– Ну что ты ко мне привязался?
– Я же не делаю ничего плохого, только смотрю.
– Вот именно, смотришь! Зачем ты на меня все время смотришь?
– Нравится. – Журов проговорил это так уверенно, будто одно слово все объясняло и давало ему полное право портить мне школьные дни.
– Смотри на картины.
– Они не двигаются.
– На экран телевизора.
– По нему не показывают тебя.
– Ты что, дурак? – рассердилась я. Но что таить, подобные ответы льстили моему самолюбию. – В классе полно других девчонок.
– Я вижу только тебя, – проговорил Журов, а у меня щеки зарделись.
И уверенность быстро исчезла из голоса.
– Вокруг полно девчонок…
– Ты самая красивая.
Красивая?
Из зеркала в ванной комнате, где я разглядывала себя по вечерам, смотрела самая обычная девчонка. Хотелось бы мне, чтобы она была поярче! Например, более насыщенным стал цвет глаз. Вместо серо-сине-желто-неопределенного в них бы проявился яркий оттенок. Синий. Еще лучше – зеленый.
Как у Сони – в солнечный день ее глаза становились изумрудными. И с некоторых пор эти изумруды сияли для парня, что следовал за мной. При взгляде на меня они расщеплялись на острые осколки и ранили. А ведь Стешкова совсем недавно считалась моей лучшей подругой в классе. Вместе мы не сидели только потому, что у нее было плохое зрение, а я с моим стремлением не выделяться избегала первых парт. Зато плохо видящие глаза Сони были яркими и запоминающимися. Не то что у меня.
И губы мои, не слишком тонкие, не слишком толстые – самые что ни на есть обычные, – совсем не выделялись на лице. Почему бы верхней губе не приподняться, как у той же Людоедки? Или же губам не припухнуть чуть-чуть, чтобы их можно было выпячивать, как это делала Юля? У Власовой выходило совсем не глупо и очень даже привлекательно. Парням нравилось. Она обиженно надувала губки уже на третьего поклонника. Но может, и моих губ, и глаз вполне хватило бы для выразительной внешности, если бы не широкие скулы, доставшиеся от мамы. Нос к тому же длинноват. Хорошо хоть без горбинки, как у отца.
– Ты очень красивая, – повторил Яша.
А я вдруг подумала, что если закрыть глаза и лишь слушать голос, то мне, пожалуй, очень приятно его глубокое, ровное звучание. И хочется верить словам, которые этот голос произносит, пусть даже отражение в зеркале ванной комнаты говорит об ином.
– Я ничего плохого не делаю. Только смотрю, – повторил Журов.
Так и было. Кроме множества взглядов и улыбок предъявить парню было нечего, и разговор закончился ничем. Разве что вечером я разглядывала себя в зеркале дольше обычного, пытаясь найти то, о чем говорил Яша.
Наверное, нашла, если показалась себе привлекательней, чем раньше.
Но это маленькое приятное открытие не улучшило моего настроения и не изменило отношения к новичку, потому что испытания того года только начинались. Пересказы, пересуды, сплетни не ограничились ухмылками Людоедки и колющими взглядами Сони, насмешками парней.
Очень скоро им стало тесно в нашем классе, и они расползлись за его пределы.
В школьных коридорах всегда гуляет множество слухов. Они танцуют от одной группки учеников к другой и, подхваченные учителями, перелетают из кабинета в кабинет на классных журналах. В ограниченном мирке учебного заведения сложно остаться в стороне от сплетен. И о ком, как не о старшеклассниках, судачат чаще всего?
Особенно о первых школьных романах – коротких или длиной в много лет, как, например, у Бори и Аси из девятого «А». Борька носил портфель понравившейся ему девочки с первого класса, с седьмого они с Аськой уже ходили на переменах за ручку, но к нерушимости их союза все давно привыкли. В его уюте не хватало пищи для сплетен.
Самыми популярными во все времена становились скандальные истории. Например, про Маринку, выпускницу прошлого года, которая забеременела зимой и сдавала экзамены с огромным пузом, правда, уже не в нашей школе, а в вечерней. Иногда я встречала эту девушку по дороге домой. Мой путь проходил мимо Детского парка, где Марина гуляла с коляской вдоль аллей. Я смотрела на нее, пытаясь представить, что это передо мной сопит малыш с соской. И не могла! Стать мамой в семнадцать лет казалось совершенно невозможным. А вот Марина ею стала.
Матерью-одиночкой. Людоедка рассказывала, что родители едва не выгнали девушку из дома, требуя назвать имя отца ребенка, но она так и не призналась. Та же Людка настаивала, что это один из хоккеистов, намекая на Матвея из десятого «В», но ей никто не верил. Чтобы Маринка связалась с парнем на год младше? Ну и что, что Матвей выглядел старше учителя физкультуры и считался самым видным учеником школы?
Я не прислушивалась к Людоедке. Если следить за всеми сплетнями, которые она разносила, не осталось бы времени на учебу. Но на Марину я поглядывала – осторожно – боясь оскорбить любопытством. Иногда мне удавалось поймать на уставшем лице молодой мамы легкую улыбку. Тогда я почему-то вспоминала Яшу.
Так что по школе гуляло много разных сплетен. Но мне казалось, что никогда еще в ее стенах не болтали так много, как обо мне и Яше Журове. Даже малыши показывали на меня своими крошечными пальчиками и потом вертели головами в поисках «Журпластыря Ивлевой» – так вскоре прозвали моего долговязого поклонника –- и безошибочно находили. Яша выделялся ростом в любой толпе. В самом сером коридоре – счастливой улыбкой.
Может, в ней было все дело?
Неизменной, не исчезающей с лица Журова улыбке? Притягивающей внимание. Непонятной многим. И чаще всего – раздражающей.
Каким бы пасмурным и безрадостным ни выдался день, парень светился так, будто шел по улице под весенним солнцем и принес его с собой в скучный класс. Стоило открыться двери и в проеме появиться высокой фигуре, как я утыкалась в учебник или тетрадку перед собой, потому что знала – первым делом Журов найдет меня и засияет еще ярче. Со всех сторон понесутся смешки и ехидные возгласы.
Будут стегать невидимыми плетьми.
– Лыбится! Нет, ну вот чему он все время лыбится?
– Жур, тебе в коридоре леденцов насыпали? Поделись.
– Сотри оскал, Журов.
Яша пожимал плечами и шел к последней парте, глядя на меня.
Высокий, нескладный, нелепый. Парень, над которым все смеялись.
Однажды Журов зашел в класс, весь насквозь промокший. Слегка волнистые волосы выпрямились и непривычно вытянулись вдоль тонкой шеи, прилипли к высоким скулам, делая его похожим на громадную птицу. На усыпанном каплями дождя лице горела всем знакомая счастливая гримаса.
Ветров выдал ржавчепилочным фальцетом задумчивое:
– Крокодил… солнце проглотил.
И больше в тот день в адрес Журова не прозвучало ни одного замечания. Похоже, наш класс начинал привыкать к странному парню. Лишь я постоянно злилась и если Яша на переменах подходил слишком близко, тут же бросала ему:
– Перестань!
На что он отвечал:
– Я же ничего плохого не делаю. Только смотрю.
– Смотреть перестань.
– Не могу. Ты очень красивая.
После таких слов мне хотелось фыркнуть и швырнуть в парня школьной сумкой. Яша легко ловил ее и нес позади меня на расстоянии в несколько шагов до следующего кабинета. Нес молча. Вместе со своей улыбкой.
Она не исчезла с его лица ни от насмешек, ни от угроз.
Ни от крепких ударов кулаком.
На Яшу хотелось поднять голову и посмотреть с изумлением -– как не боится он быть настолько другим, настолько открыто счастливым? Людям ведь сложно принимать чужую радость, когда у самих тяжело на сердце. Наверное, мы все немного малодушны, если не отваживаемся показывать свое счастье, и нас приводит в растерянность, когда это, не стесняясь, делает кто-то другой. Почему чья-то искренняя улыбка должна настораживать или раздражать? Потому что вызывает зависть? В ней отражается наша собственная несостоятельность?
Разговор о будущем зашел на одном из классных часов в начале зимы. Степа вдруг вздумал расспрашивать нас о выборе профессии. Как обычно, через несколько минут кабинет утонул в беспорядочных выкриках:
– Адвокатом!
– Мировым судьей!
– Директором школы!
– Фарцовщиком!
С каждой минутой набор специальностей становился все более абсурдным.
«Первый человек на Марсе». «Хозяин рынка». «Владелец третьего киоска от угла»…
Виктор Степаныч покрывался красными пятнами, напрасно призывая к порядку, Людоедка хихикала в рукав. Они с Юлькой придумали новую игру – смотрели Степе на кончик носа, и похоже, подговорили еще пару девчонок. Я догадалась об этом, потому что учитель беспокойно моргал и время от времени дотрагивался до лица. И злилась. На одноклассниц – за глупую забаву, на себя – за то, что мне тоже хотелось смеяться, глядя на Степины мучения.
С галерки донеслось:
– Хирургом. Я обязательно стану хорошим хирургом.
Глубокий, ровный, совсем не юношеский голос Яши и амбициозность заявления – поступить в Медицинский институт без протекции считалось почти невозможным – оборвали все разговоры, и в классе на несколько мгновений установилась тишина. Все головы развернулись к последней парте. Ученики ненадолго забыли о Степе, и у того получилось обменяться с Журовым парой вполне различимых фраз.
Яша рассуждал о будущей профессии размеренно и убежденно, и как-то само собой поверилось: у него все получится, пусть он и не вел себя так, словно имел влиятельных родственников. Да и в одежде ничем среди других ребят не выделялся. Если только обувью. Вот обувь у Журова была дорогая. А больше ничем. Обычный же школьный костюм. Потрепанная сумка через плечо. Обгрызенные на концах шариковые ручки.
Незаметно в классе потек разговор об экзаменах – сначала выпускных, потом – вступительных. Лицо Степы приобрело нормальный цвет, потому что учителя хоть немного, но слышали. Жорка вдруг признался, что собирается в военное училище. Васин – на электро-технический факультет в Политех. Юлька – на географический в Универ.
Я тоже давно определилась с поступлением на биофак. Решение выросло из детской игры, кто знает больше названий животных на выбранную букву, и закрепилось благодаря увлеченной и очень красивой преподавательнице биологии, которую за глаза ласково звали в школе Танечкой. На ее уроках вели себя послушно даже хоккеисты и борцы из спортивных классов, очарованные если не увлекательным рассказом, то изящной фигуркой учительницы.
Когда в декабре Татьяна Ивановна организовала медицинский кружок, мы оказались в нем вместе с Журовым. Зная о его мечте стать хирургом, я не могла обвинить Яшу в том, что он снова преследует меня. Зато его очень волновал вопрос моей будущей специализации:
– Какое направление в биологии выберешь?
– Не знаю, я пока не решила.
– Тогда становись орнитологом.
– Вот уж нет.
– Почему?
– Неинтересно.
– Разве птицы могут быть неинтересными?
– Их слишком много. Около десяти тысячи видов, а еще подвиды, потом все учи…
– Насекомых в разы больше.
– А я не собираюсь изучать насекомых.
– Может, все-таки выберешь орнитологию? – приставал Журов, пока однажды я не рассердилась.
– Она мне совсем неинтересна.
Он вдруг заговорщически прищурился и сказал:
– Уверен, что со временем смогу вызвать в тебе любовь к птицам.
И даже попытался выполнить свое общение, выступив с докладом на классном часе.
Но сначала была моя очередь.
С момента появления Журова прошло неполных три месяца, а мне досталось за это время больше внимания, чем за все школьные годы. И пусть я по-прежнему часто сердилась, пусть до сих пор испытывала горький вкус обид, что-то неуловимо менялось внутри. Смешки, повторенные множество раз, и одинаковые шуточки меньше ранили. И похоже, сделали меня сильнее, если я вдруг вызвалась оказаться в центре внимания, когда Степа предложил нам самим выбрать интересные темы для классных часов.
Подняв руку, как первая желающая, я удивила, прежде всего, себя. Выходить к доске, отвечать перед всем классом – всегда было еще тем испытанием! А тут я вызвалась поделиться тем, что увлекало меня в тот год не меньше биологии, а именно – тайнами мироздания. Небольшая книга «Атлантиду ищите на шельфе», полная статей о загадочных явлениях от исчезнувших цивилизаций до чудовищ Лох-Несса и знаков Наски, была перечитана много раз. Я знала ее почти наизусть и поэтому не волновалась, вышагивая вдоль парт под удивленные возгласы одноклассников.
У доски страх привычно сковал ноги, я вцепилась руками за край школьного фартука. Страх слепил губы. Знакомые лица выглядели чужими. Взгляд метался по ним, пока не остановился на Журове, возвышавшемся за последней партой в среднем ряду. Помню, как увидела в его глазах одобрение. Тепло. И мне стало чуть-чуть уютнее стоять перед классом в одиночестве. Я вдруг подумала, что, кажется, начинаю привыкать к Яшиному вниманию. Это открытие настолько удивило меня, что я совсем забыла о волнении. Перестала дергать край фартука и заговорила об Атлантиде и Йети. Лохнесском чудовище и геолифах в далекой пустыне в Перу, заслужив больше живого интереса одноклассников, чем Степа, который позже принялся разбирать на составляющие все аргументы из книжки, не оставив ни следа от загадок и тайн. Но меня это совсем не расстроило, домой я возвращалась в приподнятом настроении, словно сдала экзамен на смелость.
Вечером того же дня в ванной комнате я не столько рассматривала себя, сколько представляла Журова, прислушиваясь к ощущениям в собственной груди. Не екнет? Не сорвется снова сердце? Искала в Яшиной внешности привлекательные черты и не находила. Кроме роста, в Журове не было ничего выдающегося, а высокие парни мне никогда не нравились. Особенно такие каланчи, как он, – Яша возвышался на целую голову, и приходилось выгибать назад шею, чтобы посмотреть ему в глаза. Серые…
Я не любила этот цвет радужки. У меня самой были такие же – ни-ка-кие. Скучные. Обыкновенные. Ну и что, что у парня они лучились особым светом. А если темнели, то обволакивали теплом, будто мягким пледом… Яшиной улыбкой было больше никого не удивить. Не по моде длинные волосы имели заурядный русый цвет. Щеки впалые, скулы высокие. Плечи – узкие! Не шли ни в какое сравнение с Жоркиными или моего отца – никакой «косой сажени».
Во внешности Яши не находилось ничего, способного вызвать падение сердца в груди, и значит, сорвалось оно в тот памятный день от стыда. Или в предчувствии, что долговязый парень заполнит собой каждый школьный день и будет часто раздражать.
Как, например, уже на следующем классном часе, когда Яша вышел вперед и застыл у широкой доски, заложив руки за спину.
– Я расскажу вам о журавлях, – прозвучал его густой сильный голос. Утонул в привычных смешках.
– Почему не о лягушках? – выкрикнул Васин.
– А я послушал бы тараканах. Степиных. Или степных... – гоготнул Жорка.
– Да это он для Ивлевой старается, – вступила Людка.
Она тоже собиралась на биофак и ходила на занятия в кружок по биологии, прислушиваясь не только к объяснениям учительницы.
– Журов будет из Киры орнитолога делать, – пояснила она классу.
Понятно, что после этого хитроумные образы, которые нестройным хором неслись к докладчику, доставались еще и мне. Журов привычно делал вид, что ничего не замечает. Он, как всегда, никого не стеснялся и смотрел только на меня, выступал для меня одной.
Мне снова хотелось залезть под парту, лишь бы спрятаться от ядовитых смешков Людоедки.
– Я же не делаю ничего плохого, только смотрю.
– Вот именно, смотришь! Зачем ты на меня все время смотришь?
– Нравится. – Журов проговорил это так уверенно, будто одно слово все объясняло и давало ему полное право портить мне школьные дни.
– Смотри на картины.
– Они не двигаются.
– На экран телевизора.
– По нему не показывают тебя.
– Ты что, дурак? – рассердилась я. Но что таить, подобные ответы льстили моему самолюбию. – В классе полно других девчонок.
– Я вижу только тебя, – проговорил Журов, а у меня щеки зарделись.
И уверенность быстро исчезла из голоса.
– Вокруг полно девчонок…
– Ты самая красивая.
Красивая?
Из зеркала в ванной комнате, где я разглядывала себя по вечерам, смотрела самая обычная девчонка. Хотелось бы мне, чтобы она была поярче! Например, более насыщенным стал цвет глаз. Вместо серо-сине-желто-неопределенного в них бы проявился яркий оттенок. Синий. Еще лучше – зеленый.
Как у Сони – в солнечный день ее глаза становились изумрудными. И с некоторых пор эти изумруды сияли для парня, что следовал за мной. При взгляде на меня они расщеплялись на острые осколки и ранили. А ведь Стешкова совсем недавно считалась моей лучшей подругой в классе. Вместе мы не сидели только потому, что у нее было плохое зрение, а я с моим стремлением не выделяться избегала первых парт. Зато плохо видящие глаза Сони были яркими и запоминающимися. Не то что у меня.
И губы мои, не слишком тонкие, не слишком толстые – самые что ни на есть обычные, – совсем не выделялись на лице. Почему бы верхней губе не приподняться, как у той же Людоедки? Или же губам не припухнуть чуть-чуть, чтобы их можно было выпячивать, как это делала Юля? У Власовой выходило совсем не глупо и очень даже привлекательно. Парням нравилось. Она обиженно надувала губки уже на третьего поклонника. Но может, и моих губ, и глаз вполне хватило бы для выразительной внешности, если бы не широкие скулы, доставшиеся от мамы. Нос к тому же длинноват. Хорошо хоть без горбинки, как у отца.
– Ты очень красивая, – повторил Яша.
А я вдруг подумала, что если закрыть глаза и лишь слушать голос, то мне, пожалуй, очень приятно его глубокое, ровное звучание. И хочется верить словам, которые этот голос произносит, пусть даже отражение в зеркале ванной комнаты говорит об ином.
– Я ничего плохого не делаю. Только смотрю, – повторил Журов.
Так и было. Кроме множества взглядов и улыбок предъявить парню было нечего, и разговор закончился ничем. Разве что вечером я разглядывала себя в зеркале дольше обычного, пытаясь найти то, о чем говорил Яша.
Наверное, нашла, если показалась себе привлекательней, чем раньше.
Но это маленькое приятное открытие не улучшило моего настроения и не изменило отношения к новичку, потому что испытания того года только начинались. Пересказы, пересуды, сплетни не ограничились ухмылками Людоедки и колющими взглядами Сони, насмешками парней.
Очень скоро им стало тесно в нашем классе, и они расползлись за его пределы.
В школьных коридорах всегда гуляет множество слухов. Они танцуют от одной группки учеников к другой и, подхваченные учителями, перелетают из кабинета в кабинет на классных журналах. В ограниченном мирке учебного заведения сложно остаться в стороне от сплетен. И о ком, как не о старшеклассниках, судачат чаще всего?
Особенно о первых школьных романах – коротких или длиной в много лет, как, например, у Бори и Аси из девятого «А». Борька носил портфель понравившейся ему девочки с первого класса, с седьмого они с Аськой уже ходили на переменах за ручку, но к нерушимости их союза все давно привыкли. В его уюте не хватало пищи для сплетен.
Самыми популярными во все времена становились скандальные истории. Например, про Маринку, выпускницу прошлого года, которая забеременела зимой и сдавала экзамены с огромным пузом, правда, уже не в нашей школе, а в вечерней. Иногда я встречала эту девушку по дороге домой. Мой путь проходил мимо Детского парка, где Марина гуляла с коляской вдоль аллей. Я смотрела на нее, пытаясь представить, что это передо мной сопит малыш с соской. И не могла! Стать мамой в семнадцать лет казалось совершенно невозможным. А вот Марина ею стала.
Матерью-одиночкой. Людоедка рассказывала, что родители едва не выгнали девушку из дома, требуя назвать имя отца ребенка, но она так и не призналась. Та же Людка настаивала, что это один из хоккеистов, намекая на Матвея из десятого «В», но ей никто не верил. Чтобы Маринка связалась с парнем на год младше? Ну и что, что Матвей выглядел старше учителя физкультуры и считался самым видным учеником школы?
Я не прислушивалась к Людоедке. Если следить за всеми сплетнями, которые она разносила, не осталось бы времени на учебу. Но на Марину я поглядывала – осторожно – боясь оскорбить любопытством. Иногда мне удавалось поймать на уставшем лице молодой мамы легкую улыбку. Тогда я почему-то вспоминала Яшу.
Так что по школе гуляло много разных сплетен. Но мне казалось, что никогда еще в ее стенах не болтали так много, как обо мне и Яше Журове. Даже малыши показывали на меня своими крошечными пальчиками и потом вертели головами в поисках «Журпластыря Ивлевой» – так вскоре прозвали моего долговязого поклонника –- и безошибочно находили. Яша выделялся ростом в любой толпе. В самом сером коридоре – счастливой улыбкой.
Может, в ней было все дело?
Неизменной, не исчезающей с лица Журова улыбке? Притягивающей внимание. Непонятной многим. И чаще всего – раздражающей.
Каким бы пасмурным и безрадостным ни выдался день, парень светился так, будто шел по улице под весенним солнцем и принес его с собой в скучный класс. Стоило открыться двери и в проеме появиться высокой фигуре, как я утыкалась в учебник или тетрадку перед собой, потому что знала – первым делом Журов найдет меня и засияет еще ярче. Со всех сторон понесутся смешки и ехидные возгласы.
Будут стегать невидимыми плетьми.
– Лыбится! Нет, ну вот чему он все время лыбится?
– Жур, тебе в коридоре леденцов насыпали? Поделись.
– Сотри оскал, Журов.
Яша пожимал плечами и шел к последней парте, глядя на меня.
Высокий, нескладный, нелепый. Парень, над которым все смеялись.
Однажды Журов зашел в класс, весь насквозь промокший. Слегка волнистые волосы выпрямились и непривычно вытянулись вдоль тонкой шеи, прилипли к высоким скулам, делая его похожим на громадную птицу. На усыпанном каплями дождя лице горела всем знакомая счастливая гримаса.
Ветров выдал ржавчепилочным фальцетом задумчивое:
– Крокодил… солнце проглотил.
И больше в тот день в адрес Журова не прозвучало ни одного замечания. Похоже, наш класс начинал привыкать к странному парню. Лишь я постоянно злилась и если Яша на переменах подходил слишком близко, тут же бросала ему:
– Перестань!
На что он отвечал:
– Я же ничего плохого не делаю. Только смотрю.
– Смотреть перестань.
– Не могу. Ты очень красивая.
После таких слов мне хотелось фыркнуть и швырнуть в парня школьной сумкой. Яша легко ловил ее и нес позади меня на расстоянии в несколько шагов до следующего кабинета. Нес молча. Вместе со своей улыбкой.
Она не исчезла с его лица ни от насмешек, ни от угроз.
Ни от крепких ударов кулаком.
На Яшу хотелось поднять голову и посмотреть с изумлением -– как не боится он быть настолько другим, настолько открыто счастливым? Людям ведь сложно принимать чужую радость, когда у самих тяжело на сердце. Наверное, мы все немного малодушны, если не отваживаемся показывать свое счастье, и нас приводит в растерянность, когда это, не стесняясь, делает кто-то другой. Почему чья-то искренняя улыбка должна настораживать или раздражать? Потому что вызывает зависть? В ней отражается наша собственная несостоятельность?
Глава 3. Рассказ о журавлях
Разговор о будущем зашел на одном из классных часов в начале зимы. Степа вдруг вздумал расспрашивать нас о выборе профессии. Как обычно, через несколько минут кабинет утонул в беспорядочных выкриках:
– Адвокатом!
– Мировым судьей!
– Директором школы!
– Фарцовщиком!
С каждой минутой набор специальностей становился все более абсурдным.
«Первый человек на Марсе». «Хозяин рынка». «Владелец третьего киоска от угла»…
Виктор Степаныч покрывался красными пятнами, напрасно призывая к порядку, Людоедка хихикала в рукав. Они с Юлькой придумали новую игру – смотрели Степе на кончик носа, и похоже, подговорили еще пару девчонок. Я догадалась об этом, потому что учитель беспокойно моргал и время от времени дотрагивался до лица. И злилась. На одноклассниц – за глупую забаву, на себя – за то, что мне тоже хотелось смеяться, глядя на Степины мучения.
С галерки донеслось:
– Хирургом. Я обязательно стану хорошим хирургом.
Глубокий, ровный, совсем не юношеский голос Яши и амбициозность заявления – поступить в Медицинский институт без протекции считалось почти невозможным – оборвали все разговоры, и в классе на несколько мгновений установилась тишина. Все головы развернулись к последней парте. Ученики ненадолго забыли о Степе, и у того получилось обменяться с Журовым парой вполне различимых фраз.
Яша рассуждал о будущей профессии размеренно и убежденно, и как-то само собой поверилось: у него все получится, пусть он и не вел себя так, словно имел влиятельных родственников. Да и в одежде ничем среди других ребят не выделялся. Если только обувью. Вот обувь у Журова была дорогая. А больше ничем. Обычный же школьный костюм. Потрепанная сумка через плечо. Обгрызенные на концах шариковые ручки.
Незаметно в классе потек разговор об экзаменах – сначала выпускных, потом – вступительных. Лицо Степы приобрело нормальный цвет, потому что учителя хоть немного, но слышали. Жорка вдруг признался, что собирается в военное училище. Васин – на электро-технический факультет в Политех. Юлька – на географический в Универ.
Я тоже давно определилась с поступлением на биофак. Решение выросло из детской игры, кто знает больше названий животных на выбранную букву, и закрепилось благодаря увлеченной и очень красивой преподавательнице биологии, которую за глаза ласково звали в школе Танечкой. На ее уроках вели себя послушно даже хоккеисты и борцы из спортивных классов, очарованные если не увлекательным рассказом, то изящной фигуркой учительницы.
Когда в декабре Татьяна Ивановна организовала медицинский кружок, мы оказались в нем вместе с Журовым. Зная о его мечте стать хирургом, я не могла обвинить Яшу в том, что он снова преследует меня. Зато его очень волновал вопрос моей будущей специализации:
– Какое направление в биологии выберешь?
– Не знаю, я пока не решила.
– Тогда становись орнитологом.
– Вот уж нет.
– Почему?
– Неинтересно.
– Разве птицы могут быть неинтересными?
– Их слишком много. Около десяти тысячи видов, а еще подвиды, потом все учи…
– Насекомых в разы больше.
– А я не собираюсь изучать насекомых.
– Может, все-таки выберешь орнитологию? – приставал Журов, пока однажды я не рассердилась.
– Она мне совсем неинтересна.
Он вдруг заговорщически прищурился и сказал:
– Уверен, что со временем смогу вызвать в тебе любовь к птицам.
И даже попытался выполнить свое общение, выступив с докладом на классном часе.
Но сначала была моя очередь.
С момента появления Журова прошло неполных три месяца, а мне досталось за это время больше внимания, чем за все школьные годы. И пусть я по-прежнему часто сердилась, пусть до сих пор испытывала горький вкус обид, что-то неуловимо менялось внутри. Смешки, повторенные множество раз, и одинаковые шуточки меньше ранили. И похоже, сделали меня сильнее, если я вдруг вызвалась оказаться в центре внимания, когда Степа предложил нам самим выбрать интересные темы для классных часов.
Подняв руку, как первая желающая, я удивила, прежде всего, себя. Выходить к доске, отвечать перед всем классом – всегда было еще тем испытанием! А тут я вызвалась поделиться тем, что увлекало меня в тот год не меньше биологии, а именно – тайнами мироздания. Небольшая книга «Атлантиду ищите на шельфе», полная статей о загадочных явлениях от исчезнувших цивилизаций до чудовищ Лох-Несса и знаков Наски, была перечитана много раз. Я знала ее почти наизусть и поэтому не волновалась, вышагивая вдоль парт под удивленные возгласы одноклассников.
У доски страх привычно сковал ноги, я вцепилась руками за край школьного фартука. Страх слепил губы. Знакомые лица выглядели чужими. Взгляд метался по ним, пока не остановился на Журове, возвышавшемся за последней партой в среднем ряду. Помню, как увидела в его глазах одобрение. Тепло. И мне стало чуть-чуть уютнее стоять перед классом в одиночестве. Я вдруг подумала, что, кажется, начинаю привыкать к Яшиному вниманию. Это открытие настолько удивило меня, что я совсем забыла о волнении. Перестала дергать край фартука и заговорила об Атлантиде и Йети. Лохнесском чудовище и геолифах в далекой пустыне в Перу, заслужив больше живого интереса одноклассников, чем Степа, который позже принялся разбирать на составляющие все аргументы из книжки, не оставив ни следа от загадок и тайн. Но меня это совсем не расстроило, домой я возвращалась в приподнятом настроении, словно сдала экзамен на смелость.
Вечером того же дня в ванной комнате я не столько рассматривала себя, сколько представляла Журова, прислушиваясь к ощущениям в собственной груди. Не екнет? Не сорвется снова сердце? Искала в Яшиной внешности привлекательные черты и не находила. Кроме роста, в Журове не было ничего выдающегося, а высокие парни мне никогда не нравились. Особенно такие каланчи, как он, – Яша возвышался на целую голову, и приходилось выгибать назад шею, чтобы посмотреть ему в глаза. Серые…
Я не любила этот цвет радужки. У меня самой были такие же – ни-ка-кие. Скучные. Обыкновенные. Ну и что, что у парня они лучились особым светом. А если темнели, то обволакивали теплом, будто мягким пледом… Яшиной улыбкой было больше никого не удивить. Не по моде длинные волосы имели заурядный русый цвет. Щеки впалые, скулы высокие. Плечи – узкие! Не шли ни в какое сравнение с Жоркиными или моего отца – никакой «косой сажени».
Во внешности Яши не находилось ничего, способного вызвать падение сердца в груди, и значит, сорвалось оно в тот памятный день от стыда. Или в предчувствии, что долговязый парень заполнит собой каждый школьный день и будет часто раздражать.
Как, например, уже на следующем классном часе, когда Яша вышел вперед и застыл у широкой доски, заложив руки за спину.
– Я расскажу вам о журавлях, – прозвучал его густой сильный голос. Утонул в привычных смешках.
– Почему не о лягушках? – выкрикнул Васин.
– А я послушал бы тараканах. Степиных. Или степных... – гоготнул Жорка.
– Да это он для Ивлевой старается, – вступила Людка.
Она тоже собиралась на биофак и ходила на занятия в кружок по биологии, прислушиваясь не только к объяснениям учительницы.
– Журов будет из Киры орнитолога делать, – пояснила она классу.
Понятно, что после этого хитроумные образы, которые нестройным хором неслись к докладчику, доставались еще и мне. Журов привычно делал вид, что ничего не замечает. Он, как всегда, никого не стеснялся и смотрел только на меня, выступал для меня одной.
Мне снова хотелось залезть под парту, лишь бы спрятаться от ядовитых смешков Людоедки.
