Но особенно – от режущего взгляда Сони. Распустив хвост, я позволила локонам упасть вдоль шеи, а наклонив голову, будто увлеченно рисую на обложке тетрадки, еще и закрыла русой занавесью покрасневшие щеки.
Я выводила крючки, кружочки, линии, черкала их и злилась на то, что Журов снова сделал из нас обоих посмешище. Когда только закончится этот выпускной год, превратившийся в бесконечность? И все из-за него – долговязого, тощего, узкоплечего – парня, который чинно вышагивал вдоль доски, рассказывая о журавлях, и сам напоминал журавля.
Я почти не смотрела на Яшу. Только слушала. Я злилась, а бархатистый ровный голос успокаивал. Будто невидимая ладонь гладила по голове, расправляя волосы, как делала мама в детстве, когда я была сильно расстроенной. Будто сильные руки осторожно придерживали за плечи: «Успокойся…»
– В Древнем Египте журавля называли птицей солнца.
Солнцем веяло от улыбки Яши. Но разве могли мы это тогда распознать? Наверное, да. Признаться в этом самим себе? Нет.
– По одной из кавказских легенд, души поверженных храбрых воинов перевоплощаются в журавлей.
Журов – и воин? Если только Гильгамеш. Я давно забыла, где и в каких сказаниях или реальном прошлом жил Гильгамеш, но услышанное на уроках истории имя было звучным и достаточно странным, чтобы нарисовать в воображении кого-то высокого, с длинным тонким копьем в руках и чалмой на голове.
– Китайцы считали, что боги посылают журавлей на землю с особыми поручениями.
«Какому из китайских богов понадобилось испытывать меня назойливым вниманием докладчика?» – думала я, рисуя непрерывную линию, которая вилась перетекающими друг в друга кругами и овалами. Волнами… Вот если бы Журов перестал вечно лыбится, раздражал бы он меньше окружающих?
– Японцы называли журавлей «людьми в перьях».
Журавль без перьев вышагивал перед классом, шуршавшим неодобрением, скукой, подсвистывающим в ответ на замечания Степы: чем больше их раздавалось, тем громче становились ребята.
Но услышав слова «Хиросима и Нагасаки», я сжала карандаш и рассердилась уже по-настоящему. Пропали гладившие, успокаивающие меня невидимые руки. И голос перестал быть бархатным – теперь он действовал на нервы. Сколько можно уже мусолить эту тему?
Я ненавидела всем известную песню, которую за школьные годы пришлось выучить наизусть и неоднократно исполнять со сцены в актовом зале, и саму историю*, вызывавшую у меня желание уйти куда-нибудь далеко-далеко, где можно забыть о смертельно больной девочке, сделавшей свой последний бумажный журавлик, будучи уже слепой. Ненавидела, потому что ничего не могла с собой поделать – каждый раз я с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься. Вот и теперь, пока в классе раздавались фразы «надоело», я едва не роняла на парту слезы.
Бумажный журавлик стал символом разбитых надежд. Мое воображение так и рисовало на обложке тетрадки бесформенные белые кляксы рядом с темными лужами вместо запутавшейся в кольцах собственного тела змеи.
К счастью, вскоре закончился и доклад, и классный час. Вспорхнули со своих мест одноклассники, миг – и уже толпятся в дверях, покидая кабинет под возмущенные возгласы Степы. Тот пытался что-то сообщить по поводу изменений в расписании следующего учебного дня. А я копалась, собирая сумку, на всякий случай не торопясь поднимать голову – вдруг глаза еще предательски блестят?
Журов подошел сзади и с высоты своего роста прошептал над ухом:
– У нее все получилось.
Будто знал, о чем я думаю.
– Ты дурак? Ничего у нее не вышло! 644!
– 366 журавликов сделали позже ее одноклассники, итого – 1000 бумажных птиц. Как и должно быть.
– И что?!
– Она до сих пор жива, Садако Сасаки.
Я развернулась и замахнулась на него. Почему? Не знаю. Только вновь не попала – он, как всегда, поймал мою руку и отвел в сторону.
– Камэ, камэ, – покачал Яша головой и проворно отскочил в сторону, потому что у меня в руках уже раскачивалась тяжелая сумка.
/*В СССР теме бомбардировок Хиросимы и Нагасаки уделялось достаточно большое внимание. В школах проводились вечера памяти, была популярной песня «Японский журавлик» о Садако Сасаки, девочке, больной лучевой болезнью, которая хотела сделать 1000 бумажных журавликов, чтобы выздороветь. /
Теперь об этом «Камэ»…
Я была ужасно вспыльчивой, особенно в первые месяцы после появления Журова. Да и потом, привыкнув к постоянному вниманию класса, болезненно относилась к расползавшимся по школе слухам. Тогда Яша вдруг вздумал меня успокаивать, выбрав для этого необычный способ, вернее, странное слово, которое и злило меня, и завораживало одновременно.
– К-а-л-м! По-английски это читается «калм», – поправила я Журова на одной из перемен.
– «Л» в этом слове не произносится, – возразил парень. Понятно, глядя прямо мне в глаза. Я до сих пор терялась от таких его прямых взглядов.
– Тогда – к-а-а-м! Но никак не «камэ».
– А у меня плохо с произношением на английском, – признался он, разводя в стороны руками, и добавил: – Мне больше нравится «камэ».
– Но я же спокойна! Я вообще очень спокойный человек! Это только ты выводишь меня все время из себя!
Журов рассмеялся в голос, в его глазах засверкали солнечные искорки, и моя злость сгорала в них без следа. Но чтобы это не стало слишком очевидным, я развернулась и быстро пошла прочь.
Я как никогда опасалась наступления восьмого марта. Но если раньше меня пугала возможность выделиться среди девчонок, оставшись без подарка, то в десятом классе не хотелось праздника, потому что я была уверена – подарок будет.
От Яши.
Может мне не понравиться. И оказалась права.
Должен был прозвенеть звонок, отмечая начало первого урока. Я так и сидела за партой одна. Соня, вместо того чтобы стать моей соседкой, стала вдруг соседкой Журова. И перестала быть моей подругой. Той самой, с которой, исписывая на переменах листочки, мы вели соревнование, кто знает больше названий животных. Со своим плохим зрением и наперекор советам врачей и учителей, Стешкова перебралась на галерку. Ей оттуда ничего не было видно. Так что порой во время контрольных в тишине слышался едва различимый шепот – это Журов диктовал своей соседке, что написано на доске.
Яша принес для Сони желтый тюльпан. Положил перед ней, ответил приветливой улыбкой на улыбку и направился к моей парте, третьей в среднем ряду. Услышав знакомые шаги, я напряглась в тщетной надежде, что парень пройдет мимо к доске. Не прошел.
У моей руки, лежавшей вдоль раскрытого учебника по физике, оказался аккуратно свернутый носовой платочек.
Этого еще не хватало! Я едва успела отметить режущую глаза белизну и кружевной край, а Людоедка уже вещала на весь притихший класс:
– Платочек! Чтобы слезы счастья вытирать.
– Лучше уж сопли, – подхватил Струков.
– Или слюни. А то Кира их слишком часто стала распускать.
Это был... дрогнувший голос Сони?!
Я покрылась пятнами от стыда и зашипела:
– Зачем?
Платочек скомканным исчез в моей сумке, сумка упала на пол. Хорошо, что в класс зашла учительница физики. Она была очень строгая, смешки и разговоры при ее появлении стихали мгновенно, даже Людка не смела больше вертеться.
Но после уроков я подождала Журова на улице и набросилась на него, обвиняя:
– Зачем? Ну вот зачем?
– Сегодня прекрасный праздник, и я захотел сделать тебе приятное.
– Сделал. Как всегда – только хуже.
– Разве подарок от всего сердца может обидеть или оскорбить? – спросил Яша, изображая наивную невинность.
Я так и запыхтела от негодования.
– Журов, ты что, ничегошеньки не понимаешь? Не слышишь, что говорят о тебе и обо мне вокруг?
– Пусть говорят. Разве это имеет значение?
– Имеет! Для меня – имеет! И зачем ты вообще пришел в наш класс?
– Встретить тебя.
Ну и как с ним было после этого разговаривать? Сердце вообще запуталось, что делать – стучать, сжиматься, обрываться...
Я вытащила из сумки платочек.
– Если так хотелось поздравить, принес бы цветок, как Соне.
– Цветок завянет. А это особый подарок.
– Особый носовой платок?!
Был бы не платок, а кирпич, так и кинула бы Журову под ноги. Белоснежный платочек – пожалела.
– Прими его, пожалуйста.
– Пожа-а-алуйста, – донеслось сзади.
Несколько девчонок из класса выходили из-за угла. Место наших с Журовым выяснений отношений давно перестало быть секретным.
Если бы не любопытные лица непрошеных зрителей, я, наверное, вернула бы платочек Яше. А так во мне взыграло упрямство. Бросив парню «спасибо», я поспешила прочь, засовывая подарок обратно в школьную сумку.
Дома я разглядела и тонкую ткань, и аккуратную вышивку в виде журавля, изящную вязь кружева по краям платочка.
– Как красиво, – восхитилась мама, засмотревшись.
Я не заметила, как она подошла поближе, и не успела спрятать подарок.
– Похоже, он не покупной, – предположила она, не обнаружив отметку изготовителя.
Я равнодушно пожала плечами.
– Он все равно его не сам сделал.
Вот в этом я ошиблась.
Про платочек я спросила Яшу через пару недель.
За это время мама успела показать необычный подарок соседке тете Лиде, та пришла в такой восторг, что на следующий день привела с собой тетю Иру, соседку по балкону. Втроем они внимательно рассматривали платочек, обсуждая стежки и качество ткани. Тетя Ира и тетя Лида оказались увлеченными любительницами вязания и макраме и в два голоса уверяли, что не знают подобных петель. И ткань очень тонкая, не иначе как заграничная.
– Настоящая искусница мама твоего мальчика, – передала мне мама заключение женской комиссии.
– Ага, Марья-искусница, – бросила я, отворачиваясь к окну. – И не мой он. Не мой! – добавила погромче. – Странный какой-то парень. И подарки у него странные.
Но мое любопытство было разбужено и разыгралось не на шутку.
Я впервые задумалась, кто родители Яши? Узнала от мамы, что на собраниях в школе бывает один отец. Он выделяется, в первую очередь, высоким ростом, возвышаясь над остальными отцами на полголовы, – кто бы сомневался? А еще хорошими ботинками.
– Может, он дипломат? – проговорила мама и сама себе возразила. – Да нет. Кажется, кто-то что-то говорил про радиосвязь… Но связи с заграницей у него точно есть! Иначе откуда взяться такой дорогой обуви? И тонкая ткань для платочка… Может, это иранский шелк? Или дамасский батист?
– Платочек твоя мама вышивала? – не выдержав, спросила я Журова, выбрав удачный момент после биологического кружка. Дополнительные занятия проходили после уроков, и коридоры школы успевали уже опустеть.
Яша посмотрел на меня слегка удивленно, мне показалось – с обидой.
– Почему?
– Зовут твою маму – Марья? Марья-искусница? – Я представила себе женщину с переброшенной через плечо длинной и толстой косой. Русой, судя по цвету волос Журова. Такой сказочной маме, понятное дело, невозможно отказать. Если решила, что результат ее рукоделия – белоснежный вышивной платочек – лучший подарок девушке сына, значит, так тому и быть.
Кроткий Яша не посмел ослушаться. Обидеть отказом.
Парень помолчал, и это был единственный раз, когда мне показалось, что его улыбка исчезла на миг, а взгляд стал более темным, чем я привыкла.
– У меня нет мамы.
– Ох. Извини… А платочек?
– Я сделал его сам.
– Ну вот зачем ты врешь? Ведь врешь же, – настаивала я, глядя в серые и немного грустные глаза, и почему-то не могла представить, что они скрывают ложь.
Каким бы бесконечным ни казался учебный год, он подходил к концу, приготовив напоследок еще один сюрприз.
Яшу давно звали в школе Журом или Журпластырем Ивлевой, в то время как меня фантазия школьных остроумников обходила стороной.
Честности ради, в классе меня иногда сравнивали с черепахой. Но случалось это настолько редко, что не выползло за пределы десятого «Б». Я и правда могла показаться медлительной, хотя по природе достаточно подвижный человек. Но порой я словно «выпадала» из реальности. В такие моменты в голове одновременно вспыхивало множество разных образов или наоборот – исчезали все мысли, эмоции, чувства, и в ватной тишине я наблюдала за танцем пылинок в свете солнечного луча, льющегося из окон. Мое собственное «Лебединое озеро» могло случиться даже посреди урока, и я спохватывалась, что теряю время, когда его почти не оставалось, чтобы завершить самостоятельную работу или дописать сочинение. Тогда моя рассеянность, выглядевшая как нерасторопность, становилась заметной другим. Иногда учителя разрешали мне задержаться ненадолго на перемене.
Яша тогда долго-долго копался в своей сумке, перекладывая учебники и тетради, но никогда не выходил из класса раньше меня. Это и злило, и в тоже время было очень приятно. Только мне совсем не нравилось, если подходя к дверям, я слышала за спиной тихое:
– Камэ, камэ…
– Да не волнуюсь я, – бросала вполоборота Журову.
Уже не пытаясь убежать. Длинноногий Яша следовал чуть позади.
Но вот где моя медлительность была очевидна всем, так это на уроках физкультуры, проходивших на улице.
Мой организм не создавался для бега. Я неплохо танцевала, лучше всех девчонок двора прыгала в скакалочки и классики, быстрой походкой не раз вызывала замечания, что не иду, а лечу по улице, будто за мной черти гонятся. Но бег – не ходьба. Бегать я не могла. Никогда и ни на какие дистанции. Через два десятка шагов я уже хватала, как рыба на берегу, ртом воздух, еще через двадцать у меня начинали болеть ноги и колоть в боку. Очень быстро добавлялось головокружение, и я подползала к финишу, сдерживая тошноту.
Последней. На глазах у всего класса и физруков. Так любая дистанция – будь то на пятьдесят или двести метров, тем более на три километра – превращалась в испытание моего здоровья и настроения.
Совсем неудивительно, что Яша, наоборот, оказался лучшим бегуном в классе. Быстрее даже наших футболистов – Шурика и Жоры. Когда бежал Жур, его худая шея вытягивалась наподобие птичьей, и длинные ноги словно вовсе не касались земли.
Уже остались позади шумные майские праздники, надвигалась пора итоговых контрольных и пробных экзаменационных сочинений.
Тот урок физкультуры я запомнила вовсе не потому, что походила на перезревший помидор, не чувствовала под собой ног и задыхалась от смущения и нехватки воздуха в легких. Не потому, что весь класс стоял у финиша, а физруки Вера и Шпунтик размахивали руками, как ветряками, словно пытались создать таким образом ветер, чтобы он подтолкнул меня к финишу.
Подобных финалов я пережила множество.
Запомнился мне тот урок тем, что дистанцию в три километра – огромный круг по Детскому парку вдоль ржавеющих каруселей и заброшенной железной дороги – я завершила второй от конца.
Последним стал Яша.
Он то шел, то подпрыгивал позади меня и шептал иногда: «Камэ... Ну еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть осталось…»
Класс встречал нас веселым улюлюканьем и звонкими хлопками. Физруки заливались смехом громче учеников.
Я совершенно растерялась в своих чувствах, хотя нет, с чувствами все было понятно – я тяжело дышала и хотела выть от боли в ногах, а вот в эмоциях боялась заблудиться. Мне радоваться? Злиться? Сказать Журову «спасибо» или, наоборот, отвесить что-то обидное?
Когда Жорка прокричал чуть ли не на весь Детский парк:
Я выводила крючки, кружочки, линии, черкала их и злилась на то, что Журов снова сделал из нас обоих посмешище. Когда только закончится этот выпускной год, превратившийся в бесконечность? И все из-за него – долговязого, тощего, узкоплечего – парня, который чинно вышагивал вдоль доски, рассказывая о журавлях, и сам напоминал журавля.
Я почти не смотрела на Яшу. Только слушала. Я злилась, а бархатистый ровный голос успокаивал. Будто невидимая ладонь гладила по голове, расправляя волосы, как делала мама в детстве, когда я была сильно расстроенной. Будто сильные руки осторожно придерживали за плечи: «Успокойся…»
– В Древнем Египте журавля называли птицей солнца.
Солнцем веяло от улыбки Яши. Но разве могли мы это тогда распознать? Наверное, да. Признаться в этом самим себе? Нет.
– По одной из кавказских легенд, души поверженных храбрых воинов перевоплощаются в журавлей.
Журов – и воин? Если только Гильгамеш. Я давно забыла, где и в каких сказаниях или реальном прошлом жил Гильгамеш, но услышанное на уроках истории имя было звучным и достаточно странным, чтобы нарисовать в воображении кого-то высокого, с длинным тонким копьем в руках и чалмой на голове.
– Китайцы считали, что боги посылают журавлей на землю с особыми поручениями.
«Какому из китайских богов понадобилось испытывать меня назойливым вниманием докладчика?» – думала я, рисуя непрерывную линию, которая вилась перетекающими друг в друга кругами и овалами. Волнами… Вот если бы Журов перестал вечно лыбится, раздражал бы он меньше окружающих?
– Японцы называли журавлей «людьми в перьях».
Журавль без перьев вышагивал перед классом, шуршавшим неодобрением, скукой, подсвистывающим в ответ на замечания Степы: чем больше их раздавалось, тем громче становились ребята.
Но услышав слова «Хиросима и Нагасаки», я сжала карандаш и рассердилась уже по-настоящему. Пропали гладившие, успокаивающие меня невидимые руки. И голос перестал быть бархатным – теперь он действовал на нервы. Сколько можно уже мусолить эту тему?
Я ненавидела всем известную песню, которую за школьные годы пришлось выучить наизусть и неоднократно исполнять со сцены в актовом зале, и саму историю*, вызывавшую у меня желание уйти куда-нибудь далеко-далеко, где можно забыть о смертельно больной девочке, сделавшей свой последний бумажный журавлик, будучи уже слепой. Ненавидела, потому что ничего не могла с собой поделать – каждый раз я с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься. Вот и теперь, пока в классе раздавались фразы «надоело», я едва не роняла на парту слезы.
Бумажный журавлик стал символом разбитых надежд. Мое воображение так и рисовало на обложке тетрадки бесформенные белые кляксы рядом с темными лужами вместо запутавшейся в кольцах собственного тела змеи.
К счастью, вскоре закончился и доклад, и классный час. Вспорхнули со своих мест одноклассники, миг – и уже толпятся в дверях, покидая кабинет под возмущенные возгласы Степы. Тот пытался что-то сообщить по поводу изменений в расписании следующего учебного дня. А я копалась, собирая сумку, на всякий случай не торопясь поднимать голову – вдруг глаза еще предательски блестят?
Журов подошел сзади и с высоты своего роста прошептал над ухом:
– У нее все получилось.
Будто знал, о чем я думаю.
– Ты дурак? Ничего у нее не вышло! 644!
– 366 журавликов сделали позже ее одноклассники, итого – 1000 бумажных птиц. Как и должно быть.
– И что?!
– Она до сих пор жива, Садако Сасаки.
Я развернулась и замахнулась на него. Почему? Не знаю. Только вновь не попала – он, как всегда, поймал мою руку и отвел в сторону.
– Камэ, камэ, – покачал Яша головой и проворно отскочил в сторону, потому что у меня в руках уже раскачивалась тяжелая сумка.
/*В СССР теме бомбардировок Хиросимы и Нагасаки уделялось достаточно большое внимание. В школах проводились вечера памяти, была популярной песня «Японский журавлик» о Садако Сасаки, девочке, больной лучевой болезнью, которая хотела сделать 1000 бумажных журавликов, чтобы выздороветь. /
Теперь об этом «Камэ»…
Я была ужасно вспыльчивой, особенно в первые месяцы после появления Журова. Да и потом, привыкнув к постоянному вниманию класса, болезненно относилась к расползавшимся по школе слухам. Тогда Яша вдруг вздумал меня успокаивать, выбрав для этого необычный способ, вернее, странное слово, которое и злило меня, и завораживало одновременно.
– К-а-л-м! По-английски это читается «калм», – поправила я Журова на одной из перемен.
– «Л» в этом слове не произносится, – возразил парень. Понятно, глядя прямо мне в глаза. Я до сих пор терялась от таких его прямых взглядов.
– Тогда – к-а-а-м! Но никак не «камэ».
– А у меня плохо с произношением на английском, – признался он, разводя в стороны руками, и добавил: – Мне больше нравится «камэ».
– Но я же спокойна! Я вообще очень спокойный человек! Это только ты выводишь меня все время из себя!
Журов рассмеялся в голос, в его глазах засверкали солнечные искорки, и моя злость сгорала в них без следа. Но чтобы это не стало слишком очевидным, я развернулась и быстро пошла прочь.
Глава 4. Необычный подарок
Я как никогда опасалась наступления восьмого марта. Но если раньше меня пугала возможность выделиться среди девчонок, оставшись без подарка, то в десятом классе не хотелось праздника, потому что я была уверена – подарок будет.
От Яши.
Может мне не понравиться. И оказалась права.
Должен был прозвенеть звонок, отмечая начало первого урока. Я так и сидела за партой одна. Соня, вместо того чтобы стать моей соседкой, стала вдруг соседкой Журова. И перестала быть моей подругой. Той самой, с которой, исписывая на переменах листочки, мы вели соревнование, кто знает больше названий животных. Со своим плохим зрением и наперекор советам врачей и учителей, Стешкова перебралась на галерку. Ей оттуда ничего не было видно. Так что порой во время контрольных в тишине слышался едва различимый шепот – это Журов диктовал своей соседке, что написано на доске.
Яша принес для Сони желтый тюльпан. Положил перед ней, ответил приветливой улыбкой на улыбку и направился к моей парте, третьей в среднем ряду. Услышав знакомые шаги, я напряглась в тщетной надежде, что парень пройдет мимо к доске. Не прошел.
У моей руки, лежавшей вдоль раскрытого учебника по физике, оказался аккуратно свернутый носовой платочек.
Этого еще не хватало! Я едва успела отметить режущую глаза белизну и кружевной край, а Людоедка уже вещала на весь притихший класс:
– Платочек! Чтобы слезы счастья вытирать.
– Лучше уж сопли, – подхватил Струков.
– Или слюни. А то Кира их слишком часто стала распускать.
Это был... дрогнувший голос Сони?!
Я покрылась пятнами от стыда и зашипела:
– Зачем?
Платочек скомканным исчез в моей сумке, сумка упала на пол. Хорошо, что в класс зашла учительница физики. Она была очень строгая, смешки и разговоры при ее появлении стихали мгновенно, даже Людка не смела больше вертеться.
Но после уроков я подождала Журова на улице и набросилась на него, обвиняя:
– Зачем? Ну вот зачем?
– Сегодня прекрасный праздник, и я захотел сделать тебе приятное.
– Сделал. Как всегда – только хуже.
– Разве подарок от всего сердца может обидеть или оскорбить? – спросил Яша, изображая наивную невинность.
Я так и запыхтела от негодования.
– Журов, ты что, ничегошеньки не понимаешь? Не слышишь, что говорят о тебе и обо мне вокруг?
– Пусть говорят. Разве это имеет значение?
– Имеет! Для меня – имеет! И зачем ты вообще пришел в наш класс?
– Встретить тебя.
Ну и как с ним было после этого разговаривать? Сердце вообще запуталось, что делать – стучать, сжиматься, обрываться...
Я вытащила из сумки платочек.
– Если так хотелось поздравить, принес бы цветок, как Соне.
– Цветок завянет. А это особый подарок.
– Особый носовой платок?!
Был бы не платок, а кирпич, так и кинула бы Журову под ноги. Белоснежный платочек – пожалела.
– Прими его, пожалуйста.
– Пожа-а-алуйста, – донеслось сзади.
Несколько девчонок из класса выходили из-за угла. Место наших с Журовым выяснений отношений давно перестало быть секретным.
Если бы не любопытные лица непрошеных зрителей, я, наверное, вернула бы платочек Яше. А так во мне взыграло упрямство. Бросив парню «спасибо», я поспешила прочь, засовывая подарок обратно в школьную сумку.
Дома я разглядела и тонкую ткань, и аккуратную вышивку в виде журавля, изящную вязь кружева по краям платочка.
– Как красиво, – восхитилась мама, засмотревшись.
Я не заметила, как она подошла поближе, и не успела спрятать подарок.
– Похоже, он не покупной, – предположила она, не обнаружив отметку изготовителя.
Я равнодушно пожала плечами.
– Он все равно его не сам сделал.
Вот в этом я ошиблась.
Про платочек я спросила Яшу через пару недель.
За это время мама успела показать необычный подарок соседке тете Лиде, та пришла в такой восторг, что на следующий день привела с собой тетю Иру, соседку по балкону. Втроем они внимательно рассматривали платочек, обсуждая стежки и качество ткани. Тетя Ира и тетя Лида оказались увлеченными любительницами вязания и макраме и в два голоса уверяли, что не знают подобных петель. И ткань очень тонкая, не иначе как заграничная.
– Настоящая искусница мама твоего мальчика, – передала мне мама заключение женской комиссии.
– Ага, Марья-искусница, – бросила я, отворачиваясь к окну. – И не мой он. Не мой! – добавила погромче. – Странный какой-то парень. И подарки у него странные.
Но мое любопытство было разбужено и разыгралось не на шутку.
Я впервые задумалась, кто родители Яши? Узнала от мамы, что на собраниях в школе бывает один отец. Он выделяется, в первую очередь, высоким ростом, возвышаясь над остальными отцами на полголовы, – кто бы сомневался? А еще хорошими ботинками.
– Может, он дипломат? – проговорила мама и сама себе возразила. – Да нет. Кажется, кто-то что-то говорил про радиосвязь… Но связи с заграницей у него точно есть! Иначе откуда взяться такой дорогой обуви? И тонкая ткань для платочка… Может, это иранский шелк? Или дамасский батист?
– Платочек твоя мама вышивала? – не выдержав, спросила я Журова, выбрав удачный момент после биологического кружка. Дополнительные занятия проходили после уроков, и коридоры школы успевали уже опустеть.
Яша посмотрел на меня слегка удивленно, мне показалось – с обидой.
– Почему?
– Зовут твою маму – Марья? Марья-искусница? – Я представила себе женщину с переброшенной через плечо длинной и толстой косой. Русой, судя по цвету волос Журова. Такой сказочной маме, понятное дело, невозможно отказать. Если решила, что результат ее рукоделия – белоснежный вышивной платочек – лучший подарок девушке сына, значит, так тому и быть.
Кроткий Яша не посмел ослушаться. Обидеть отказом.
Парень помолчал, и это был единственный раз, когда мне показалось, что его улыбка исчезла на миг, а взгляд стал более темным, чем я привыкла.
– У меня нет мамы.
– Ох. Извини… А платочек?
– Я сделал его сам.
– Ну вот зачем ты врешь? Ведь врешь же, – настаивала я, глядя в серые и немного грустные глаза, и почему-то не могла представить, что они скрывают ложь.
Глава 5. Черепаха и журавль
Каким бы бесконечным ни казался учебный год, он подходил к концу, приготовив напоследок еще один сюрприз.
Яшу давно звали в школе Журом или Журпластырем Ивлевой, в то время как меня фантазия школьных остроумников обходила стороной.
Честности ради, в классе меня иногда сравнивали с черепахой. Но случалось это настолько редко, что не выползло за пределы десятого «Б». Я и правда могла показаться медлительной, хотя по природе достаточно подвижный человек. Но порой я словно «выпадала» из реальности. В такие моменты в голове одновременно вспыхивало множество разных образов или наоборот – исчезали все мысли, эмоции, чувства, и в ватной тишине я наблюдала за танцем пылинок в свете солнечного луча, льющегося из окон. Мое собственное «Лебединое озеро» могло случиться даже посреди урока, и я спохватывалась, что теряю время, когда его почти не оставалось, чтобы завершить самостоятельную работу или дописать сочинение. Тогда моя рассеянность, выглядевшая как нерасторопность, становилась заметной другим. Иногда учителя разрешали мне задержаться ненадолго на перемене.
Яша тогда долго-долго копался в своей сумке, перекладывая учебники и тетради, но никогда не выходил из класса раньше меня. Это и злило, и в тоже время было очень приятно. Только мне совсем не нравилось, если подходя к дверям, я слышала за спиной тихое:
– Камэ, камэ…
– Да не волнуюсь я, – бросала вполоборота Журову.
Уже не пытаясь убежать. Длинноногий Яша следовал чуть позади.
Но вот где моя медлительность была очевидна всем, так это на уроках физкультуры, проходивших на улице.
Мой организм не создавался для бега. Я неплохо танцевала, лучше всех девчонок двора прыгала в скакалочки и классики, быстрой походкой не раз вызывала замечания, что не иду, а лечу по улице, будто за мной черти гонятся. Но бег – не ходьба. Бегать я не могла. Никогда и ни на какие дистанции. Через два десятка шагов я уже хватала, как рыба на берегу, ртом воздух, еще через двадцать у меня начинали болеть ноги и колоть в боку. Очень быстро добавлялось головокружение, и я подползала к финишу, сдерживая тошноту.
Последней. На глазах у всего класса и физруков. Так любая дистанция – будь то на пятьдесят или двести метров, тем более на три километра – превращалась в испытание моего здоровья и настроения.
Совсем неудивительно, что Яша, наоборот, оказался лучшим бегуном в классе. Быстрее даже наших футболистов – Шурика и Жоры. Когда бежал Жур, его худая шея вытягивалась наподобие птичьей, и длинные ноги словно вовсе не касались земли.
Уже остались позади шумные майские праздники, надвигалась пора итоговых контрольных и пробных экзаменационных сочинений.
Тот урок физкультуры я запомнила вовсе не потому, что походила на перезревший помидор, не чувствовала под собой ног и задыхалась от смущения и нехватки воздуха в легких. Не потому, что весь класс стоял у финиша, а физруки Вера и Шпунтик размахивали руками, как ветряками, словно пытались создать таким образом ветер, чтобы он подтолкнул меня к финишу.
Подобных финалов я пережила множество.
Запомнился мне тот урок тем, что дистанцию в три километра – огромный круг по Детскому парку вдоль ржавеющих каруселей и заброшенной железной дороги – я завершила второй от конца.
Последним стал Яша.
Он то шел, то подпрыгивал позади меня и шептал иногда: «Камэ... Ну еще чуть-чуть, совсем чуть-чуть осталось…»
Класс встречал нас веселым улюлюканьем и звонкими хлопками. Физруки заливались смехом громче учеников.
Я совершенно растерялась в своих чувствах, хотя нет, с чувствами все было понятно – я тяжело дышала и хотела выть от боли в ногах, а вот в эмоциях боялась заблудиться. Мне радоваться? Злиться? Сказать Журову «спасибо» или, наоборот, отвесить что-то обидное?
Когда Жорка прокричал чуть ли не на весь Детский парк:
