этого становится вдруг тяжело удержать голову. Взгляд Ронорада медленно падает вниз, пока он раздумывает, как все объяснить, а затем, когда глаза снова видят на дрожащих от слабости руках бездыханное тело собаки, мертвую тушку блохастого любимца, то мальчик вновь разражается плачем, словно и не было в нем ни капли спокойствия.
       Отец сразу же подходит, гладит по голове, забирает мертвую собаку, оборачивается, но супруге, открыв рот, ничего не говорит. Кажется, она и сама должна все понимать. Да и заговаривать с Василисой мужику как-то боязно с тех пор, как она поколотила скалкой разбойника.
       – Ну, не реви, – говорит он тихо Ронораду, а затем выносит собаку на улицу, и сам едва не расплакавшись от чувственного рева сына.
       Хотя, вряд ли он подозревает, что женщина сумеет успокоить мальчика так быстро, как у мужика ни за что бы не получилось. Отложив в сторону толстые, пушистые, тугие и грубые нити, сделанные вручную, женщина подзывает мальчика жестом, и Ронорад идет к матери, не унимая плача.
       Едва он подходит, не зная, как рассказать, что случилось, как тут же получает такую сильную пощечину, что едва не падает.
       В тот же миг Ронорад успокаивается и замирает. Плач сам собой останавливается, а мальчик лишь таращится на мать, ничего не понимая. Вернее, он думает, что она могла уже прознать о том, что произошло, думает, что Василиса именно поэтому сердится, а в то же время уже начинает беспокоиться, что получит еще, когда расскажет, что же случилось во время прогулки с полудохлой от старости псиной.
       – А ну не реви! – строго велит мать. – Сопли тут размазываешь. Еще раз увижу, что ноешь, скалкой дам прямо по спине.
       Пригрозив кулаком, женщина пугает мальчика настолько, что он на несколько мгновений перестает дышать. Затем, не успевает он решиться заговорить, как мать уже снова берется плести рубаху.
       – Живо спать, – велит она, уже не глядя на сына. – И чтобы больше такого не было.
       Ронорад, оцепенев, стоит еще миг, а затем мать поднимает взгляд, нахмуривается и говорит уже строже и громче:
       – Спать, я кому сказала?!
       И мальчик тут же отправляется в холодную постель. Когда же возвращается отец, увидев сына в постели, взглянув на занятую пряжей Василису, они лишь вздыхает и, так и не получив возможности утешить мальчика, тоже отправляется спать.
       Впрочем, Ронорад долго не может уснуть. В доме уже становится темно, лишь потрескивают в глиняной печи горящие бревна, от огня разливается жар, а в беспокойном уме мальчика сонным видением пробуждается снова одно и то же воспоминание, не позволяя дневным тревогам оставить мысли в покое и не давая заснуть.
       Снова он оказывается в поле, недалеко от реки у островка низких деревьев, где любит… где любила копошиться собака. Там ветер сдувает вместе с шелестом листвы приятный запах уморившихся и опадающих лип, журчание перебивает неслышный голос ветра, а дикие колосья шумно вздыхают от мерных вздохов осенних дуновений.
       Там же снова и снова в этих кошмарных, неприятных миражах отыскивают мальчика сельские дети, там же они вновь и вновь донимают его, уронив на землю и пиная, там же они на его глазах палками забивают до смерти измученную старую псину, отважившуюся защищать хозяина. И каждый раз он плачет в мыслях, повторяя, что все могло бы быть иначе, но даже не осмеливаясь вообразить, как сам ввязывается в драку, чтобы защитить питомца.
       Даже уснув, Ронорад продолжает возвращаться к молодым липам и переживает жуткий миг слабости, о котором он так и не сумел поведать родителям, и о котором никогда уже им не расскажет.
       И, кажется, следом матовой пеленой усталости накроют заботы, и жизнь пойдет обычным ходом. Стоит лишь найти способ позабыть об ужасной гибели облезлой, старой, бессильной, но до конца преданной собаки. Мальчик еще не успевает понадеяться, что такой способ есть, когда уже через несколько дней жизнь преображается от писклявых звуков маленьких, живых комочков, выползших в жизнь из материнской утробы.
       В доме сразу же меняется настроение, хотя все остается прежним. Где-то на низком, узком чердаке пищат котята, и Ронорад заглядывается на потолок, будто сквозь него хочет увидеть, как маленькие, узкие полоски губ издают эти душещипательные звуки, ища в темноте со слипшимися веками набухшие соски матери кошки.
       – Слазий, – вдруг коротко говорит мать.
       Сын к ней оборачивается, но медлит.
       – Полезай на чердак и спусти их сюда, – объясняет она, ткнув в потолок исцарапанным пальцем.
       Пожалуй, трудно выдумать поручение, которое мальчик исполнил бы охотней. Он сразу же выбегает на улицу, подставляет к чердаку низкую, кривую лесенку, карабкается наверх, а затем осторожно, медленно, собрав в рубаху маленьких котят, спускается обратно.
       Удается даже забыться. Глядя на маленькие, приятные глазу мордочки, Ронорад улыбается, когда заносит котят в дом, и тут же он подносит их к матери, заодно собираясь узнать, где приютить котят.
       Василиса откладывает дела, как только сын встает перед ней. Тут же она поднимается, не взглянув в лицо мальчика, отирает руки о подол своей длинной рубахи, обступает Ронорада и идет к выходу.
       – Пошли.
       Мальчик следует за женщиной. Расстраивает, что мать не разрешила оставить котят в доме, но даже если они будут пищать в сарае, то легче будет засыпать. Кажется именно так. А затем, повернув за угол, мать останавливается и велит сыну положить котят на землю.
       Ронорад сразу теряет улыбку, но поручение исполняет.
       – Давай, - говорит мать, как только мальчик оставляет котят. – Рой яму.
       Застыв, сын Василисы не решается двинутся, хотя обычно даже самое неприятное дело исполнять отправляется сразу, едва только мать прикажет.
       – Не слышишь? – хмурится женщина. – Рой.
       Помявшись, скривив лицо, мальчик весь сжимается, да так, что становится на вид меньше, чем был, но хуже всего он чувствует себя потому, что снова не может бороться, снова мыслями переносится в тот ужасный миг, когда не смог защитить верного питомца от жестокой воли другого человека. И на миг даже родная мать ему начинает казаться немногим лучше тех сельских мальчишек, которые смеялись, забивая палками насмерть старую, облезлую шавку.
       Хотя, конечно, в мыслях он вскоре оправдывает мать, хотя бы отчасти. Ей должно быть виднее. Да и если рассказать, как умерла собака, не ответит ли женщина, что это ее сын безвольная тряпка, что он весь пошел в отца, что он один и виноват в гибели питомца? Наверное, думается мальчику, дело вовсе не в матери, наверное, это он сам виноват, он и никто другой.
       – Хватит, – останавливает Василиса. – Иди сюда.
       Она садится на корточки перед котятами, жестом велит наклониться и сыну, а когда он склоняется над писклявыми комочками, женщина берет одного из них неаккуратно и вкладывает в мальчишеские ладони.
       – Вот так держи, – показывает она. – А второй рукой вот так берешь за голову, а потом резко выворачиваешь, чтобы хрустнуло.
       Мальчик немеет. И сейчас женщина могла бы его отругать, но заметив, как Ронорад побледнел, женщина вздыхает, ждет миг, а потом лишь продолжает настаивать, но спокойным голосом.
       – Давай. Раз и все, – говорит она. – Не живьем же их закапывать. Не топить же.
       Посмотрев еще миг на бледного сына, Василиса даже почти смягчается, уже собирается взять мальчика за плечо, но затем резко нахмуривается и переменяется.
       – Делай, кому велят?! – повышает женщина тон. – Ежели хочешь, чтобы не мучились, так делай быстро и уверенно. Раз и все.
       Мальчик, застыв, даже не моргает.
       – Ну! – вскрикивает тогда Василиса, заставив Ронорада вздрогнуть.
       И он, от испуга, дергает рукой, но когда чувствует, как напрягаются тонкие позвонки, то тут же останавливается.
       – Бестолочь! – ругается мать.
       Она сразу же выхватывает котенка и сворачивает ему шею, чтобы тот перестал мучиться. А следом, достав еще одного, снова протягивает сыну.
       – Теперь сам, – говорит она строго. – Еще раз так сделаешь, заставлю тебя с собой косточки носить, пока сама не подохну.
       Ронорад все узнает внезапно. Все, что в его жизни произошло, случилось неожиданно. И разбойники, и сельские дети, и неприязнь матери к отцу – все в мире открывается ему громовыми ударами, в одно мгновение сообщает ему разом всю жестокость окружающего мира.
       – Живо! – ударяет мать в ладони.
       И мальчик, перепугавшись, сворачивает котенку шею. А едва из глаз начинает пробиваться слеза, как по щеке тут же больно ударяет материнская ладонь.
       – Только вздумай зареветь! – грозит женщина пальцем. – Я тебя кнутом выпорю!
       И тут же, не давая успокоиться, Василиса отдает мальчику следующего котенка.
       Всхлипывая и подрагивая, забываясь туманным чувством неутолимой горести, незнакомым чувством печали, с которым не удается совладать, Ронорад подчиняется матери. Всем оставшимся котятам он сворачивает шеи, пытаясь удерживать плач, а затем, когда женщина велит их закопать, а сама уходит домой, мальчик долго еще не решается свалить на маленькие, уродливые трупики первую горсть земли. И тогда же, не выдержав, он склоняется над ямкой и начинает плакать, стараясь лишь не дать матери прознать об этой нечаянной слабости.
       До вечера Ронорад бродит с поникшей головой, словно призрак, с выражением пустоты и неизмеримого отчаяния, не помня себя и в мыслях уносясь за пределы мыслимых границ, в прошлое, которое нет возможности изменить. А затем, когда уже наступает пора ложиться спать, мальчик, немного опомнившись, начинает сердиться на мать. И в тот же миг Василиса подсаживается к нему на край постели и кладет на плечо руку.
       – Я в детстве с курицей играла, – начинает она рассказывать.
       Ронорад нахмуривается, сердится и не поворачивается, хочет не слышать, но все равно отчетливо распознает и жадно ловит каждое слово против собственной воли.
       – Я тогда маленькой была, – продолжает мать. – А до сих пор помню, я ее лютиком звала. Очень она мне полюбилась. Отец ее как-то раз поймал, уложил на пень, держит за крылья, шею куре вытянул, а мне нож отдал и говорит: «Руби одним махом».